« Федеральное агентство по образованию России Кубанский государственный университет кафедра философии ...»
Научная объективность охраняется социальными институтами, то есть сама имеет общественный характер [111, с. 55]. Ученые стараются придать своим теориям такую форму, в которой они могут быть проверены на общественном, или публичном, опыте. То есть существуют институты, призванные обеспечить общественный контроль над научными результатами посредством открытого выражения общественного мнения, даже если оно ограничено узким кругом специалистов [114, с. 252]. Так как в основе рациональной деятельности лежат процессы аргументации и взаимной критики, то авторитаризм и рационализм непримиримы. Поэтому совершенствование разума возможно только через совершенствование институтов, оберегающих свободу мысли [114, с. 262]. Наука как высший вид знания опирается на те же ценности, что и «открытое общество», и потому они самым тесным образом связаны и взаимозависимы. В «закрытом обществе», где будут взяты под контроль исследовательские лаборатории, прогресс в науке остановится [111, с. 54].
Соответствует ли заявление Поппера действительности? М. Ноттурно, выступавший против «парадигмального» подхода к науке Т. Куна и сохранивший верность представлению о ней как критическом методе исследования, вынужден был признать, что наука на Западе все более отдаляется от идеалов «открытого общества», превращаясь в бюрократическое учреждение [93, с. 99]. Соотечественник Поппера Чарльз Сноу, сравнивая уровни научно-технического развития СССР и США, пришел к выводу, что научное знание может развиваться и в засекреченных условиях, в закрытом обществе, при условии обеспечения критики и дискуссии внутри научной группы [127, с. 117]. История показывает, что действительное значение и место науки в современном обществе не так однозначно, как это виделось Попперу.
Вопрос о том, чем является наука в обществе, напрямую связан с представлением об обществе в научном знании, а именно - в социальных науках. Поппер, во всяком случае, на словах, не принимает веру в безграничные возможности науки. Если Ф. Бэкон и Б. Рассел разделяют некритическую веру в науку и убеждены, что она сможет менять природу вещей, беспредельно совершенствовать человека или формировать наши желания так, чтобы мы были счастливы, то Поппер, придерживаясь номиналистской позиции, ограничивает возможности науки областью техники и социальной технологии. Социальная технология и есть тот образ, который, согласно Попперу, должны принять науки об обществе.
2 Концепция социально-исторического познания К. Поппера
2.1 Критика историцизма в социальных науках
Отталкиваясь от совокупности метафизических, этических и эпистемологических положений, рассмотренных в предыдущих главах, Поппер разрабатывает собственный подход к проблеме взаимоотношения и методологической специфики социальных и естественных наук. Он стремится прийти к общему стандарту научности, имеющему, помимо прочего, этический фундамент, и преодолеть мнение о методологической «специфичности» гуманитарного знания, развиваемое в трудах Дильтея, баденской школы неокантианства и др.
Поппер настаивает на логико-методологическом единстве познания в естественных и социальных науках, считая, что социальным наукам, как и естественным, необходим метод проб и ошибок, выдвижения гипотез и проверки на практике. Понятно, что историческое знание, в котором установление единичного события есть цель, а не средство проверки теории, не соответствует подобным критериями научности.
В связи с этим Поппер указывает на причину отставания социальных наук от естествознания, состоящую в некритическом соединении теории и истории, когда социальная наука оказывается теоретической историей, изучающей действующие силы и законы социального развития, отождествляя при этом социальные законы с историческими. Отсюда и задачи, которые ставит перед собой Поппер: понять, чем занимается история, чем - социология, в чем состоит автономия социальных наук и т. д.
Апологеты теоретической истории считают, что социология, как и астрономия, опирается на наблюдения, описания временного порядка событий, то есть историю. Следовательно, предсказание в общественных науках должно носить исторический характер, и его опытная проверка предоставляется будущей истории. Так социология оказывается теоретической историей [109, с. 70-71].
Указанное направление Поппер называет историцизмом. Оно опирается на веру в то, что история управляется естественными законами, и открытие их дает возможность пророчества о судьбе человечества; соответственно, цель социальных наук - историческое предсказание [109, с. 53].
Историцизму противостоит историзм, утверждающий относительность всякого знания в смысле его обусловленности историей и состоянием общества. Поппер до некоторой степени признает правоту этого учения, тем более что оно перекликается с отдельными положениями ситуационной логики. Но когда историзм становится всеобъемлющим, пытаясь, помимо прочего, сделать понятие критического ratio исторически изменчивым, то в этом случае из него вытекают исторический и социологический релятивизм. По Попперу, такой историзм вызван реакцией социальных наук на их промежуточное положение в период рационализации и индустриальной кооперации, когда от наук требуется практическое применение рациональных методов в решении социальных проблем, к чему социальная наука была не готова. Доктрина историзма, будучи родственна «социологии знания» утверждает, что всякое знание и всякая истина относительны, поскольку они оказываются детерминированы историей и состоянием общества. Поппер справедливо указывает, что историзм воспроизводит парадокс лжеца, ибо любое выражение даже исследователей этого самого историзма есть лишь воспроизведение, обусловленное социальной средой, окружающей автора. Кроме того, историзм, как считает Поппер, в корне антигуманен: ведь тот, кто подрывает веру в человеческий разум, вряд ли способствует социальном прогрессу [114, с. 294-298].
Однако основной задачей Поппера остается опровержение историцизма. В этом своем философском предприятии Поппер не был одинок. В конце XIX первой половине XX века историцизм опровергали, в числе прочих, Ю. М. Бохеньский и К. Маннгейм на Западе, и целый ряд русских философов – начиная с А.И. Герцена и оканчивая С. Н. Булгаковым.
Наиболее развернутую и систематическую критику историцизма Поппер осуществляет в работе «Нищета историцизма». Тезис этой книги: вера в историческую необходимость - предрассудок. Значит, невозможно научное историческое предсказание. У Поппера не вызывает сомнений, что ход человеческой истории зависит от роста человеческого знания. Но так как рациональным и научным путем невозможно предсказать, каков будет рост научного знания (логически такое предсказание превращается в ретросказание), то, следовательно, мы не можем предсказать ход человеческой истории, чем отвергается возможность теоретической истории (исторической науки об обществе), сопоставляемой с теоретической физикой, а также возможность научной теории исторического развития. Таким образом, цель историцистского метода, то есть теория исторического развития как основа для исторических предсказаний, терпит крах [109, с. 49-50].
О слабости этого аргумента пишет И. Берлин: Поппер настаивает на том, что полное самопознание, и, соответственно, абсолютное предсказание собственного поведения логически невозможно. Но это не есть аргумент против детерминизма вообще, так как один человек может абсолютно точно предсказать поведение другого, если не станет делиться своими предсказаниями [14, с. 143]. По Берлину, несостоятельность детерминизма состоит в его противоречии обыденному сознанию и понятиям естественного языка.
Апелляция к здравому смыслу свойственна и Попперу, для которого «всякая наука и философия есть просвещенный здравый смысл» [112, с. 42]. Здравый смысл нам подсказывает: живя в обществе, мы обретаем некий опыт. Экспериментальный же подход, как думает английский мыслитель, позволит придать этому опыту научный характер. Это получится лишь в том случае, если мы будем иметь четкое представление о научном методе. Порок историцизма заключается как раз в неправильном понимании научного метода и смешении исторических псевдозаконов с социологическими закономерностями. Указанное заблуждение объединяет в рамках историцизма два направления – антинатуралистическое и пронатуралистическое [109, с. 52]. Критикуя их, Поппер иногда соглашается с антинатуралистическими аргументами и даже сам применяет их против историцистского натурализма, но не принимает трактовки науки, предпосланной этой доктрине и, следовательно, ее выводов.
Антинатуралистические доктрины утверждают, что, в силу исторической относительности социальных законов, большинство методов физики в социологии неприменимы, так как законы природы универсальны, а социальные законы - нет. Физика опирается на принцип единообразия. В социальных науках единообразия изменяются с переходом от одного исторического периода к другому. Экспериментальный метод в социальных науках неприменим еще и потому, что одни и те же условия невозможно воссоздать, нет лабораторий и невозможна изоляция одних факторов от других, да и условия изменяются уже самими экспериментами. Дело в том, что общество, подобно организму, имеет память, и потому имеет понятие «новизны». Повторенное событие - это уже не то, что было в первый раз, оно не ново. Поэтому история может повторяться, но никогда - на одном и том же уровне. А если каждая ситуация неповторима, то нельзя сформулировать всеобщие законы (этот аргумент Поппер впоследствии сам выдвигает против «законов эволюции») [109, с. 53-57].
Детальное социальное предсказание затруднительно и в силу сложности предмета социологии. Если в физике мы искусственно упрощаем объекты, то здесь искусственное изолирование невозможно. Общественная жизнь предполагает умственную деятельность индивидов, то есть психологию, психология - биологию, та - химию, физику и т.д., то есть налицо «потрясающая сложность факторов». Помимо этого, в обществе имеется взаимосвязь предсказаний и предсказанных событий, то есть влияние информации на ситуацию, к которой она относится (что Поппер называет «Эдиповым эффектом», а его ученик Дж. Сорос – «рефлексивностью»). Предсказание есть социальное событие, значит, оно взаимодействует с другими, в том числе с теми, которые оно предсказывает и может быть как причиной предсказанного события, так и привести к его предотвращению. Следовательно, мы должны оценивать не только истинность мнения, но и влияние его на дальнейшие события, а в такой ситуации трудно сохранить научную объективность [109, с. 57-58].
Итак, сложный объект социальных наук есть нечто большее, чем сумма его членов и сумма их личный отношений, а именно - органическое целое, которое имеет свою собственную историю и структуру. Физика же исследует агрегаты, поэтому физик применяет количественные методы и индуктивные обобщения, стремясь к причинному объяснению, а социолог стремится к интуитивному пониманию цели и смысла, и пользуется качественными терминами (например: государство, формы правления). Качество и целостность включаются в сферу интуитивного знания [109, с. 59-63].
Качественный характер социальных терминов, по мнению историцистов, требует эссенциалистского подхода, то есть признания их реального существования как сущностей. Антинатуралисты считают, что методы естественных наук в основе своей номиналистские, а социальных - эссенциалистские. Задача социальной науки - отделить сущностное от случайного, что требует знания сущности, то есть того, что не изменяется в изменении. В физике неизменное легко зафиксировать, ибо изменение является внешним, пространственно-временным. В социологии, которая имеет дело с общественными институтами, изменение затрагивает и внутреннюю сторону предмета, что не позволяет априорно ограничить степень его возможных изменений. Но сущность можно интерпретировать как источник возможностей предмета, а изменение - как их реализацию. Следовательно, неизменная сущность может быть познана только через изменения, историю [109, с. 63-68].
Итак, наиболее важными особенностями социальной жизни для антинатуралистов является то, что она имеет историю и периоды, предполагает понятия «новизны», «сложности», «органичности», «целостности». Вместе с тем, опираясь на ложную аналогию между социальной наукой и астрономией, историцисты уверены, что, хотя сложность социальных событий не позволяет предсказать их точно и детально, качественный характер терминов («столкновение культур», «процветание» и т.д.) делает возможными «крупномасштабные предсказания». Раз единообразие в социальной науке относится только к определенному культурно-историческому периоду, то действительно общезначимые «реальные законы социологии» должны связывать последовательность периодов. Это законы исторического развития, определяющие переход от одного периода к другому [109, с. 70-72].
В свою очередь, пронатуралистические доктрины обнаруживают общий элемент в методах физики и социальных наук. Социология, как и физика, стремится быть и теоретической (т. е. объяснять и предсказывать) и эмпирической (то есть опираться на опыт) отраслью знания [109, с. 69-70]. Социология родственна динамике в физике, ибо стремится причинно объяснить те или иные события посредством анализа взаимодействующих и конфликтующих тенденций и сил. Историцист изучает действующие силы, законы социального развития, вырабатывая «общую идею основных направлений», чтобы люди смогли подготовиться к надвигающимся переменам. Так как социальные изменения происходят посредством социальных сил, то теоретические конструкции не определяют ход исторического развития, хотя и могут оказать на него влияние. Поэтому рациональное социальное проектирование расценивается историцистами как утопизм [109, с. 71-74]. Только планы, соответствующие направлению исторического развития, могут быть эффективны. Отсюда необходимость интерпретировать прошлое, чтобы предсказать будущее [109, с. 76-77].
Здесь Поппер сталкивает пронатуралистические и натуралистические аргументы: если мы в состоянии предсказывать будущее на основании прошлого, то «новизна» оказывается не действительной, а лишь «новизной расположения» [111, с. 50]. Значит, историцистское пророчество делает невозможными возникновение принципиально нового в истории. Из этого вытекает фатализм, отрицающий «способность человеческого разума к построению более разумного мира»[109, с. 77], к планированию социальных изменений. Раз никто не в состоянии изменить социальное развитие, то остается помогать ему, «сокращая и облегчая муки родов» (Маркс) [86, с. 10], и привести систему ценностей в соответствие с надвигающимися переменами (что у Поппера составляет суть «морального модернизма», «морального футуризма» [109, с. 79]).
В качестве технологии по «сокращению и облегчению родовых мук» историцизм включает в себя активизм. Но отличительная черта такой технологической установки - холизм, объединяющий историцизм и утопизм. Историцизм, в частности марксизм, считает рациональное планирование утопизмом [110, с. 30-31], но на деле утопизм является дополнением менее радикального историцизма, допускающего вмешательство человека в ход истории. Утопист утверждает: чтобы действовать рационально, мы должны тщательно выбрать конечные цели, и затем подбирать средства промежуточного характера, то есть «частные цели» - шаги на пути к конечной цели. Такой подход основывается на вере в абсолютный и неизменный идеал, а также на допущении, что возможно с помощью рационального метода раз и навсегда определить идеал и наилучшие средства его достижения. В политической сфере это означает иметь цель в виде идеального государства [113, с. 199-203].
В противовес этому, Поппер настаивает на том, что рациональность касается только средств, а не конечных целей. «Цель нельзя установить рационально» [115, с. 591], а значит «проблема создания утопического проекта не может быть решена одной наукой» [115, с. 593]. Но можно с рациональной позиции критиковать утопический подход, что Поппер и делает.
Историцист, опираясь на органический характер общества, стремится познать и преобразовать его в целом в соответствии с идеалом. Но конкретные «целостности» такого рода, то есть совокупность всех сторон предмета и всех отношений его частей, не могут, по мнению Поппера, быть предметом научной деятельности. Наше знание касается абстрактных сторон предмета, а не конкретной структуры той или иной реальности в целом. Предметом научного знания могут быть только целостности как совокупности особых свойств и отношений предмета, являющиеся организованной структурой (гештальтом), а не нагромождением. Однако и в отношении этих целостностей утверждение «целое больше частей» тривиально, ведь между частями существуют еще и отношения. Утверждение «организм как целостность», указывает Поппер, означает лишь то, что в нем есть порядок; но и в нагромождении есть порядок, например, регулярность давления в груде камней [110, с. 33-37].
Термин «общество», как его употребляют историцисты, представляет из себя как раз такое «нагромождение» социальных отношений, в том числе и личных, познать и проконтролировать которые невозможно даже логически, ибо мы приходим к бесконечному регрессу: устанавливая контроль над социальными отношениями мы тем самым создаем новые социальные отношения, которые нужно контролировать, а попытка исследовать «конкретное» общество требует включения в себя и самого исследования [110, с. 34-35].
Принципы теоретической истории требуют осуществления социальных экспериментов в крупных исторических (холистских) масштабах, и только за ними признает значение. Тем самым, как считает Поппер, недооценивается значение частичных экспериментов, которые совершаются ежедневно людьми в их социальном взаимодействии, а сами холистские эксперименты не вносят вклад в экспериментальное знание, ибо синонимичны «действию с неопределенным результатом, а не средству приобретения знания путем сравнения полученных результатов с ожидаемыми» [110, с. 38]. Учиться на крупных холистских ошибках практически невозможно ввиду сложности общественной жизни и долговременности осуществления утопических проектов. Ведь задействовано слишком много факторов [110, с. 40], и трудно разобраться - где причина, а где - следствие, результат [110, с. 28].
Кроме того, утопизм ведет к насилию. Из-за нерационального характера конечных целей невозможно преодолеть расхождения во мнениях утопистов; так появляется необходимость прибегнуть к насилию для подавления конкурирующих целей ради достижения своей цели [115, с. 596]. И так как проект утописта широкомасштабен и долговременен, то он будет бесчувствен к критике и жалобам, хотя, возможно, и не доживет до воплощения своей мечты.. Но могут придти другие и изменить цель движения, и в конце концов мы никуда не придем, принеся множество жертв [113, с. 202].
Подавление критики, вызванное опасением недовольства людей таким «экспериментом», ведет к неспособности отличить успех от поражения и разрушению самого социального знания. Утопическая попытка построения совершенного государства требует сильной централизации власти в руках немногих - диктатуры. Но основная проблема заключается в том, что легко централизовать власть, но невозможно централизовать знание, необходимое для такого правления. В этом плане систематическое преодоление частных общественных недостатков посредством частичных социальных экспериментов, борьба с конкретными формами несправедливости, относительно которых легко прийти к соглашению, противостоит попытке осуществления долгосрочного идеального проекта будущего общества [110, с. 40-42].
Как и все основные принципы попперовской социальной философии, частичная социальная инженерия находит основания в эволюционной метафизике позднего Поппера. Поиском лучшего мира у Поппера заняты не только люди, но и все организмы [108, с. 193]. В книге «Неоконченный поиск» он говорит, что имеются различные механизмы, с помощью которых не только вариации, но и «все наследственное вещество контролируется посредством элиминации». Среди них имеются механизмы, которые позволяют распространить только «малые» мутации; большие мутации, как правило, летальны и потому элиминируются [171, с. 170]. Таким образом, эволюционные механизмы диктуют экспериментальный способ социальных преобразований, которого придерживается «открытое общество». Эти же механизмы делают, в конечном счете, нежизнеспособными утопические проекты.
Анализируя рациональные рамки социального эксперимента, Поппер отбрасывает антинатуралистический аргумент об изменчивости его условий. Даже в физике, замечает британский философ, абсолютно всех условий эксперимента не воссоздать. Мы должны знать, какие именно условия могут вносить помехи, а это выясняется опять таки посредством эксперимента. К тому же, предполагаемая разница между историческими периодами сама по себе не делает частичные социальные эксперименты невозможными, ведь последние, хотя зачастую и приводят к непредугаданным результатам, могут быть тут же скорректированы. Именно не оправдавшиеся ожидания заставляют ученых совершенствовать понимание незнакомых социальных условий. Итак, утверждение, что «изменчивость исторических условий делает экспериментальный метод неприменимым к проблемам общества … лишено какого-либо основания» [110, с. 44].Наше знание о прошедших частичных экспериментах можно использовать для планирования наших действий.
Регулярности, присущие отдельной исторической эпохе, как уверен Поппер, носят чаще всего поверхностный характер (это ритуалы, привычки). Поэтому ограничение полученных социальными науками закономерностей историческими периодами не оправдано. Кроме того, поиск законов с неограниченной областью применения есть постулат научного мышления вообще и основа научного прогресса. При изменяющихся законах мы оказываемся неспособными объяснить само изменение – оно оказывается сверхъестественным. Гипотеза об изменчивости законов делает невозможным пересмотр и улучшение наших теорий в свете новых фактов, ибо объясняет все ad hoc [110, с. 44-48]. Но когда Поппер говорит об эволюционном процессе, он отказывается от задачи отыскания ее закона. Универсальный закон эволюции невозможен в силу уникальности эволюции жизни и человечества на Земле. «... Нельзя проверить универсальную гипотезу, или найти закон природы..., если мы ограничены наблюдением одного уникального процесса» [111, с. 31]. Даже при видимом циклическом повторении истории у нас нет основания ожидать, что оно будет продолжаться, - считает Поппер [111, с. 31-32].
Историцисты могут возразить, что и при уникальности процесса эволюции мы все же в состоянии определить тенденцию (направление) развития, выявить ее закон и проверить нашу гипотезу на будущем опыте. Данный взгляд, отмечает Поппер, укрепился вследствие экстраполяции терминов физики в социологию при их непонимании. На самом деле «статическое» общество для социолога то же, что для физика - динамическая стационарная система (например, Солнечная), на чем и строится успех долгосрочных предсказаний в астрономии. Тогда как «движение» в социологии есть «метафора» для структурного или внутреннего изменения, в физике мы имеем дело с изменением положения в системе координат. «Соответственно он [социолог] будет думать, что движение общества следует объяснять с помощью сил, тогда как физик считает, что надо объяснять только изменение движения, но не само движение» [111, с. 33].
Раз нет движения общества, аналогичного движению физических тел, то нет и законов общественного движения. Этим, замечает Поппер, не отрицается существования тенденций социального изменения. Но суждение о тенденции есть единичное историческое суждение («Х происходит»), не являющееся универсальным законом, устанавливающим рамки дозволенных событий, за которыми «Х не может произойти» [111, с. 34].
Вслед за Миллем, Поппер различает: а) объяснение единичного события; в) объяснение регулярности, закона. Объяснение единичного события включает в себя не только универсальные законы (как думал Милль), но и уникальные, специфические начальные условия, относящиеся к данному конкретному случаю [111, с. 36-39].
Если причинное объяснение закона состоит в дедукции его из более общих законов, то объяснение тенденции состоит в указании на устойчивую совокупность начальных условий, сопровождающих эту тенденцию. Эти совокупности могут в свою очередь также быть тенденциями. Так как предсказание в науке имеет относительный характер, предполагающий, помимо законов, условия тенденции, то никакая тенденция не может быть основой безусловных научных предсказаний [110, с. 39-41].
«Действительно, - отмечает Поппер, - существует бесчисленное множество возможных условий, и для того, чтобы быть в состоянии проверить эти возможности, в нашем поиске настоящих условий тенденции, мы должны все время пытаться представить себе те условия, при которых тенденция могла бы исчезнуть. Но именно это историцист и не может сделать. Он твердо верит в свою излюбленную тенденцию, и условия, при которых она могла бы исчезнуть, для него немыслимы. Можно сказать, что нищета историцизма есть нищета воображения» [110, с. 41-42].
Частью общей схемы историцистского учения, помимо доктрины социальных наук, является историцистская политическая теория [115, с. 559-560], позволяющая, как надеются ее последователи, априорно определить влияние тех или иных политических инструментов и решений на общественное целое. Не веря в существование исторической необходимости, Поппер отказывается принять идею детерминизма и в политике. Еще Макиавелли писал: «бывает так, что двое, действуя по разному, одинаково добиваются успеха, а бывает так, что двое действуют одинаково, но только один из них достигает цели» [81, с. 75]. Поппер развивает эту мысль в контексте ситуационного анализа и метафизики предрасположенностей. В самом деле, если предрасположенность вещи не есть ее свойство и не вытекает из нее как следствие из причины, а оказывается реляционным понятием, то есть зависит от ситуации, то невозможно априорно определить к каким результатам приведет то или иное политическое решение. Поэтому в политике не существует рецептов. «Я не верю в то, - пишет Поппер, - что в политике возможна панацея» [92, с. 85]. Вот почему Поппер противится отождествлению «открытого общества» с демократией или рыночной экономикой. «Открытое общество», говорит один из последователей Поппера, это не демократия и не капитализм, а индивид и его свободы [93, с. 92]. Оно представляет собой некую ценность, идеал, на основании которого оцениваются те или иные политические меры.
Несмотря на то, что Поппер связывает понятие совершенного общества с утопией и направляет нас на борьбу со злом, присутствующим в настоящем, он все же не может обойтись без конструирования определенного социального идеала. Ведь согласно его же концепции, отнюдь не жесткая причинность, а притяжение и открытость будущего держат мир в состоянии развертывания. Он воспроизводит идею Просвещения, согласно которой исторические события, действия людей, обусловлены не прошлым, а связью с идеалом, следовательно, без утопизма мы опять впадаем в детерминизм [83, с. 155]. Как бы не отрицал этого Поппер, его исторической философии присущ утопизм, характерный для рационалистической традиции Просвещения, и отразившийся на его технологическом подходе к социальному знанию.
2.2 Принципы социальных наук
Признавая практическую ценность научных предсказаний социальных событий, Поппер различает предсказание-«пророчество», которое предупреждает о событии, и «технологическое предсказание», являющееся основой инженерии и отвечающее на вопрос «что делать, чтобы добиться желаемых результатов» [109, с. 73]. Первый тип предсказания относится к наукам неэкспериментальным (например, астрономия), а второй - к экспериментальным. Конечно, историцисты, утверждая невозможность экспериментов в социологии, считают историческое пророчество, а не социальную инженерию, практической целью социальных наук [109, с. 74]. Со своей стороны, британский философ обосновывает метод поэлементной (т. е. занятой решением частных проблем) социальной инженерии (the piecemeal social engineering) (термин, заимствованный Поппером у американского правоведа Роско Паунда) как подлинно научный и оправданный с практической точки зрения, противопоставляя его утопизму и историцизму.
Частичная социальная инженерия обозначает частную и государственную социальную деятельность, где люди используют знания социальной технологии [110, с. 27]. Частичная социальная технология, со своей стороны, отбирает важные теоретические проблемы, предъявляя к ним требования ясности и проверяемости на практике. Задача социальной технологии установить, какие социально-политические действия не могут достичь требуемых результатов [110, с. 23-26].
Либерализм пытается создать общество, служащее человеку и его свободам. В связи с этим встает вопрос о том, как подчинить себе эту «вторую природу», опираясь при этом на разум. Номиналистская установка экспериментального метода, имеющего целью не познание сущности вещи, а решение практических проблем, обусловила быстрое развитие теоретического естествознания и открыла дорогу практическому применению его открытий в области техники. Поэтому, чтобы вывести социальные науки из кризиса, Поппер предлагает взять за образец методы естественных наук и разработать на их основе социальную методологию. Тем самым английский мыслитель оказывается последователем натуралистической традиции, что вообще характерно для всех исторических форм и разновидностей позитивизма, начиная с его основоположника Конта.
Чтобы подчинить себе природу, человеку необходимо познать ее закономерности и установить, какие цели осуществимы в их рамках. То же самое, согласно Попперу, имеет место и при решении социальных проблем. Здесь также необходимо экспериментальное познание социальных законов, которые, не действуя сами, вместе с тем определяют, какие цели достижимы и каковы социальные последствия наших поступков. Таким образом, методология технологической социальной науки состоит в исследовании общих гипотез и законов социальной жизни, аналогичных естественнонаучным законам и гипотезам.
В свое время американский «философ либерализма» Дьюи определял либерализм как постоянное социальное экспериментирование; поэтому отнюдь не случайно, что становление западной демократии совпадает с развитием экспериментального естествознания [166]. Мировоззренческим основанием социального экспериментирования является просвещенческий рациональный активизм, который заключается в том, чтобы «создать, по нашей воле, искусственные условия, которые либо исключают, либо сводят к нулю все те предрасположенности, которые играют роль помех или возмущений при экспериментах» [108, с. 191]. То же стремится сделать либерализм применительно к антилиберальным «предрасположенностям» в обществе.
Так как объективность науки состоит в объективности критического метода [107, с. 301], то неверно думать, считает Поппер, что достичь объективности в социальных науках сложнее, чем в естествознании (в том плане, что объективность есть свобода от оценок, а социолог не в состоянии освободиться от оценок, свойственных его социальному слою) [107, с. 305]. Существуют чисто научные ценности: истина, релевантность, плодотворность, объяснительная сила, простота, точность. Важна борьба не с ценностями, а со смешением научных и ненаучных ценностей. Однако и эта цель недостижима: «ученый, свободный от ценностей, не является идеальным ученым» (существует, например, любовь к истине, страсть познания). Кроме того, свобода от ценностей - тоже ценность [107, с. 306-307].
Важным источником информации для поэлементной социальной технологии служит исторический опыт. То есть антиисторицизм не делает ее антиисторичной [109, с. 74-75]. У нас есть экспериментальное знание о социальной жизни, где люди ежедневно пытаются осуществлять практические цели и учатся на ошибках, уверен Поппер. По его мнению, «с точки зрения частичной технологии между донаучным и научным экспериментальными подходами нет ярко выраженного различия» [110, с. 39]. В обоих случаях применяется метод проб и ошибок, который, по мере развития сознательной готовности к смелым попыткам и критического внимания к ошибкам, принимает все более научный характер. Применение метода проб и ошибок предполагает также уклонение от обширных реформ и проведение тех, где можно разобраться в причинах и следствиях собственных действий. Частичная социальная инженерия предлагает частные проекты, которые относительно просты и затрагивают одно социальное учреждение, и если они не дают эффекта, то ущерб от них невелик и поправим. Применяющий ее политик не стремится воплотить счастье на Земле, ибо для этого не существует институциональных средств, но он будет искать «нестерпимые социальные беды», чтобы бороться с ними [113, с. 201].
Если «частичный» инженер не предрешает заранее масштаб реформы, то холист изначально ориентирован на полную перестройку. Однако такая тотальная перестройка не учитывает неопределенности, которая обусловливается личностным фактором. Пока холист занят проблемой преобразования человека, социальная инженерия стремится проектировать институты так, чтобы они максимально ослабили неопределенность, связанную с личностным, иррациональным элементом [110, с. 28-30]. Поэтому соответствующей рациональной установке Поппер считает борьбу с отдельными проявлениями социальной несправедливости. Построение же идеального общества, земного рая, не может рассматриваться как цель для социальных наук, ибо такая реальность как общество в целом со всеми конкретными связями, включая счастье индивидов, чрезмерно сложна, и оттого закрыта для исчерпывающего рационального познания. Ведь разум, по убеждению Поппера, имеет дело только с абстракциями, общими понятиями, дающими представление об отдельных, избранных сторонах предмета. Сделать объектом исследования такие реальности как общество, история, человечество в целом, или даже конкретную живую личность, разуму не под силу [110, с. 33-37]. Этим объясняется, почему личностный фактор для Поппера представляет, в конечном счете, иррациональный элемент в системе общественной жизни. Единственное, на что может рассчитывать наука, это выработать технологические знания по проектированию государственных и социальных институтов, которые бы сводили к минимуму личностный фактор и его влияние на политические решения.
Понятие социального института и есть та абстракция, с высоты которой социальные науки должны рассматривать общество. Задачи социальной инженерии, по Попперу, это проектирование, перестройка и управление социальными институтами. Вопрос об их происхождении выносится за скобки. Неважно, что «лишь немногие социальные институты были спроектированы сознательно, тогда как огромное большинство просто «выросли», будучи непреднамеренными результатами человеческих действий» [110, с. 27]. Попперовская социальная инженерия, репродуцируя технику естествознания, исследует пути повышения эффективности этих институтов, рассматривая их как средства, машины, обслуживающие наши цели и призванные создавать условия для общественного прогресса [113, с. 55].
Указывая на важную роль социальных институтов в обществе, Поппер отказывается от сведения социальных законов к законам индивидуальной человеческой психики. Психологизирующие теории социальной действительности, считает он, сдерживают развитие социологии.
Как известно, социологический психологизм конца XIX-начала ХХ вв. был подвергнут суровой критике в связи с тем, что его методологические принципы не могли отобразить всю сложность и своеобразие социальной сферы. Кроме того, психологизм в социальных науках так или иначе выливается в субъективизм, делающий невозможным создание объективной науки об обществе. Своеобразие попперовской концепции состоит в том, что она совмещает объективизм с методологическим индивидуализмом, т. е. социальным номинализмом, не признающим общество в качестве особой онтологической реальности. Поппер замечает, что положительной чертой социального психологизма является методологический индивидуализм, позволяющий рассматривать социальные явления, а в особенности функционирование социальных институтов, как результат действий, решений и установок отдельных людей, а не коллективов, государств, наций и т. д. Сторонники психологистской школы социологии считают, что общественные процессы должны объясняться закономерностями психической жизни индивидов, поскольку социальная среда есть продукт человеческой деятельности. Но ведь верно и обратное - человеческие качества есть продукт воспитания, т. е. следствие, а не причина социальных правил и традиций. Поэтому любой односторонний подход здесь неверен. Поппер настаивает на том, что, хотя социальные институты и созданы людьми, это не означает, что их функционирование можно объяснить на основе человеческих потребностей, ожиданий или мотивов. Социальные институты взаимодействуют с другими социальными институтами, да и сами люди включены в процесс функционирования этих институтов, следовательно, человеческие мотивы и ожидания туда тоже включены. Например, если человек хочет купить дом, он, естественно, не заинтересован в росте цен на недвижимость, однако появление его на рынке недвижимости способствует росту цен. То есть социальная ситуация не сводима к мотивам и общим психологическим законам. Таким образом, общественные результаты часто отличаются от замыслов людей [114, с. 106-115].
Выступая против психологизма и одновременно придерживаясь атомистической установки, Поппер вынужден обойти вопрос об объективных основаниях социальных закономерностей. Такую позицию, еще до начала философской деятельности Поппера, русский философ С. Л. Франк назвал «рациональным индивидуализмом». В рамках этого учения единство и общность в общественной жизни, будучи независимы от сознательной воли отдельных участников, возникают сами собой и представляют «лишь итог стихийного неумышленного скрещения тех же единичных воль и сил - комплекс, слагающийся и состоящий только из реальности отдельных, единичных людей» [141, с. 41]. Франк отмечает, что с точки зрения такого «социального сингуляризма» непонятно самое существенное в социальной жизни: «отчего из этого скрещения получается не хаос и беспорядок, а общность и порядок» [141, с. 41-42]. На этот вопрос Поппер ответа не дает: его разрешение не входит в задачи социального знания. По мнению Поппера, главная задача наук об обществе и основание их автономии - это выявление, исходя из социального контекста, незапланированных социальных последствий [107, с. 311].
На несоответствие результатов тем целям, которые мы преследуем в общественной жизни, в свое время обращали внимание Макиавелли и Вико; у Гегеля «хитрость разума» также предполагает диалектику средств и целей в истории [36]. Поппер же ссылается на Маркса, видимо потому, что марксизм привлекателен для него своими гуманистическими целями. «Я должен упомянуть, - пишет Поппер, - что Маркс один из первых подчеркнул важность для социальных наук этих неожиданных последствий» [115, с. 568].
Как же появляются непредвиденные социальные последствия интенциональных человеческих действий, выявление которых - задача социальных наук [115, с. 566]? Для объяснения этого явления Поппер вводит понятие «Эдипов эффект» [109, с. 57-58]. На основе этого понятия ученик Поппера Джордж Сорос впоследствии разрабатывает теорию «рефлексивности», ставшую ядром его исторической философии. Приведем здесь ее важнейшие положения: а) наше понимание несовершенно; б) оно – часть мира, следовательно влияет на него; в) мы получаем следствия, которых мы не ожидали [134, с. 25].
Здесь кстати вспомнить известное социологам положение, которое Р. Мертон назвал «теоремой Томаса»: «если ситуации определяют как реальные, они реальны по своим следствиям» [174, с. 14]. Поппер, отталкиваясь от этой мысли, доказывает возможность научного критического метода в социологии. Взамен психологизма английский философ предлагает исследовать социальные человеческие действия посредством «ситуационной логики» («situational logic», «logic of the situation») [107, с. 311].
Идея создания специальной «социальной логики» среди социологов не нова [124, с. 169], достаточно назвать имена Г. Тарда и М. Вебера. Но следует иметь в виду, что относительно «логики» Поппера и многих других мыслителей, занимавшихся этой проблемой, правильнее говорить не столько о логике, сколько о методологии социальных наук. Ведь речь идет не о правилах достоверного вывода, а о совокупности методов и процедур социологического исследования [124, с. 169].
Основное методологическое требование Поппера таково: нужно, чтобы то событие, которое исследователь хочет объяснить, вытекало из описания ситуации. Это и есть объяснение на основе ситуационной логики. Объективность этой логики в том, что можно проверить, была ли данная ситуация, или нет; реконструкция ситуации должна быть проверяемой, опровергаемой и изменяемой в свете новых свидетельств [104, с. 331].
Психологические же гипотезы, утверждает Поппер, практически невозможно рационально критиковать: личность в ее конкретности недоступна науке, оперирующей абстракциями [107, с. 312]. Значит неверно, что описание социальной ситуации должно включать в себя ментальные, и даже физические состояния участников. Ведь мы имеем дело с абстрактной моделью, а не с конкретной естественной реальностью (наподобие толпы людей). Более того, Поппер уверен, что конкретная социальная ситуация даже проще физической, ибо предполагает «элемент рациональности». Поэтому, в отличие от естественных наук, в социальных науках есть возможность принятия «нулевого метода» («zero method»), т. е. метода построения модели при допущении полной рациональности, и даже информированности всех индивидов, включенных в моделируемую ситуацию [111, с. 47-48]. Это методологический индивидуализм, но в нем психологические моменты замещены объективными ситуационными элементами [107, с. 312].
Итак, ситуационная логика Поппера имеет целью обосновать независимость исследования социальных и экономических процессов (в последних, по его мнению, механизмы ситуационной логики наиболее явственны) от психологии. Более того, психология ставится в подчиненное положение по отношению к социальным наукам, ибо она заимствует социологические категории и законы.
Дело в том, что критерий объективности, выдвинутый Поппером, устанавливает для научного знания определенные границы и требования. Научная теория должна заключать в себе возможность своей объективной проверки и способ опровержения. К тому же теория, как плод рассудка, есть абстракция, и потому не способна постигнуть действительность в ее целостности и конкретности. Заявления на обладание подобным знанием расцениваются английским философом как разрушающий науку догматизм. Однако, на наш взгляд, Поппер абсолютизирует научно-аналитический способ рассмотрения действительности. Он видит свою задачу в том, чтобы перестроить гуманитарное знание по образцу естественных наук. Но тем самым из гуманитарного знания изгоняется свободный творческий субъект, личность, и на его место становится абстрактный индивид как носитель той или иной информации, соответствующей такой же безликой и абстрактной модели-ситуации [48].
Недостатки такого подхода были замечены и самим Поппером, который, в своих более поздних работах, указал на наличие в социальной ситуации исторически обусловленных аспектов поведения индивидов. Он связал эти аспекты с определенной проблемной ситуацией того или иного исторического периода [104, с. 334].
Следует заметить, что признание значимости понятия исторического периода в ситуационной логике накладывает, как показал сам Поппер, серьезные ограничения на принципы социальной инженерии, вступая в противоречие с прогрессом обществознания [110, с. 44-48]. С другой стороны, игнорирование Поппером объективного характера истории, налагающего определенные ограничения на рациональный активизм, делает проект социальной инженерии во многом наивным и утопическим. Это подмечает историк Юрий Бокарев в публикации «Открытое общество и его друзья». «Поппер заблуждается, - говорит автор, - что мелкомасштабные преобразования менее опасны для общества, чем крупномасштабные. Все социальные институты настолько связаны друг с другом, что нельзя изменить один так, чтобы это не отразилось на деятельности других. Чем более мы ограничиваем себя в масштабах социальных преобразований, тем менее мы способны предвидеть, как отразятся результаты нашей деятельности на обществе в целом. В истории очень часто именно мелкомасштабные изменения приводят к лавинообразному, катастрофическому развитию событий с самыми отрицательными последствиями» [20, с. 150]. Понятно, продолжает Бокарев, что, «сокрушая сторонников масштабных общественных преобразований, Поппер целится в сторонников коммунизма и фашизма. Но брошенный им камень попадает не только в них, а и в любимое Поппером «открытое общество». Ведь современная западная цивилизация в значительной мере тоже является результатом крупномасштабного проекта общественных преобразований, базирующихся на идеях демократии, равных возможностей, разделения властей, прав человека и т. д.» [20, с. 153].
Мы уже говорили, что утопизм есть неотъемлемая черта просвещенческой историософии, ставящей целью освобождение человека от внешних и внутренних оков, в том числе – от исторической необходимости. Однако в своем стремлении с помощью социальной инженерии претворить этот проект в жизнь Поппер впадает в неоправданные крайности. Вызывает недоумение, когда он говорит, что последствия от ошибочных частичных экспериментов «исправить не очень сложно» [113, с. 201]. Ведь в истории немыслимо простое возвращение к исходному пункту. Нельзя не учитывать элементы детерминизма в истории, отрицать которые, как пишет Бокарев, «может только тот, кто не верит, что причина порождает следствие» [20, с. 144].
2.3 Проблема исторического знания
Как мы увидели, Поппер указывает для социальных наук путь развития, принципиально не отличающийся от пути естественных наук. Вместе с тем, английский философ отвергает идею социологии как теоретической истории. Он ссылается при этом на введенное неокантианцами различие между номотетическими и идеографическими науками, оговаривая, что в данном контексте наука понимается широко, то есть как любая попытка логического решения проблем [107, с. 309].
Главное различие теоретических и исторических наук Поппер, как и неокантианцы, видит в том, что первые «интересуются» универсальным законам, а вторые - единичными, конкретными событиями [111, с. 48-49] [114, с. 304].
Поппер выделает в историческом объяснении два аспекта, позволяющие историку рассматривать любое событие и как закономерное, и как уникальное, т. е. случайное стечение обстоятельств [111, с. 50]. С одной стороны, рассуждает он, в историческом причинном объяснении «причина» описывается посредством единичных начальных условий, которые изменчивы и неповторимы. В данном случае историк занимается происхождением единичного, то есть вопросом «как и почему», с теоретической стороны несущественным [111, с. 48-49], так как неповторимая историческая причинность не может быть сформулирована в виде закона. С другой стороны, «любое объяснение, - утверждает Поппер, - историческое или иное, предполагает некий мир - космос, миропорядок - со своими регулярностями и в этом смысле предполагает некий фон (background) причинных законов. Однако исследуют, формулируют и критикуют эти законы не исторические, а теоретические науки. Историк, как и все остальные (кроме теоретика) люди, принимает их как сами собой разумеющиеся» [104, с. 331]. Поэтому исторические объяснение опирается на социологические и психологические законы, «логику ситуации», социологические термины, такие как «правительство», «армия», «нация» и т.п. [114, с. 305-306].
Таким образом, Поппер обнаруживает сходство между историком и социологом в том, что касается решений частных эмпирических задач. Так как познание единичного, в том числе и творений человеческого духа, немыслимо без «фона» закономерностей, то Поппер не считает, в отличие от Дильтея и Коллингвуда, метод понимания отличительным признаком гуманитарных наук [112, с. 179-181]. Понять - это и значит объяснить некое явление, исходя из определенных теоретических установок и начальных специфических условий, которые могут быть проверены фактами, что имеет место и в естествознании.
Дильтей, в отличие от Канта и Поппера, исходит из понятия исторического времени, которое качественно определено и направлено. Оно непосредственно переживается нами [51]. Это переживание постигается интуицией, только затем обретая логическую форму суждения. Если научное объяснение и анализ расчленяют предмет и устанавливают связи между его частями, то понимание предполагает выяснение отношения элементов жизни к целому [51, с. 132]. Для этого нужны такие категории, как ценность, цель, смысл, значение, не применяемые в области естествознания. Историк, не имея изначально другого предмета понимания, кроме собственной жизни, на основе переживания и понимания самого себя формирует понимание жизни другого человека [155, с. 124]. В этом и заключается суть метода «эмпатии».
Выступая указанного метода, Поппер присоединяется к упрекам, высказанным в адрес Дильтея Г. Риккертом, М. Вебером и Э. Трёльчем. Последний заявлял, что Дильтей психологизирует историческое познание [136, с. 406-407]. Поппер, с позиции критического рационализма, допускает, что эмпатия может быть частью исторического познания, но она ни в коем случае не является научным методом, применяемым в историческом объяснении [104, с. 331-332]. В качестве такого научного метода Поппер предлагает «ситуационную логику», о которой мы уже говорили выше. «При этом, - пишет он, - мы должны различать проблему историка, которая состоит в объяснении определенного исторического события, и проблемы людей, действующих на исторической сцене. Понять их проблемы - значит действительно понять историческую ситуацию» [104, с. 332]. Существование «общей проблемной ситуации» живших в определенный отрезок времени людей объясняет представление об историческом периоде [104, с. 334]. Таким образом, как уже было отмечено, в более поздних работах у Поппера получает оправдание понятие исторического периода, отвергаемое им в «Нищете историцизма». Там он утверждал, что, с точки зрения социологии, это понятие не имеет смысла. Теперь ему приходится признать, что для ситуационной логики, применяемой в историческом объяснении, необходимо принять во внимание не только рациональные установки, но и исторически обусловленные аспекты ситуации. Каждое поколение, согласно Попперу, решает особые проблемы и, соответственно им, выбирает из накопленных знаний то, что ему более всего интересно, а значит ценно. Но так как интерес это явление психики, то Попперу не удается избежать психологизма, в котором он упрекает Дильтея и Коллингвуда. Таким образом, стремление Поппера применить в историческом исследовании методы социологии сталкивается с определенными теоретическими трудностями.
Поппер полагал, что локальный характер изучаемой исторической ситуации позволит в известной мере приблизить наше познание к научному образцу. Ведь и научный эксперимент имеет дело с относительно изолированными системами. Однако, вопреки научным канонам, чем выше степень обобщения в истории, тем меньше остается в нем научного содержания. Когда мы говорим о высших принципах исторического бытия, мы уже не являемся, по Попперу, учеными в строгом смысле слова. Автор «Открытого общества…», как уже говорилось, отказывает «теоретической истории» в статусе науки, резко противопоставляя теорию и историю, чем и обосновывает невозможность научного исторического предсказания.
Вообще любая наука, объясняет Поппер, не есть масса фактов, а в большей степени их коллекция, ибо зависит от интересов исследователя, его точки зрения, научной теории, из которой он исходит. Но мы выбираем не только те факты, которые подтверждают теорию, но и те, которые могут ее опровергнуть. Возможность опровержения, или фальсификации теорий выявляет возможность их проверки, и, следовательно, их научный характер. Ни в истории, ни в науке мы не можем избежать принятия той или иной точки зрения [114, с. 299-301]. Но если, к примеру, точка зрения физика проверяема с помощью фактов, для историка эта проблема не является такой простой. Так как исторические факты недоступны нам непосредственно, а только через источники, а источники сами отбирают факты, основываясь на некоторой теории, то проверить ту или иную историческую теорию чаще всего невозможно, а значит, ее нельзя назвать научной [114, с. 302 – 307].
Исторические концепции, в которых обнаруживается подобная цикличность, Поппер называет «общими (крупномасштабными) интерпретациями». Интерпретации могут быть несовместимыми у разных историков, или же совместимыми (например, рассмотрение истории как прогресса и регресса, когда две точки зрения на один предмет дополняют друг друга). Каждое поколение вправе воспринимать историю по-своему, давать ей собственную интерпретацию, которая дополняет исторические воззрения предшествующих поколений. Для историка важно не разубеждаться в своей субъективности, а наоборот – осознать свою точку зрения как одну из многих. Не может быть истории прошлого в том виде, в котором она имела место, а возможны лишь исторические интерпретации, причем неокончательные, уверяет нас Поппер [114, с. 307-310].
Итак, интерпретации «произвольны», они не обладают внутренним превосходством в объективности, так как их нельзя проверить [111, с. 53]. Поэтому историк должен руководствоваться не их истинностью, а их способностью ставить и решать интересные, релевантные проблемы [104, с. 335], куда относится способность объяснять факты истории и решать проблемы сегодняшнего дня [114, с. 308-310]. В выборе проблемы проявляется гениальность историка [104, с. 335].
В приведенных рассуждениях Поппер затрагивает известную проблему герменевтического круга, когда историческое явления понимается из общего контекста исторической ситуации, а понимание ситуации, в свою очередь, опирается на трактовку входящий в нее исторических явлений. Видимо, для Поппера этот круг в истолковании целого через части, а частей через целое представляет неразрешимую проблему исторического познания, в то время как экспериментальная наука имеет действенные методы ее решения. Следует заметить, то далеко не все, кто всерьез размышлял о герменевтике как историческом методе, отрицали наличие степеней внутреннего теоретического превосходства среди исторических обобщений. Так, Р. Коллингвуд признает, что «сети воображения» историка привязываются к фактам через свидетельства источника, а эти закрепленные точки сами есть результат теоретической деятельности. Значит, ученый не имеет здесь опоры в авторитетах или исходных данных [62. с. 231-232]. При этом английский историк говорит об априорных требованиях к историческому исследованию, придающих ему объективность: это наличие в картине прошлого, воссоздаваемого по свидетельствам, связности, непрерывности и смысла [62, с. 233]. Исайя Берлин в очерке «Понятие научной истории» также указывает, что целостная структура есть то, с чего историк начинает, и то, чем он заканчивает [14, с. 41]. Но с помощью сконструированной им «паутины» элементов мира, ученый решает вопрос о достоверности исторического факта в зависимости от того, насколько он вписывается в эту «паутину» [14, с. 40].Что касается представителей философской герменевтики Хайдеггера и Гадамера, то они видят в герменевтическом круге начало всякого познания вообще, как гуманитарного, так и естественнонаучного.
Поппер не случайно обходит стороной сложные философские вопросы герменевтики: его историсофский просвещенческий активизм требует прагматического, а не созерцательного подхода к истории. Оттого-то Поппер и заявляет, что история должна подстраиваться под наши интересы (читай: под интересы либеральной идеологии «открытого общества»). В этом моменте просматриваются тоталитарные тенденции либерального исторического проекта. Налицо «оруэловское» отношение к истории, подстраивание ее под интересы и нужды господствующей идеологии, что российский политолог Р.К. Кочесоков определяет как одну из черт тоталитаризма, а именно - «социальный манкуртизм», то есть разновидность автаркии, самоизоляции общества во времени [66, с. 18-28].
«Социальный манкуртизм» вытекает из атомизации Поппером истории, при которой исторический процесс распадается на бесчисленное количество элементов. Поэтому, вслед за А. Шопенгауэром, Поппер указывает на неисчерпаемость предмета истории [114, с. 301]. Возможность различных ее интерпретаций свидетельствует об отсутствии раз и навсегда заданной точки зрения на историю в целом. Поскольку история представляется Попперу неким беспорядочным потоком человеческих жизней, хаосом мыслей, эмоций, поступков и т. д., приходится признать, что адекватное познание этого потока абстрагирующим рассудком неосуществимо.
История находится вне рационального познания еще и потому, что нет такой вневременной точки, с которой человек мог бы взирать на нее со стороны как на нечто целое, познавая ее закономерности и смысл. Находясь внутри истории, человеческая мысль сама оказывается подверженной стихии исторического становления, из которого она не силах вырваться.
Вместе с тем существует история политической власти, экономических отношений и т. д., исходя из которых можно выдвинуть определенную точку зрения на мировую историю. История политической власти выбирается в качестве истории человечества, так как власть стремится к тому, чтобы люди ее боготворили, и люди боготворят власть. На самом деле нет единой истории человечества, а есть бесконечное множество историй, связанных с разными аспектами человеческой жизни, и среди них – история политической власти [114, с. 311-312].
В виду того, что «всякая написанная история есть история какой-то ограниченной части «совокупного» (total) развития, причем всегда неполная история даже этой неполной части» [110, с. 35], «нищета историцизма» состоит в том, что историцист стремится сделать свою излюбленную, единственную интерпретацию основой для научного предсказания, претендуя на знание истинного «смысла истории», не сознавая всего «богатства» возможных подходов. На вопрос «есть ли в истории какой-нибудь смысл» Поппер однозначно отвечает: «история смысла не имеет» [114, с. 311]. Во-первых, потому что истории в таком понимании, в каком о ней говорит большинство людей, просто не существует. Во-вторых, история – непознаваемый хаос, не обладающий объективной направленностью или нравственным содержанием.
В этом отношении история политической власти рассматривается Поппером как чреда «международных преступлений и массовых убийств» [114, с. 312], видеть в которых руку Бога – «чистое богохульство» [114, с. 313]. Поппер явно поддерживает тезис Макиавелли, что в политической истории не реализуются нравственные идеалы. Эти тезисом восхищался и Маркс. (Согласно Марксу, Макиавелли заложил научные основы изучения истории). Политическая история предстает с такой позиции исключительно как борьба за власть, кругообразное движение вокруг нее. Этот ницшеанский циклизм, имеющий языческие корни, наследовали, в частности, французские «новые философы», и, до некоторой степени, А. Камю и Р. Арон. Любопытно, что названные мыслители и Поппер сходятся в представлении истории как иррационального потока событий, в котором бессмысленно искать какую-либо логику или мораль - такие поиски, по их убеждению, всегда приводили к появлению теорий, которыми политические деятели пользовались для реализации своих политических целей [40, с. 186-187]. Борьба с тоталитарным принуждением здесь оборачивается против веры в объективный разум в истории, жизнь, объявляются «абсурдом» (Камю). Так просвещенческий проект приходит к самоотрицанию, отвержению своих собственных начал.
Активизм Поппера предполагает нашу способность сообщать историческому хаосу цели и смысл. Мы сами привносим цели и смысл в природу и историю. Если мы считаем, что история прогрессирует, то мы совершаем ошибку, как и те, кто верит, что история имеет смысл. Прогрессировать можем только мы, человеческие индивидуумы, защищая и усиливая те демократические институты, на которые опирается свобода и, вместе с тем, прогресс. Прогресс зависит от наших усилий и реалистического выбора целей. Мы должны стать творцами своей судьбы [114, с. 320-322], – проповедует Поппер.
Нетрудно проследить логику рассуждений философа. История, согласно его просвещенческой вере, есть бесконечный процесс, который, хотя и не тождествен прогрессу, все же составляет его предпосылку. Вера в прогресс составляет мировоззренческий фундамент попперовского исторического атомизма. Раз история лишается конца, в ней не обнаруживается и смысла. Она есть хаос. Дурная бесконечность исторической жизни дробит ее целостность на элементарные частицы, атомы, самодостаточные индивидуальности, составляющие бесчисленные комбинации. Таким образом, Поппер разделяет установки новоевропейского гуманизма, основания которого, как писал Н.А. Бердяев, «были таковы, что они не обращали человека к вечности, они повергали человека в земной поток со всем его дроблением» [13, с. 153]. Данному пониманию истории соответствует социально-исторический номинализм, при котором единственными создателями и носителями смыслового начала исторического процесса выступают отдельные люди и их поступки [47].
Такой подход заключает в себе известное противоречие, свойственное также попперовской мысли. При всем желании сделать человека хозяином и творцом истории, Поппер целиком подчиняет человека временному потоку. Власть человека над историей может быть обретена только неким чудесным, непостижимым образом: ведь мы не имеем точки опоры вне истории, а, следовательно, возможности покончить с тиранией времени.
Заложником времени оказывается и человеческое знание. Наука, пишет Поппер, «подобна зданию, воздвигнутому на сваях. Эти сваи забиваются в болото, но не достигают никакого естественного или «данного» основания. Если же мы перестаем забивать сваи дальше, то вовсе не потому, что достигли твердой почвы. Мы останавливаемся просто тогда, когда убеждаемся, что сваи достаточно прочны и способны, по крайней мере некоторое время, выдержать тяжесть нашей структуры» [106].
Научный пробабилизм совмещается у Поппера с кантовской активистской трактовкой познания, согласно которой объективная научная картина мира не есть действительность в прямом смысле этого слова, а конструкция человеческого ума, его трансцендентальных способностей. Поппер, со своей стороны, выдвигает тезис, что только то, что доступно критическому рассудку, имеет объективный характер, отождествляя в своей эпистемологии объективность знания с рационально-критическим научным методом. Потому совсем не случайно свои предшественником во взглядах на предмет истории английский философ называет Шопенгауэра – продолжателя кантианской традиции, для которого история принадлежит миру явлений, бесчисленных и многообразных, которые скрывают от нас подлинную сущность и единство мира. Однако гносеология Канта имеет одну очень существенную особенность. Как справедливо отмечает русский философ В. Эрн, теория познания Канта, «являясь грандиозной попыткой философского обоснования естественнонаучного познания», игнорирует проблему познания исторического. «… С точки зрения кантовской философии, - пишет Эрн, - историческое познание по существу невозможно. Познание естественнонаучное есть для Канта продукт приложения общих категорий и правил рассудка к сырому материалу ощущения. Что соответствует этому в историческом познании? Какой сырой материал ощущений может быть представлен нам в наших представлениях о Цезаре или Рамзесе Великом? Применением каких общих категорий мы можем прийти к познанию неповторимой и единственной, не данной нам ни в каком теперешнем нашем опыте, личности Петра Великого, Сократа, или Франциска Ассизского?» [160, с. 335]. Это же касается и размышлений Канта о времени, подчиненных, в первую очередь, решению проблем естествознания [137, с. 100]. Трансценденталист Кант знает только абстрактное формальное время, с каковым имеют дело естественные науки. Но это «трансцендентальное» время ничего не дает для понимания конкретного исторического времени [28, с. 539-541].
В самом деле, прошлое во всей своей сложности и индивидуальности оказывается недоступно методам естествознания и науке, построенной по его образцу. Преодолеть это затруднение и отстоять научность исторического знания пыталась баденская школа неокантианства. Ее представители выдвигают в качестве базиса для исторического суждения соотнесение многообразия единичных явлений не с рассудочными, а с ценностными принципами. Поппер же склоняется к тому, чтобы отказать истории в статусе науки. Истории, как единого пути человечества, обладающего объективным смыслом, для ученого не существует, равно как не может быть его предметом неповторимая историческая индивидуальность.
Тезис Поппера о тождестве объективности и рациональной критичности позволяет уяснить, почему включенность познания в исторический процесс ведет к отрицанию смысла истории. Ведь мысль об историчности познания вряд ли кем-либо серьезно оспаривается. Те же Коллингвуд и Берлин подчеркивают, что мы – часть истории, о которой рассуждаем. Карл Ясперс говорит о том, что у исследователя нет архимедовой точки опоры вне истории [163, с. 277], что не мешает немецкому экзистенциалисту признавать за историческим фрагментом бытия объективные основания.
Поппер мыслит объективность только как результат критического общения людей, предполагающего определенный уровень абстракции. Конкретное же историческое бытие, совпадающее с жизнью людей, оказывается в этом случае полностью подчиненным субъекту, его непосредственной (психической, физиологической и т. д.) деятельности. На что же может быть обращено в таком случае познание? Только на смысл действий единичных индивидов, так как история состоит из такого рода действий, и они творят ее смысл. В виду ограниченности целеполагания пределами человеческого существования, прогресс может быть только поэтапным продвижением от одной промежуточной цели к другой, никогда не преследуя какой-либо абсолютной цели, например, строительства совершенного общества.
Итог такого подхода - утрата критерия, отличающего исторические события от неисторических. Такой критерий был, как известно, указан Ф. В. Шеллингом, который, кстати, тоже отрицал предопределенность истории какой-либо теорией [152, с. 453]. Историческими немецкий классик считал события, направленные на идеал, недостижимый для частного лица, но достижимый для рода. Поппер же исключает такой идеал из сферы рациональной деятельности по улучшению жизни.
Сохраняя верность принципам социального атомизма, Поппер возлагает заботу об улучшении общества не на исторические законы, как это делал О. Конт, а на плечи индивидов, с их посюсторонними заботами и целями, что прямо вытекает из бесконечности истории, ее бесцельности. По верному замечанию А. Р. Конева, «Поппер незаметно для себя переносит конец истории в настоящее – конец истории уже состоялся, ее замысел раскрыт и не представляет никакого интереса. Остается только проявлять собственное своеволие, чтобы обеспечить сценарий индивидуальной судьбы» [63].
Нетрудно догадаться, что ничем не ограниченное своеволие представляет серьезную опасность для общества, которую английский мыслитель вполне осознает. Активность социальных атомов необходимо регулировать, она должна быть определенным образом ориентирована, иначе человечество погрузится в состояние тотальной «войны всех против всех». Поэтому Поппер акцентирует внимание на этической составляющей поведения людей, связывая ее с целостным представлением об истории. Этические рассуждения вносят существенные дополнения в его натуралистическую трактовку истории.
Потребность в «крупномасштабных интерпретациях истории Поппер объясняет, во-первых, тем, что «мы не хотим стоять лицом к лицу с хаосом», и потому постоянно предпринимаем «попытки построить некоторый общий взгляд на историю, осмыслить то, в чем, возможно, нет никакого смысла» [104, с. 336]. Во-вторых, человеческий поступок, в качестве осмысленного деяния, должен тем самым иметь и конечную цель, идеал, являющийся ценностью. Вообще любое улучшение предполагает, что есть некий идеал, но он создается нами же [113, с. 95]. Этот идеал есть идея в кантовском смысле, постулат практического разума. В данном вопросе Поппер продолжает линию этического субъективизма Канта, высшая точка которого – утверждение великого кенигсбержца, что «каждый человек сам себе создает бога, и по моральным понятиям… даже обязан его создавать…» [60, с. 241].
Получается, что стремление к предельно-обобщенному, целостному и ценностному взгляду на действительность присуще нравственному измерению человеческого сознания. Но решить эту мировоззренческую задачу не по силам науке, ибо научный ratio не властен над конечными нравственными целями. В этом плане история, как нам кажется, получает у Поппера определенные преимущества перед наукой. Как верно отмечал задолго до Поппера С. Н. Булгаков, бесконечность развития положительной науки это и сила, так как не сможет быть указано границ в ее поступательном движении, и слабость, то есть неспособность разрешить свою задачу, а именно, дать целостное знание [27, с. 109]. Получается, что наука не прозревает в глубину истории, она, - как пишет один современный автор, - «плетется за историей» [3, с. 251].
С этими выводами из собственных посылок Поппер, конечно, не смог бы согласиться. Для него именно наука и ее метод обеспечивают подлинный рост объективного знания, а значит, и движут историю. Но Поппер признает и другое, а именно: несмотря на то, что историософские понятия являются целиком продуктом сознания, не имеющим аналогов в реальности, и не принадлежат научной сфере, они напрямую воздействуют на человеческое поведение и потому реальны по своим последствиям.
Идея истории как целого также является, по Попперу, неустранимой частью этического универсума. Содержание истории составляют, конечно, человеческие деяния, но в то же время сами они определяются тем, как люди понимают историю, ее конечную цель и те силы, которые в ней действуют. При таком подходе конструирование «крупномасштабных интерпретаций истории» - это не только интеллектуальное занятие ученых-историков, но и нравственная потребность каждого человека, а вдобавок еще и политическая задача. Потому понятие смысла истории с этической позиции Поппером, надо полагать, оправдывается.
Было сказано, что если человек выбирает разумность, то это, прежде всего, моральный, а значит, ценностный выбор. Он подразумевает систему абсолютных ценностных ориентиров, которую Поппер называет «новой верой», то есть верой в равенство людей и единство человечества на почве разума. Справедливо указывая на ограниченность рационализма, Поппер психологизирует феномен веры. Строго говоря, другого выхода у него нет, ведь по его теории ценности, на которые ориентируется личность, лишены объективной онтологической опоры. Вера, объясняет Поппер, проистекает из страха перед хаотической реальностью; это попытка придать смысл тому, что на самом деле не имеет смысла. Но из этого следует, что исторический активизм имеет психологические корни.
По теории Поппера получается, что к нравственному выбору должна прилагаться определенная философская схема всеобщей истории. Согласно Попперу, «новой вере» соответствует идеологема «открытого общества», рационального государственного устройства, открывающего путь бесконечному совершенствованию общественной жизни посредством демократических реформ государственных институтов. С либеральным «открытым обществом» вели и ведут борьбу идеологи и защитники тоталитарного «закрытого общества», видящие в социуме абсолютный и реальный организм, первичный по отношению к отдельным индивидам и потому целиком подчиняющий их себе. Именно с точки зрения борьбы «открытого» и «закрытого» обществ Поппер рассматривает смысл исторической жизни. Однако вопрос об истинности указанной точки зрения Поппер снимает. Проблема объективного смысла истории, как было отмечено, научного решения не имеет. Все ее глобальные, историософские интерпретации, в сущности, произвольны.
Наиболее заметным противоречием попперовской доктрины смысла истории, да и его рационализма в целом, является даже не то, что рационализм имеет иррациональные аксиологические основания, а то, что эти основания не совместимы с принципами рационализма, который, таким образом, подрывает свой собственный фундамент. Например, у Поппера выбор ratio есть лишь одна из возможных альтернатив, стоящих перед человеком. Но вместе с тем утверждается, что рациональная установка есть нечто всеобщее, объединяющее всех людей.
Более того, «открытое общество», по замыслу Поппера, призвано воплотить в себе энергию безграничного человеческого активизма, отрицающего объективные факторы истории, довлеющие над людьми. Но на деле, без признания этих факторов оказывается невозможной вера в идеалы самого этого общества.
Такие парадоксы закономерны. Ведь доктрина «открытого общества» продолжает основную тенденцию Просвещения, направленную на устранение абсолютных начал из социального бытия, релятивизацию и субъективизацию этического универсума. Поэтому и система ценностей, выдвигаемая Поппером, повисает в воздухе.
К релятивизму склоняется и социально-исторический индетерминизм Поппера. Он приводит английского мыслителя к заключению, что многообразие и изменчивость политических, экономических и социальных практик либерализма обусловлена тем, что приносимые ими положительные результаты не вытекают из самих практик как следствие, а проявляются в той или иной ситуации. Ведь предрасположенность – свойство отношений. Подчеркивается, что практики имеют активный характер. Без этого невозможно осуществление принципа обучения на ошибках, ибо, чтобы ошибаться, нужно для этого действовать. (В либерализме активизм сознательно корректируется принципом обучение на ошибках). Поэтому нельзя априорно осудить ту или иную практику, так как возможно, что в определенных обстоятельствах она может принести плоды. Кроме того, все наши практики несовершенны и являются предметом для критики. Даже неверные идеи в истории политики или науки зачастую содействовали утверждению либеральных целей и ценностей. С изменением же исторической ситуации они нередко превращаются из факторов общественного развития в препятствия прогрессу, приводят к догматизму, насилию и тоталитаризму. Так мы приходим к заключению, что за политическим практиками не может быть закреплены однозначные нравственные оценки, а только относительные. Это касается и оценки насилия в политике.
Из своего индетерминизма Поппер делает вывод, что основанием прогресса является не та или иная экономическая или политическая система, а следование либеральным принципам, выраженным в «открытом обществе». Наиболее близко подошли к этому образцу страны Атлантического содружества. Западный мир – лучший из тех, которые когда-либо существовали в истории [115, с. 610]. Но, строго говоря, Поппер не приводит серьезных оснований для своего утверждения, разве что указывает на отвержение либеральными обществами принципа насилия. Но это, в свете только что приведенных рассуждений, весьма слабый аргумент. У Поппера, замечает Юрий Бокарев, агрессоры всегда тоталитарные страны [22, с. 140]. Он просто игнорирует тот факт, что в международной политике «открытые» общества Запада действуют зачастую агрессивнее и сплоченнее, чем противостоящие им общества «закрытые». Современная история дает тому немало примеров.
В суждениях Поппера обнаруживается логический круг. Исторический прогресс рассматривается с точки зрения либеральных ценностей, а следование либеральным ценностям есть основа исторического прогресса. Попперу приходится оправдывать либерализм историей, и тем самым говорить о смысле истории как переходе от «закрытого» общества к «открытому». Так Поппер возвращается к историческому натурализму. И это не удивительно, ведь, по его мнению, человеческий разум есть продукт эволюции живого мира, который, в свою очередь, сам есть один из видов «открытого» космического процесса.
Отбросив христианское миропонимание и утверждая свое историческое учение на фундаменте космологии, Поппер возвращается к языческой трактовке исторического бытия, с характерным для нее «нулевым историзмом» (А.Ф. Лосев [75]). Отнюдь не случайно высок интерес Поппера к древнегреческой философии и истории. По сути, все центральные проблемы его космологии и историософии, такие, как учение о прогрессе, индивидуалистическая теория общества, поиск объективных космических оснований для свободы воли человека, различение социальных норм и природных закономерностей и т. д., разрабатывались еще античными атомистами. У Демокрита мы также находим размышления, напоминающие индетерминистское учение Поппера об «открытости Вселенной». Согласно Демокриту, бесконечность мироздания предполагает бесконечность причин, которую наш разум не в состоянии постичь. Это означает, что случайность неустранима и мы не можем предсказать будущее. Причины мы можем указать для строго ограниченного фрагмента бытия, но не для всей совокупности вещей [156, с. 83]. Не будет преувеличением сказать, что Поппер не преодолел границ языческого миросозерцания, в которых замыкается древнегреческий атомизм. Отсюда игнорирование Поппером смысловой стороны исторического бытия вкупе с признанием природы высшей инстанцией для разума. Пытаясь в творческой силе Вселенной найти объяснение свободы человеческой воли, Поппер обнаруживает как раз противоположный принцип своей философии истории – фатализм. Ведь если кроме космоса никого и ничего нет, то никто и ничто не может изменить в нем порядок вещей. Неверно думать, что фатализм отрицает свободу воли, ведь и сам фатум возможен только там, где ему противостоит свобода [156, с. 83]. Но дело в том, что свобода воли, существование которой отстаивал Поппер, не есть высший предел свободы, а значит, и духовного развития личности.
Атомизм и натурализм попперовской метафизики истории явно сближают ее с позитивистской традицией, уйти от которой при всем желании Попперу не удалось. То, что историзм атомистического происхождения неизменно тяготеет к позитивизму, подмечал А.Ф. Лосев [76, с. 175]. Ведь признавая, что в лишенном смысла мире существуют только «атомы и пустота», мысль не идет дальше фактов опыта, из которых складывается так называемое «позитивное знание». Ясно, что при таком подходе в сущности не остается места для нравственной оценки исторических событий. Атомистическое мировоззрение проникнуто эстетизмом, при котором беспочвенным оказывается обращение Эпикура, Тита Лукреция Кара и, наконец, Карла Поппера к понятиям добра и зла.
3 Теория «открытого общества»
3.1 История как борьба «открытого» и «закрытого» обществ
Отрицание объективного смысла истории с позиции волюнтаризма не оттолкнуло Поппера от создания собственной догматической метафизики истории. В.С. Розов пишет по этому поводу: «Для волюнтаризма ничего в истории собственного смысла не имеет, но тут же приобретает «приданный» смысл, если встать, например, на «позицию борьбы за открытое общество», как к тому призывает сам Поппер. Легко увидеть, что его позиция вполне подходит на роль очередной историософской догмы» [122, с. 68].
