«Сканирование и форматирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa || yanko_slava || || Icq# 75088656 || Библиотека: ...»

В целом, тенденции последних десятилетий неуклонно сближали когни­тивную и социальную психологии (вовлекая соответствующие интересы антропологии и этнографии) и все больше подталкивали исследователей к

79

изучению повседневной деятельности людей через язык, дискурс [ср.: Дридзе 1980; Potter, Wetherell 1987; Nelson 1985; Parker 1992]. Добавим, что до сих пор подобные изыскания оставались на периферии современной когнитивной на­уки, по-прежнему увлеченной лабораторными экспериментами и мечтой об искусственном интеллекте.

2.5.4 Дискурс-анализ в новой психологии

Выходом из этой почти тупиковой ситуации стало обращение к дискурс-анализу. Нормальная повседнев­ная человеческая речь, а не языковая способность в по­нимании Н. Хомского стала предметом исследования на пути к познанию когнитивных процессов. Дискурс в этом направлении рас­сматривается как социальная деятельность в условиях реального мира, но не как абстрактно-теоретический конструкт или продукт лабораторного экспе­римента. Ниже приводятся психологически релевантные особенности дискурс-анализа, выдвигающие его на роль методологического инструмента новой парадигмы [см.: Edwards, Potter 1992: 28—29; Potter, Wetherell 1995]:

1. Дискурс-анализ исследует устные и письменные формы речевой комму­никации в естественных условиях «реального мира». Языковым материалом служат письменные тексты и выполненные в соответствии с принятыми нор­мами и правилами транскрипты устных дискурсов, включая интервью с ин­формантами. Этим дискурс-анализ отличается от работ в русле теории рече­вых актов и формальной прагматики, а также от большинства исследований в рамках экспериментальной психологии и социологии, обращающихся к текстовому материалу. К тому же дискурс-анализ предполагает охват более широкого круга теоретических вопросов и самого языкового материала по сравнению с конверсационным анализом.

2.  Дискурс-анализ самым тщательным образом исследует предметно-содержательную сторону языковой коммуникации, уделяя, пожалуй, больше внимания ее социальной организации, чем формально лингвистической. Этим он качественно отличается от лингвистики текста или анализа диалога, как правило, ориентированных на выработку слабо учитывающих содержание схем (например, описывающих формальную связность текста или диалога).

3.  Дискурс-анализ идейно держится «на трех китах» — трех важнейших категориях: действие, (по)строение (construction) и вариативность. Когда люди что-нибудь говорят или пишут, они тем самым совершают социальные дей­ствия. Конкретные свойства этих социальных действий определяются тем, как устный дискурс или письменный текст построены, с помощью каких именно лингвистических ресурсов, отобранных говорящим или пишущим из всего многообразия языковых средств, функциональных стилей, риторических

80

приемов и т. п. С одной стороны, весьма интересен сам процесс построения дискурса. С другой стороны, поскольку устный дискурс или письменный текст вплетены в живую ткань социальной деятельности и межличностного взаимо­действия, их вариативность воплощает особенности различных социально-деятельностных контекстов и намерений авторов.

4.  Одной из центральных характеристик дискурс-анализа является инте­рес к риторическим, аргументативным структурам в любых типах текста и жанрах речи: от политических дебатов до бытовых разговоров. Главной целью риторического анализа в данной парадигме становится стремление по­нять, как для того, чтобы раскрыть природу и коммуникативное предназна­чение какой-либо одной дискурсивной версии событий или положения дел, нам приходится иметь дело с реальными и/или гипотетическими конкури­рующими положениями дел и версиями социальных миров, эксплицитно или имплицитно доказывать несостоятельность альтернативных вариантов и правомочность своего собственного [см.: Баранов, Сергеев 1988b; Billig 1987; van Eemeren, Grootendorst 1992; Myerson 1994].

5.  Наконец, дискурс-анализ все более явно приобретает когнитивную направленность, стремление посредством изучения речи решать вопросы о соотношении и взаимодействии внешнего и внутреннего миров человека, бы­тия и мышления, индивидуального и социального. Кстати, это уже прояви­лось в пересмотре целого ряда базовых психологических категорий: установ­ка, восприятие, память, обучение, аффект и эмоции. Дискурс-анализ с осо­бым интересом изучает такие когнитивные феномены, как знания, верования и представления, факт, истина и ошибка, мнение и оценка, процессы решения проблем, логического мышления, аргументации [см.: Crimmins 1992; Donohew е. а. 1988; Bicchieri, Dalla Chiara 1992; Schank, Langer 1994; Sperber, Wilson 1995 и др.].

В рамках дискурсивной психологии разработано несколько аналитиче­ских моделей [например DAM: discursive action model — Edwards, Potter 1992].

Дискурсивная психология отнюдь не лишена недостатков и противо­речий. Как и теория социальных представлений, она, сосредоточиваясь на изучении дискурса, решительно отходит от традиционной когнитивной пара­дигмы как главного направления социальной психологии. Принципиально отказываясь от привычной когнитивной проблематики, уделяя максимум вни­мания речи, дискурсивная психология в то же время нередко игнорирует некоторые аспекты мышления, а также процессы социального распределения и конструирования знания, упускает из виду факт существования мышления до, после и параллельно с речепроизводством. В отличие от дискурсивной психологии исследовательские позиции теории социальных представлений

81

характеризуются интеграцией анализа знаний и представлений непосредст­венно с изучением социальной деятельности: теория социальных представле­ний дополняет внутренние реальности (мышление и знание) внешними (дис­курсом и коммуникацией). Поэтому с психологической точки зрения она вы­глядит более сбалансированной, хотя дискурсивная психология сегодня все же ближе лингвисту, изучающему языковое общение.

* * *

Закончив обзор научной картины мира, вернее, тех немногих фрагментов многоцветной мозаики, по которым в общих чертах угадывается замысел целого, следует признать, что в социальных теориях и современных тенден­циях их развития наблюдается определенная общность, вызванная, во-пер­вых, феноменологическими истоками их взглядов, во-вторых, признанием социокультурной обусловленности научного знания, следовательно, его относительности, и, в-третьих, приоритетом качественного, интерпретатив­ного анализа.

Коммуникация понимается как конститутивный элемент культуры, дея­тельности и социальных отношений, а не только как простой обмен инфор­мацией и репрезентативное отражение внешней действительности, объектов в мире «вещей». Это находит логическое продолжение в признании принципа социального конструкционизма, т. е. дискурсивного возведения индивидами и человеческими сообществами социально-психологических миров. В связи с этим подчеркивается интерсубъективность общения, его социокультурный характер, интерактивность и символическая обусловленность «общих» или «разделенных» смыслов (shared meanings). Также вызывают интерес особен­ности конструирования социальных представлений в языке и дискурсе, рито­рические аспекты общения и дискурсивно-психологические подходы к ана­лизу уникального феномена Человека.

Глава 3. ДИСКУРС-АНАЛИЗ КАК ПАРАДИГМА В ИЗУЧЕНИИ ЯЗЫКОВОГО ОБЩЕНИЯ

3.1. AB OVO — ЧТО ТАКОЕ «ДИСКУРС»

'Doing discourse analysis' certainly involves 'doing syntax and semantics', but it primarily consists of 'doing pragmatics'.

G. BROWN, G. YULE [1983: 26]

В первом разделе третьей главы рассматриваются различные подходы к опре­делению дискурса в отношении к родственным категориям текст, речь, монолог, диалог и т. д., а также излагаются некоторые теоретические и прак­тические аспекты анализа языкового общения в условиях конкуренции фор­мальных и функциональных подходов к языку и коммуникации.

3.1.1 Функционализм vs. формализм

Дискурс-анализ, как одно из ведущих междисциплинарных направлений, изучающих языковое общение, явился своеобразной ре­акцией на соссюровский, а позже — хомскианский редукционизм предмета языкознания. Во второй половине XX в. интересы языкознания отчетливо переместились в сферу языковой коммуникации, что воплотилось в появле­нии ряда «двойных» дисциплин (когнитивной, психо-, социо-, прагма- и про­чих лингвистик).

Если в начале XX века лингвистику прежде всего занимал вопрос Как устроен язык?, то во второй его половине и особенно в последней трети боль­ше внимания уделяется вопросу Как функционирует язык? Невозможность дать ответ на этот последний вопрос с позиций имманентной лингвистики предопределила расширение ее предмета и общую тенденцию к пересмотру философско-онтологических оснований всей дисциплины. К концу века за­метно восстановление в правах интуиции и интроспекции, что, безусловно, объясняется ростом внимания к человеческому фактору, субъективности в лингвистике. Говоря о перспективах развития науки о языке, А. Е. Кибрик [1995: 219] прогнозирует переход от дискретной лингвистики, опирающейся на классическую аристотелевскую логику понятий, к науке, построенной на логике прототипов и размытых множеств; на смену таксономической, сосре-

83

доточенной на вопросе КАК?, приходит объяснительная ПОЧЕМУ-линвистика. В этой связи по-новому мыслится спор формализма и функционализма.

Дискуссия о формализме и функционализме [functionalism vs. formalism debate — см.: Nuyts 1995: 293; Schiffrin 1994: 20—23; Leech 1983: 46] имеет две стороны, на практике, как правило, взаимосвязанные: во-первых, сталки­ваются два трудно совместимых взгляда на лингвистические исследования (методологический аспект), во-вторых, обсуждаются различные точки зрения на природу самого языка (теоретический аспект).

Формализм исходит либо из утверждения об отсутствии у языка собствен­ных точно определяемых функций, либо из теории о полной независимости формы от функции, ключевые понятия здесь: autonomy и modularity [Newmeyer 1988а; 1991]. Поэтому в своей методологии формализм настаивает на анализе структурных особенностей «языка в себе», не отягощенном изучением «языка в общении».

Принцип функционализма, опираясь на метафору «языка-инструмента», исходит из семиотического понимания языка как системы знаков, которая служит или используется для достижения каких-либо целей, выполнения каких-то функций. Методология функционализма предполагает изучение и структуры, и функционирования языка с целью выявления соответствий между ними. Теоретически функционализм основывается на признании взаимозависимости между формой и функцией, учете влияния употребления языка на его структуру.

В разные периоды функционализм был присущ многим лингвистическим и не только лингвистическим направлениям, например, он практически все­гда присутствовал в психологии языка [Bhler 1934]. Формализм как научный принцип «явно моложе» [Nuyts 1995: 294]. Формализм, о борьбе с которым говорил Л. В. Щерба [1974: 75], намечая линии «перестройки старой грамма­тики», характерен для теорий, имеющих позитивистскую ориентацию, методо­логически ассоциированных с американским структурализмом (в отличие от большинства европейских школ структурализма). В 60—70-х годах прошлого века формализм оказал влияние на психологию языка своей критикой функ­ционализма за его альянс с бихевиоризмом, со своей стороны предложив ментализм генеративной грамматики, хотя в психологии языка формализм по-настоящему так и не состоялся.

Генеративной лингвистике и многим другим направлениям середины века было присуще стремление к разработке строгих исследовательских процедур, основанных на логике формальных критериев, допускающих алгоритми­ческую верификацию. Автономности и ментализму формальных теорий функционализм противопоставил изучение языка в широком социокультур­ном контексте.

84

функционализм придерживается следующих принципов или «аксиом», формирующих «грамматику языковых игр» сторонников данного подхода [ср.: Кобрина 1981; Бондарко 1984; Givn 1995; Nuyts 1995]:

•  язык — это социально-культурная деятельность;

•  структура языка обусловлена когнитивной или коммуникативной функцией;

•  структура не произвольна, а мотивирована, иконична;

•  постоянно имеют место изменения и вариативность;

•  значение зависит от контекста, оно неатомично;

•  категории размыты, «менее чем дискретны»;

•  структура — гибкая, адаптивная система, а не застывшее форми­рование;

•  грамматики постоянно возникают и видоизменяются;

•  грамматические правила допускают отклонения.

Все эти принципы справедливы, но лишь в известной мере и «только в определенных контекстах» [Givn 1995: 9]. Пафос данного манифеста направ­лен не столько против формальных методов исследования, сколько против связанного с ним редукционизма. Ведь голое отрицание постулатов Соссюра и Хомского приводит к обратному редукционизму (отрицая полную произ­вольность и немотивированности грамматики, функционализм готов выве­сти ее полную мотивированность, иконичность и т. д.). Так функционализм, временами откровенно скатываясь к релятивизму, загадочным образом «пре­вращается в карикатуру Хомскианства» [Givn  1995: xvii]. Чтобы избежать этого, дискурс-анализ, будучи представителем функциональной парадигмы, органично интегрирует достижения и данные всей предшествующей формаль­но-структурной лингвистики. Причем для этого у него есть свои особенные предпосылки: сама история возникновения дискурс-анализа как самостоятель­ного научного направления в изучении языка и языкового общения говорит о его глубоких формальных и структурных корнях.

3.1.2 Формальное и функциональное определение дискурса

Категория дискурс, одна из основных в коммуникативной лингвистике и современных социальных науках, как и всякое широко употребляющееся понятие, допускает не только варианты произношения (с ударением на первом или втором слоге), но и множество научных интерпретаций, и поэтому требует уточнений, осо­бенно в отношении к смежным терминам текст, речь и диалог.

Само определение такой категории, как дискурс, уже предполагает неко­торую идеологическую ориентацию, собственную точку зрения на изучение

85

языка и языкового общения. Дебора Шифрин [Schiffrin 1994: 20—43] выделяет три основных подхода к трактовке этого понятия [ср.: Brown, Yule 1983; Stubbs 1983; Macdonell 1986; Crusius 1989; Burton 1980; Maingueneau e. a. 1992; Nunan 1993; van Dijk 1997b; 1997a].

Первый подход, осуществляемый с позиций формально или структурно ориентированной лингвистики, определяет дискурс просто как «язык выше уровня предложения или словосочетания» — «language above the sentence or above the clause» [Stubbs 1983: 1; ср.: Schiffrin 1994: 23; Steiner, Veltman 1988; Stenstrm 1994: xi и др.]. «Под дискурсом, следовательно, будут пониматься два или несколько предложений, находящихся друг с другом в смысловой свя­зи» [Звегинцев 1976: 170] — критерий смысловой связности вносит заметную поправку, но сохраняет общую тенденцию.

Многие разнообразные формально-структурные лингвистические школы объединяет сосредоточенность на анализе функций одних элементов языка и «дискурса» по отношению к другим в ущерб изучению функций этих элемен­тов по отношению к внешнему контексту. Формалисты обычно строят иерар­хию составляющих «целое» единиц, типов отношений между ними и правил их конфигурации. Но чрезмерно высокий уровень абстракции подобных моделей затрудняет их применение к анализу естественного общения.

Второй подход дает функциональное определение дискурса как всякого «употребления языка»: «the study of discourse is the study of any aspect of language use» [Fasold 1990:65]; «the analysis of discourse, is necessarily, the analysis of language in use» [Brown, Yule 1983: 1; ср.: Schiffrin 1994: 31]. Этот подход предполагает обусловленность анализа функций дискурса изучением функций языка в ши­роком социокультурном контексте. Здесь принципиально допустимыми мо­гут быть как этический, так и эмический подходы. В первом случае анализ идет от выделения ряда функций (например, по Р. О. Якобсону) и соотне­сения форм дискурса (высказываний и их компонентов) с той или иной функ­цией. Во втором случае исследованию подлежит весь спектр функций (не определяемых априорно) конкретных форм и элементов дискурса.

Д. Шифрин предлагает и третий вариант определения, подчеркивающий взаимодействие формы и функции: «дискурс как высказывания» [discourse as utterances — Schiffrin 1994: 39—41; ср.: Clark 1992: xiii; Renkema 1993: 1; Drew 1995: 65]. Это определение подразумевает, что дискурс является не примитив­ным набором изолированных единиц языковой структуры «больше предло­жения», а целостной совокупностью функционально организованных, контекстуализованных единиц употребления языка. В этом случае вызывают за­труднение различия подходов к определению высказывания [ср.: Арутюнова 1976: 43; Бенвенист 1974: 312; Леонтьев 1979; Бахтин 1979: 263; Степанов 1981:

86

291; Колшанский 1984: 85; Падучева 1985: 4; Слюсарева 1981: 67; Сосаре 1982: 81; Адмони 1994; Чупина 1987: 42; Сергеева 1993; Лурия 1975: 33; энонсема — Борботько 1981: 27; Blakemore 1992; Brown, Yule 1983: 19; Levinson 1983: 18; Sperber, Wilson 1995: 9 и др.].

3.1.3 (Устный) дискурс, (письменный) текст и ситуация

Соотношение понятий дискурс, текст и речь дискутируется давно и с неизменным интересом [например, см. Бисималиева 1999]. Эти категории требует краткого комментария и в данной работе. Иногда их разграничивают по оппозиции письменный текст vs. устный дискурс, что неоправданно сужает объем данных терминов, сводя их к двум формам языковой действительности — использующей и не исполь­зующей письмо [ср.: Гальперин 1981: 18; Гиндин 1981: 29; Москальская 1981; Дридзе 1984; Тураева 1986; Филиппов 1989; Реферовская 1989; written text vs. spoken discourse — Coulthard 1992; 1994]. Такой подход весьма характерен для ряда формальных подходов к исследованию языка и речи.

На основании этой дихотомии некоторые исследователи склонны разгра­ничивать дискурс-анализ (объектом которого, по их мнению, должна быть лишь устная речь) и лингвистику (письменного) текста: «there is a tendency... to make a hard-and-fast distinction between discourse (spoken) and text (written). This is reflected even in two of the names of the discipline(s) we study — discourse analysis and text linguistics» [Hoey 1983/4: 1]. Такой подход просто не срабатывает в целом ряде случаев, например, доклад можно рассматривать одновременно и как письменный текст, и как публичное выступление, т. е. коммуникатив­ное событие, хотя и монологическое (в традиционных терминах) по своей форме, но тем не менее отражающее всю специфику языкового общения в дан­ном типе деятельности [Goffman 1981]. О неадекватности строгого разграни­чения дискурса и текста пишет и сам Хоуи: «it (the distinction. — M. M.) may at times obscure similarities in the organisation of the spoken and written word» [Hoey 1983/4: 1].

В начале 70-х годов была предпринята попытка дифференцировать поня­тия текст и дискурс, бывшие до этого в европейской лингвистике почти взаимозаменяемыми, с помощью включения в данную пару категории ситуа­ция. Так, дискурс предлагалось трактовать как «текст плюс ситуация», в то время как текст, соответственно, определялся как «дискурс минус ситуация» [Widdowson 1973; stman, Virtanen 1995: 240]. В этом нашла выражение общая тенденция к пониманию дискурс-анализа как широкого подхода к изучению языковой коммуникации, для которого характерны, с одной стороны, повы­шенный интерес к более продолжительным, чем предложение, отрезкам речи

87

и, с другой стороны, чувствительность к контексту социальной ситуации: Discourse analysis is «a rapidly expanding body of material which is concerned with the study of socially situated speech... united by an interest in extended sequences of speech and a sensitivity to social context» [Thompson 1984: 74].

Термин дискурс, понимаемый как речь, «погруженная в жизнь», в отличие от текста, обычно не относится к древним текстам, связи которых с живой жизнью не восстанавливаются непосредственно [ЛЭС: 137], хотя в по­следнее время наметилась тенденция к применению методологии дискурс-анализа и самого термина дискурс к языковому материалу разной культурно-исторической отнесенности, например Библейским текстам и апокалиптиче­ской литературе [Arens 1994; O'Leary 1994], а также произведениям литерату­ры, текстам массовой культуры, психоанализу [см.: Гаспаров 1996; Миловидов 2000; Rimmon-Kenan 1987; Shotter 1993; Maingueneau e. a. 1992; Bracher 1993; 1994;Salkie 1995 и др.].

3.1.4 Дискурс/диалог/процесс vs. текст/монолог/продукт

Некоторые лингвисты трактуют дискурс как подчеркнуто интерактивный способ речевого взаимодействия, в противовес тексту, обычно принадлежащему одному автору, что сближает данное противопоставление с традиционной оппозицией диалог vs. монолог. Само по себе последнее разграничение довольно условно, потому что наибо­лее естественным проявлением языковой активности следует считать диалог (даже монолог по-своему диалогичен — он всегда обращен к адресату, реаль­ному или гипотетическому, alter ego говорящего). О диалогичности языка, речи и сознания писали очень многие [ср.: Волошинов 1929; Бахтин 1979; 1995; Радзиховский 1985; 1988; Якубинский 1986; Бенвенист 1974; Выготский 1934; 1982; Hagge 1990; Burton 1980; Myerson 1994; Weigand 1994; Shotter 1995; Baxter, Montgomery 1996 и др.].

Дискурс-анализ изучает социокультурные, интерактивные стороны язы­кового общения, но из этого не следует вывод об ограниченности его интере­сов только лишь устным диалогом: практически любой фрагмент языкового общения, включая самый банальный письменный текст, может быть рассмот­рен под этим углом зрения.

Во многих функционально ориентированных исследованиях видна тен­денция к противопоставлению дискурса и текста по ряду оппозитивных кри­териев: функциональность — структурность, процесс — продукт, динамич­ность — статичность и актуальность — виртуальность. Соответственно, различаются структурный текст-как-продукт и функциональный дискурс-

88

как-процесс [text-as-product, discourse-as-process — Brown, Yule 1983: 24; Text­ais-Struktur, Text-in-Funktion — Hess-Lttich 1979: 25].

Вариация на ту же тему, близкая третьему определению дискурса по Д. Шифрин, переходит в точку зрения на текст как на абстрактный теорети­ческий конструкт, реализующийся в дискурсе [van Dijk 1977: 3; 1980: 41] так же, как предложение актуализуется в высказывании (sentence vs. utterance). Это один из способов теоретически связать форму с функцией. Другими авторами это отношение переносится на целый ряд категорий: грамматисты говорят об узусе, предложении, локуции, тексте, когезии; в то время как представители дискурс-анализа имеют дело с употреблением, высказыванием, иллокуцией, дискурсом, когеренцией [Coulthard 1977: 9]:

Таблица  4. Категории грамматики и дискурс-анализа

Grammarians:	usage	sentence	locution	text	cohesion
Discourse analysts:	use	utterance	illocution	discourse	coherence

По выражению Дж. Лича, текст реализуется в сообщении, посредством которого осуществляется дискурс: «discourse by means of message by means of text» [Leech 1983: 59]. Таким образом, в сложившихся рядах понятий предло­жение и текст отходят к первому, а ко второму, соответственно, — высказы­вание и дискурс [ср.: Stubbs 1983: 9; Werth 1984: 11; Mey 1993: 187]. Если при­нять, что первый принадлежит уровню языка, а второй — языкового обще­ния, то подобное разграничение приобретает смысл и оказывается методо­логически полезным.

3.1.5 Дискурс = речь + текст

Другой способ решения проблемы, причем доволь­но распространенный, сформулировал В. В. Богда­нов [1990а; 1993], рассматривая речь и текст как две неравнозначные стороны, два аспекта дискурса. Подобное решение встре­чается и у зарубежных авторов, например, это видно уже по титульному лис­ту коллективной монографии Analyzing Discourse: Text and Talk [Tannen 1982; ср.: «discourse is either spoken or written» — Stenstrm 1994: xi; подробнее об этом см.: Cmejrkova e. a. 1994].

He всякая речь поддается текстовому перекодированию, и далеко не лю­бой текст можно «озвучить» [см.: Богданов 1990а: 3; Горелов 1987: 225—227]. Вследствие этого дискурс понимается широко — как все, что говорится и

89

пишется, другими словами, как речевая деятельность, являющаяся «в то же время и языковым материалом» [Щерба 1974: 29], причем в любой его репре­зентации — звуковой или графической. Текст (в узком смысле) понимается как «языковой материал, фиксированный на том или ином материальном носи­теле с помощью начертательного письма (обычно фонографического или идеографического). Таким образом, термины речь и текст будут видовыми по отношению к объединяющему их родовому термину дискурс» [Богданов 1993: 5—6]. Заметим, что все эти термины не образуют оппозиций и выражен­ных дихотомий.

Эта точка зрения, безусловно, заслуживает внимания, хотя бы уже пото­му, что здесь подчеркивается обобщающий характер понятия дискурс, сни­мается всякая ограниченность признаками монологический/диалогический, устный/письменный. Широкое употребление дискурса как родовой катего­рии по отношению к понятиям речь, текст, диалог сегодня все чаще встре­чается в лингвистической литературе, в то время как в философской, социо­логической или психологической терминологии оно уже стало нормой. Подобной широкой трактовке отдается предпочтение и здесь.

На выбор термина дискурс в качестве центрального понятия, определяю­щего специфику парадигмы, влияют также метанаучные традиции: дискурс-анализ воспринимается как «открытая» теория и практика в отличие от евро­пейской школы лингвистики текста, занимающейся практически только пись­менными текстами, и американского конверсационного анализа, интересующе­гося изучением лишь повседневной речи.

3.2. ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ ДИСКУРСА

Слово означает для всех одно, но боль­шинство людей живет так, как если бы каждый понимал его смысл по-своему.

ГЕРАКЛИТ

Хотя историю междисциплинарного исследования дискурса Т. А. ван Дейк [1989: 113—114] предлагает вести от античных трактатов по риторике и поэтике, современная «биография» дискурс-анализа начинается с середины 60-х годов. Тем не менее, до этого времени некоторые направления, школы и отдельные ученые, обращаясь к проблемам дискурса, готовили почву для воз­никновения и распространения новой парадигмы.

90

3.2.1 Дискурс-анализ: источники и составные части

Самим термином «дискурс-анализ» мы обязаны Зеллигу Харрису, который таким образом назвал «метод анализа связанной речи», предназначен-

ный «для расширения дескриптивной лингви­стики за пределы одного предложения в данный момент времени и для соот­несения культуры и языка» [Harris 1952: 1—2].

Говоря об идейных предшественниках современного дискурс-анализа, нельзя не обратить внимание на признание многими учеными выдающейся роли ранних работ русских формалистов [ван Дейк 1989: 114; Renkema 1993: 118; stman, Virtanen 1995: 240], в частности исследования Владимира Проп­па [1928] по морфологии русской сказки, заложившего основы нарративного анализа. Вне этого контекста трудно даже представить появление довоенных публикаций М. М. Бахтина и В. Н. Волошинова. Через плодотворную науч­ную деятельность Романа Якобсона эта традиция распространилась на Праж­скую школу и европейский, а чуть позже — и американский структурализм. Вот еще один наглядный пример непротиворечивости формализма и дискурс-анализа.

Под этим же углом зрения следует рассматривать влияние европейского структурализма, реализовавшееся в структурной антропологии Клода Леви-Строса [1985; Lvi-Strauss 1958] и других представителей французской школы, ожививших связи антропологии с поэтикой и семиотикой: большое внима­ние в их исследованиях уделялось анализу повествовательных структур ми­фов, литературных и обыденных сюжетов, как, например, в работах Ролана Барта [1994; 1996; Barthes 1974] и Цветана Тодорова [Todorov 1977]. Возрож­дение семиотики под влиянием Чарлза Морриса и Умберто Эко [1998; Eco 1976; 1986; Morris 1971; ср.: Гаспаров 1996; Миловидов 2000; Escudero, Corna 1984; Tobin 1990; Sebeok 1991; Leeds-Hurwitz 1993], дало различным школам лингвистики, антропологии, литературоведения, теории коммуникации и социологии общие принципы и универсальный метаязык, что обусловило раз­витие междисциплинарных связей [ср.: Орлова 1994; Ерасов 1996; Маслова 1997; Мечковская 1996; 1998; Гуревич 1997; Gee 1996 и др.].

Пока европейский структурализм занимался исследованием мифов, ска­зок, поэтических произведений и продукции средств массовой коммуникации, несколько иной подход к антропологии и этнографии в американской науке воплотился в исследованиях по лингвистической антропологии, этнографии устной речи (ethnography of speaking) и этнографии коммуникации (ethnography of communication), предвосхитивших развитие дискурс-анализа благодаря тру­дам таких ученых, как Делл Хаймс [1975] и Джон Гамперц [1975; Gumperz, Hymes 1972; Gumperz 1971; ср.: Chock, Wyman 1986].

91

Несколько позже теоретические и исследовательские установки Дж. Гам­перца претерпели изменения и его подход, наиболее полно выраженный в [Gumperz 1982a], получил наименование интерактивной социолингвистики [Schiffrin 1994: 97—136]. К этому же направлению принадлежат работы Эрви­на Гоффмана [Goffman 1967; 1971; 1972; 1974; 1981]. Антропологизм Гампер­ца и социологизм Гоффмана на удивление удачно дополняют друг друга: оба в фокус внимания помещают межличностную интеракцию с использованием языка, в основе интерпретации которой лежит категория ситуативно обус­ловленного смысла [развитие их идей в лингвистике см.: Brown, Levinson 1987; Schiffrin 1987; Tannen 1989; Spencer-Oatey 1996 и др.].

Еще одним источником современного коммуникативного дискурс-анали­за была феноменологическая микросоциология и социология языка (sociology of language), представленная такими разными учеными, как уже упоминавший­ся выше Эрвин Гоффман, а также Арон Сикурель и Гарольд Гарфинкель [Goffman 1967; 1971; Cicourel 1973; Garfinkel 1967]. С именем последнего тесно связана этнометодологическая традиция в социологии (сосредоточенная на анализе структур обыденного, повседневного разговорного общения и интер­претациях, лежащих в его основе), из чего развился конверсационный анализ [англ. conversation analysis; нем. Konversationsanalyse — Schegloff, Sacks 1973; Sacks, Schegloff, Jefferson 1974; Kalimeyer, Schtze 1976; Goodwin 1981; Henne, Rehbock 1982; Atkinson, Heritage 1984; Button, Lee 1987; Schegloff 1987; 1988; Goodwin, Heritage 1990; Boden, Zimmerman 1991; Watson, Seiler 1992; Sacks 1995; Psathas 1995 и др.].

Большое влияние на дискурс-анализ с 60-х гг. оказывала социолингвистика, уделявшая значительное внимание явлениям лингвистической вариативнос­ти, обусловленной социальными факторами (класс, пол, этнический тип и т. п.). Под влиянием работ Сюзан Эрвин-Трипп [1975] и Уильяма Лабова [1975; Labov 1972а; 1972b; 1973; 1977; Белл 1980; ср.: Карасик 1992; Мечковская 1996; Lincoln 1989 и др.] анализ функционирования и вариативности языка в реаль­ной жизни привел к изучению разных типов дискурса, например, общения родителя и ребенка, врача и пациента, судебного заседания и т. п. При этом анализ вариативности практически смыкается с интерактивной социолинг­вистикой, антропологией языка и этнометодологией, воплощаясь в изучении отдельных социальных типов дискурса [ср.: Sinclair, Coulthard 1975; Ehlich, Rehbein 1975; Labov, Fanshel 1977; Ervin-Tripp, Mitchell-Kernan 1974; Ehlich 1980; Saville-Troike 1982; Garvey 1984; Trudgill 1984; Tannen 1984b; 1986; Fisher, Todd 1986; Moerman 1988; Burke, Porter 1991; Bhatia 1993; Stygall 1994; Eder e. a. 1995].

Поскольку речь зашла об антропологии языка, нелишне вспомнить рабо­ты Бронислава Малиновского и Джона Руперта Ферса и их роль в изучении

92

дискурса. Культурно-социологическая теория первого, выросшая из анализа «примитивных» языков [Malinowski 1923; 1972], выявляет взаимосвязь языка и культуры, обусловленную социальной и биологической природой человека, причем важной формой поведения считается фатическое (phatic communion). Малиновский одним из первых соединил изучение речевой коммуникации с методами антропологической и этнографической полевой работы. Ферс, как и вся Лондонская школа структурной лингвистики, испытав влияние идей Э. Дюркгейма, Ф. де Соссюра, Э. Сепира, К. Леви-Строса и отчасти — бихе­виоризма, признавал необходимость функционального изучения языка, лич­ности и общества; обусловленность значения и смысла ситуационным кон­текстом. В это же время, что примечательно, в психологии развернулась дис­куссия Эббингхауса — Бартлетта, в которой последний [Bartlett 1932] дока­зал, что в точном запоминании и понимании нарратива огромное значение имеют то, что сегодня называется когнитивными схемами (schemata), тема дис­курса и культурный фон.

Функциональный структурализм Ферса стал фундаментом, на котором сформировались взгляды М. А. К. Хэллидея [Halliday 1978], в свою очередь оказавшего влияние на Бирмингемскую школу дискурс-анализа [Coulthard 1977; 1985; 1992; 1994; Coulthard, Montgomery 1981; Sinclair, Coulthard 1975; Edmondson 1981] и критический дискурс-анализ [ван Дейк 1994; Водак 1997; Fairclough 1989; 1992; 1995; van Dijk 1993; 1996; 1997с; Caldas-Coulthard, Coulthard 1996; Wodak 1996; Gee 1996; см.: Шейгал 2000], унаследовавший глу­бокий интерес к социально-культурным аспектам языка.

Своеобразно предвосхитил пришествие дискурс-анализа и Кеннет Ли Пайк [Pike 1996], которому volens nolens приходилось со своими коллегами по Summer Institute of Language заниматься структурами «больше предложения» в процессе перевода Библии на различные языки.

Следующим направлением, крайне важным для становления дискурс-ана­лиза, были работы по аналитической философии, сложившиеся позже в тео­рию речевых актов Джона Остина [1986; Austin 1962] и Джона Роджерса Сёрля [1986; Searle 1969; 1992; Searle e. a. 1980; ср.: Sadock 1974; Cole, Morgan 1975; Wunderlich 1976; Lanigan 1977; Bach, Harnish 1979; Evans 1985; Verschueren 1980; 1987; Wierzbicka 1991;Nuyts 1993;Geis 1995], а также «логику речевого общения» Герберта Пола Грайса [1985; Grice 1971; 1975; 1978; 1981] и «риторическую прагматику» Джеффри Лича [Leech 1980; 1983]. Они создали концептуальную структуру прагматической теории языка, соотносящей языковые объекты с социальными действиями, причем проблематика речевых актов наряду с по­нятиями референции, пресуппозиции, импликатуры на долгое время стала неотъемлемой частью прагматики языка [см.: Schlieben-Lange 1975; Allwood

93

1976; Cole 1978; 1981; Gazdar 1979; Parret 1980; 1983; 1993; Parret, Sbisa 1981; Levinson 1983; Eluerd 1985; Verschueren 1985; 1987; Haslett 1987; Givn 1988; Reyes 1990; Davis 1991; Flader 1991; Blakemore 1992; Escandell Vidal 1993; Escudero, Corna 1993; Mey 1993; Arens 1994; Moeschler, Reboul 1994; Fonseca 1994; Grundy 1995; Thomas 1995; Yule 1996; Segerdahl 1996 и др.].

Психолингвистика, когнитивная психология и искусственный интеллект, переориентировавшиеся в 70-е гг. с генеративных моделей на обработку тек­ста (discourse processing), стали еще одним источником идей для дискурс-ана­лиза. Возник интерес к процессам восприятия, запоминания, репрезентации, хранения в памяти и воспроизведения текстовой информации. Моделирова­ние знаний в системах искусственного интеллекта предоставило формальный аппарат для анализа контекстуальной информации, участвующей в интерпре­тации дискурса в виде фреймов и сценариев. Здесь прежде всего следует отме­тить работы таких ученых, как Марвин Минский, Вальтер Кинч, Томас Бал-мер, Роджер Шенк, Роберт Абельсон и др. [ван Дейк, Кинч 1988; Минский 1979; Шенк 1980; Schank, Abelson 1977; Ballmer 1980; 1985; Lehnen 1980; Schank 1982; 1986; 1990; Altmann 1990; Carberry 1990; Schank, Langer 1994; Weaver e. a. 1995]. Любопытную роль в развитии этого направления сыграло создание в Йельском университете так называемой «Goldwater machine», успешно имити­ровавшей идеологически обусловленное речевое поведение известного поли­тического деятеля, претендента на президентский пост Барри Голдуотера. Наконец, сама лингвистика уже вышла за рамки предложения: граммати­ка и лингвистика текста (text grammar, text linguistics), представленные рабо­тами Тойна ван Дейка [1978; 1989; van Dijk 1977; 1980; 1981; 1985], Вольфганга Дресслера [1978; Dressler 1978], Роберта де Богранда [Beaugrande 1980], Зиг­фрида Шмидта [1978; Schmidt 1978] и других [см.: Breuer 1974; Kalverkmper 1981; Fritz 1982], стали еще одним мощным источником развития интеграль­ной теории дискурса.

Важной вехой в становлении лингвистики текста в 60-х гг. стал исследова­тельский проект в университете г. Констанц [Konstanz project], целью которого была выработка грамматики и лексикона для порождения брехтовского тек­ста [см.: van Dijk e. a. 1972]. Вслед за этим Я. Петефи создает свою семантико-прагматическую теорию TeSWeST [TextStruktur-WeltSTruktur—Petfi 1978; 1980]. Высокоуровневый семантический анализ, выявление смысловых макрострук­тур в работах Т. ван Дейка сочетается с поиском комплексной текстуальности 3. Шмидта, выявлением текстообразующих корреляций с фонологическими и синтаксическими структурами в теории когезии [Halliday, Hasan 1976], тема­тическими прогрессиями Ф. Данеша, а также процессуальными моделями Р. де Богранда и синтаксисом текста В. Дресслера. Данные достижения и связи

94

лингвистики текста со стилистикой, риторикой и машинным моделированием были переработаны и интегрированы дискурс-анализом.

В отличие от Европы в Великобритании и США лингвистика текста фак­тически не прижилась, хотя разработка грамматики дискурса Роберта Лонгейкра [Longacre 1983; см.: Hwang, Merrifield 1992] и функциональной грамма­тики дискурса, автором которой является Толми Гивон [Givn 1979; 1988; 1995], осуществляются в близком направлении. Надо отметить еще одну европей­скую школу — анализ диалога, особенно его представителей в Германии и Финляндии [Canisius 1986; Carlson 1983; Fritz, Hundsnurscher 1994; Weigand 1994; Moilanen e. a. 1994; Hundsnurscher, Weigand 1995; Dascal 1985; ср.: Девкин 1981; Чахоян 1979; Комина 1984; Жалагина 1988; Романов 1988]. В отече­ственной науке получила развитие коллоквиалистика: лингвистический ана­лиз устной разговорной речи [см.: Скребнев 1985; Сиротинина 1983; Лаптева 1976; Земская и др. 1981; Бойкова и др. 1988; Филиппов 1989].

3.2.2 Подходы к изучению языкового общения

Краткий обзор предыстории парадигмы показал, что дискурс-анализ не случайно характеризуется сочетанием методологии и теории, обязанных своим происхождением многим различным направлениям и дисциплинам.

В традиции изучения языкового общения можно выделить ряд школ и направлений, имеющих собственное теоретическое лицо и уже утвердивших­ся в роли самостоятельных исследовательских практик, обладающих своей методологией. К тому же все эти подходы, часть из которых была перечи­слена выше, отличаются не только историей своего развития, но и географи­ческим ареалом распространения.

Поскольку многие европейские исследователи, обратившиеся к анализу языковых структур «выше предложения», сохранили традиционный интерес к проблемам стилистики, герменевтики, риторики и эстетики, то их увлече­ние изучением конкретных текстов, часто литературных, оказалось вполне естественным. В англо-американской академической традиции связь дискурс-анализа с литературой если и была, то самая незначительная. Зато там этно­графические и философские основания определили исключительный интерес к анализу естественной звучащей речи в социально-когнитивном контексте.

Большинство обзоров среди основных подходов к изучению дискурса (в широком смысле) и прагматики языка в целом выделяет следующие [ср.: Verschueren e. а. 1995; Schiffrin 1994]:

• теория речевых актов (Дж. Остин, Дж. Р. Сёрль, Дж. М. Сейдок, П. Коул, Д. Вундерлих);

95

•  логико-прагматическая теория коммуникации (Г. П. Грайс, Дж. Лич, Дж. Газдар, С. Левинсон, П. Браун);

•  конверсационный анализ (Г. Сакс, Э. Щеглов, Г. Джефферсон, Д. Цим­мерман, Дж. М. Аткинсон, Ч. Гудвин, Г. Хенне, Г. Ребок, К. Элих, Й. Ребайн);

•  лингвистический анализ диалога (М. Даскал, Ф. Хундснуршер, Э. Вайганд, Г. Фриц, Л. Карлсон);

•  лингвистический дискурс-анализ (Бирмингемская школа: Дж. Синклер, М. Култхард, Д. Брэзил, Д. Гиббон);

•  лингвистика текста (В. Дресслер, Р. де Богранд, Т. ван Дейк, 3. Шмидт) и грамматика дискурса (Р. Лонгейкр, Т. Гивон);

•  критический дискурс-анализ (Н. Фэйрклау, Р. Лаков, Р. Водак, Т. ван Дейк);

•  социолингвистический анализ вариативности (У. Лабов, С. М. Эрвин-Трипп);

•  интерактивная социолингвистика (Дж. Гамперц, Э. Гоффман);

•  этнография коммуникации (Д. Хаймс, Дж. Гамперц, Дж. Филипсен);

•  модели репрезентации дискурса в теории искусственного интеллекта (Р. Шенк, Р. Абельсон);

•  когнитивные и психолингвистические модели обработки и понимания дискурса (Т. А. ван Дейк, В. Кинч).

Как видно из этого далеко не полного списка — существуют и другие под­ходы, как, например, типологический дискурс-анализ [Myhill 1992], — неко­торые школы, послужившие предпосылками формирования дискурс-анализа как междисциплинарного [см.: van Dijk 1997b; 1997a] научного направления, развиваются вместе с ним и фактически стали его составными частями. Дру­гие, наоборот, «ушли в тень». Третьи сами возникли не так давно. Одной из задач данной работы является критический синтез идей этих направлений с элементами научной картины мира, изложенными в главах 1 и 2.

3.2.3 Дискурс-анализ vs. конверсационный анализ

Отметим, что наибольший интерес для нашего исследования представляют именно те направ­ления, которые уделяют достаточно много вни­мания речевой коммуникации, ее социокультур­ным, интерактивным и когнитивным аспектам, «смычке» социального и пси­хологического в коммуникативном взаимодействии — в дискурсе. Оставив более детальный разбор многих теоретических положений и исследовательс­ких приемов названных выше школ на потом, сосредоточимся на двух из них, тем более, что их соотношение вызывает острые споры.

Одно из них продолжает линию, идущую от Ферса и Лондонской школы функционального структурализма через социальную семиотику М. Хэллидея

96

к Бирмингемской группе исследователей, за которой, собственно, и закрепи­лось само название дискурс-анализ [Coulthard 1977; 1985; 1992; 1994; Coulthard, Montgomery 1981; Sinclair, Coulthard 1975]. Это направление представлено многими публикациями, но, пожалуй, больше всего оно ассоциируется с име­нами Джона Синклера и Малколма Култхарда, стоявшими во главе проблем­ной группы по исследованию английского языка в университете г. Бирминге­ма (English Language Research Group, University of Birmingham), хотя к этой школе порой примыкают исследования, выполненные в других традициях, как, например, основанная на теории речевых актов работа Виллиса Эдмондсона [Edmondson 1981] или социолингвистические вариации Майкла Стабза [Stubbs 1983].

Бирмингемская модель дискурс-анализа была разработана в результате проекта «The English Used by Teachers and Pupils» (сентябрь 1970 г. — август 1972 г.), спонсором которого выступил Совет по исследованиям в области со­циальных наук (Social Science Research Council). Изучая речевое взаимодействие учителей и учеников на уроках, авторы проекта пытались найти ответы на вопросы о том, как связаны соседние высказывания в потоке речи, кто и как управляет ходом общения, как меняются роли говорящего и слушающего, как вводятся новые темы и как заканчиваются старые, как, какими языковыми данными можно доказать существование единиц, превосходящих высказы­вание и т. д. [Sinclair, Coulthard 1975: 4]. Школьный урок представлял собой довольно удачный языковой материал, лишенный хаоса и спонтанности обыденной повседневной речи, что позволяло легче выделять структурные единицы дискурса.

Это направление в изучении языкового общения основано на солидном лингвистическом фундаменте, чем оно резко отличается от конверсационного анализа, как отмечалось выше, своим происхождением обязанном социо­драматической концепции Э. Гоффмана и радикальной форме социологии — этнометодологии Г. Гарфинкеля. Конверсационный анализ был впервые раз­работан в пионерских исследованиях Гарви Сакса в начале 60-х годов в уни­верситете штата Калифорния [Sacks 1995]. Географически и сегодня конвер­сационный анализ сосредоточен главным образом в США, хотя немало ори­гинальных исследований выполнено в Германии, Италии, в 90-х годах этот подход переживает бум во Франции [ср.: Henne, Rehbock 1982; Kerbrat-Orecchioni 1990; 1992; 1994; 1996; Maingueneau 1991; Kerbrat-Orecchioni, Plantin 1995; Orletti 1994].

Рабочей гипотезой, с которой Г. Сакс начал анализ телефонных звонков в центр предотвращения самоубийств Лос-Анджелеса, было предположение о структурной организации самых обычных разговоров, которую можно

97

изучать посредством многократного наблюдения, прослушивания записанных эпизодов естественного речевого общения. Постепенно его вниманием все больше овладевали механизмы и правила мены коммуникативных ролей и особенности линейного структурирования разговора в аспекте социальной организации взаимодействия. Позже был расширен круг анализируемого речевого материала, сформировался новый метод его изучения, уточнены теоретические положения.

Помимо Гарви Сакса это направление также тесно связано с именами Эмануила Щеглова и Гэйл Джефферсон, которым мы обязаны не только по­смертным изданием полного текста лекций Сакса «Lectures on Conversation» [Sacks 1995] (как не вспомнить историю с Курсом Соссюра), но и всесторон­ним развитием конверсационного анализа, в частности, ставшей классиче­ской работой о мене коммуникативных ролей, а также расширением объема и характеристик эмпирического материала, привлекаемого к исследованию [см.: Schegloff, Sacks 1973; Sacks, Schegloff, Jefferson 1974; Schegloff 1987; 1988; Button, Lee 1987; Taylor, Cameron 1987; Boden, Zimmerman 1991; Psathas 1995].

«Нелингвистичность» конверсационного анализа обусловила его непро­стые отношения с дискурс-анализом. Одни принципиально отрекаются от лингвистического дискурс-анализа [Levinson 1983], у других оба этих подхода фигурируют как два равноправных, самостоятельных метода [ср.: Drew 1995; Potter, Wetherell 1995]. В то же время конверсационный анализ нередко рас­сматривается в качестве одного из частных подходов в рамках интегральной теории и практики изучения дискурса [Schiffrin 1994; Malmkjr 1995: 101]. Некоторые авторы, пытаясь уйти от даже подразумеваемого противопостав­ления, избегают пользоваться обоими терминами, предпочитая нейтральные discourse studies [Renkema 1993] или spoken interaction [Stenstrm 1994].

Дискурс-анализ и конверсационный анализ отличаются и теоретически, и методологически, хотя и имеют много общего. Оба направления отталки­ваются от структуры, а не от функций. Оба направления весьма похоже выде­ляют сегменты дискурса. В то же время дискурс-анализ незаслуженно счи­тается методом дедуктивным, выводящим гипотезы из «грамматики дискур­са», а конверсационный анализ — индуктивным, где гипотезы могут появ­ляться лишь из наблюдения эмпирического материала [rule or grammar driven vs. data driven — Mey 1993: 195].

Следуя этой логике, С. Левинсон делает вывод о методологическом и тео­ретическом приоритете конверсационного анализа, с ходу отвергая дискурс-анализ как «fundamentally misconceived» [Levinson 1983: 288]. Сегодня объяс­нение этому видится в многозначности термина «дискурс-анализ»: С. Левин­сон скорее всего говорит о структурно-формальной традиции изучения дис-

98

курса, связанной с синтаксически ориентированной грамматикой текста, ко­торая понимается как речеактовое дополнение к традиционной грамматике, надстраивающееся выше уровня предложения. Но и в этом случае его кри­тика выглядит необоснованно резкой: «it (discourse analysis. — M. M. ) is no more 'misconceived' than is 'classical' transformational grammar» [Mey 1993: 195].

Дискурс-анализ в бирмингемской версии не отрицает конверсационного, а скорее включает его [Coulthard 1985: 59], оговаривая этнометодологические отличия последнего от собственного «лингвистического» подхода. Экстралинг­вистические истоки конверсационного анализа не должны быть препятствием на пути к интеграции этого подхода в модель анализа языкового общения, особенно если вспомнить, что это не первая и не последняя традиция в изуче­нии речевой коммуникации, возникшая за пределами лингвистики (ср.: тео­рия речевых актов, этнография коммуникации и т. д.).

В пользу интеграции конверсационного анализа в междисциплинарный дискурс-анализ говорит само соотношение категорий «дискурса» (discourse) и «разговора» (conversation): разговор — это лишь частный случай дискурса, но не наоборот. Понятно, что вследствие этого нельзя говорить о конверсаци­онном анализе как о синониме дискурс-анализу. При этом надо помнить, что и дискурс-анализ (в широком смысле) не сводим к традициям одной лишь Бирмингемской школы.

3.2.4 Уточнение определения

Уже в первом сопоставлении различных подходов наглядно проявляется многозначность самого тер­мина «дискурс-анализ», отчасти обусловленная не­однозначностью исходного понятия «дискурс». Встречается по крайней мере три его употребления, в связи с чем иногда возникает опасность термино­логического многозначия, некорректной подмены смыслов:

1)  дискурс-анализ (в самом широком смысле) как интегральная сфера изу­чения языкового общения с точки зрения его формы, функции и ситуативной, социально-культурной обусловленности;

2)  дискурс-анализ (в узком смысле) как наименование традиции анализа Бирмингемской исследовательской группы;

3)  дискурс-анализ как «грамматика дискурса» (Р. Лонгейкр, Т. Гивон), близкое, но не тождественное лингвистике текста направление.

В данной работе понятие «дискурс-анализ» употребляется преимуществен­но в первом, самом широком значении. Второе значение, где необходимо, уточ­няется, а третье замещается сочетанием грамматика дискурса.

Широкое, интегрирующее определение дискурс-анализа соответствует широкому толкованию дискурса, принятому в 3.1, и понятию discours, кото-

99

рое обозначил Г. Гийом [1992: 36—39], критически разбирая соссюровскую формулу langage = langue + parole. Discours, как построение речи, он ввел в ка­честве четвертого элемента, сместив смысл в понятии речь в сторону акта физического говорения (parole effective), отличая ее от идеальной речи (parole-ide) на уровне языка (langue), который существуют в людях в форме возмож­ности (puissance), только in potentia [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 75—77].

В социальных науках за пределами языкознания «дискурс-анализ» обо­значает методологию исследования в русле постструктурализма, постмодер­низма [см.: Порядок дискурса — Фуко 1996b: 47—96; 1996а; Foucault 1971], а также герменевтики [Слово как дискурс — Рикёр 1995: 129—136]. Видимо, пока нет необходимости особо оговаривать такие случаи, поскольку их с полным основанием можно включить в объем термина дискурс-анализ в пер­вом, наиболее широком смысле. Тогда можно согласиться с обобщающим пониманием дискурс-анализа как междисциплинарной области знания, в ко­торой наряду с лингвистами участвуют социологи, психологи, этнографы, литературоведы, стилисты и философы [ЛЭС: 137].

3.3. МЕТОДОЛОГИЯ ДИСКУРС-АНАЛИЗА

Truth is stranger than fiction, but it is because fiction is obliged to stick to possibilities; truth isn't.

M. TWAIN, «Pudd'nhead Wilson's New Calendar»

Вопросы использования тех или иных методик и приемов сбора обработки и транскрипции лингвистического материала помимо своего прикладного, прак­тического значения, важны теоретически, потому что дискурс-анализ высту­пает не только как теория языкового общения, но и как инструмент познания, возможности которого выходят за узко лингвистические рамки.

3.3.1 Общие проблемы сбора материала

Как ни странно, но многие авторы обходят стороной проблемы сбора материала и его обработки, транскрип­ции, сегментации, сопоставления и описания, как и тех­нические вопросы работы с информантами, хотя это один из основных этапов исследования, во многом определяющий его резуль­тат. Возможно, для кого-то эти проблемы не выглядят принципиально важ­ными. Возможно, мода на методологические дебаты отошла после того, как Н. Хомский подверг резкой критике эмпирические увлечения полевой рабо­той в период с 1920-х по 1950-е годы, а его влияние на развитие лингвистики, в частности американской, переоценить трудно. И только этно- и социолинг-

100

вистические изыскания сохранили пиетет по отношению к этой теме, где пре­жде всего надо отметить позицию У. Лабова [1975; Labov 1972а].

Сегодня можно констатировать отсутствие единой системы общепризнан­ных и общепринятых методик, правил и процедур сбора, представления и описания языкового и прежде всего — речевого материала. Даже исследова­ния именно языкового общения порой не могут предъявить сколь-либо серьез­ного эмпирического подтверждения, в них просто-напросто отсутствует кор­пус текстов. Многие работы легко обходятся «искусственными» примерами, придуманными самим авторами. Лишь в рамках социолингвистики, конвер­сационного анализа и дискурс-анализа встречаются работы, содержащие де­тальные транскрипты коммуникативных событий [Schegloff, Sacks 1973; Stubbs 1983; Sacks, Schegloff, Jefferson 1974; Coulthard 1985; Sinclair, Coulthard 1975; Boden, Zimmerman 1991; Sacks 1995], в последнее время их число постепенно растет.

Общее решение проблемы отбора материала состоит в преимуществен­ном анализе транскриптов аудио- и видеозаписей речевых событий в комп­лексе с разнообразными этнографическими наблюдениями [об этнографиче­ских подходах к изучению речи и коммуникации — Орлова 1994: 85; Emerson e. а. 1995], дополненными данными как естественного (например, пассив­ного наблюдения), так и экспериментального (активного) характера [Stubbs 1983:218].

Означает ли это категорический отказ от использования в качестве язы­кового материала текстов массовой коммуникации, художественной литера­туры и т. п.? Абсолютно нет. «Лингвисты глубоко правы в том, что, разыски­вая норму данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей, обладающих очевидно в максимальной степени... оценочным "чувством" или "чутьем языка"» [Щерба 1974: 37]. Тексты средств массовой коммуникации, различных субкультур в наши дни представляют особый интерес для исследо­ваний языка в социокультурном аспекте. Все зависит от конкретных целей и задач: не для всякого анализа хорош литературный материал; просто надо отдавать себе отчет в том, что строить только на нем изучение, скажем, разго­ворной речи по меньшей мере некорректно.

Одним из трудных, но преодолимых препятствий на пути исследователя оказывается проблема технической записи корпуса текстов. Особенно это ка­сается записи речи в общественных местах, где уровень помех (шум толпы, шарканье ног, эхо, отражающееся от стен и т. п.) превосходит полезный сиг­нал. Оптимальной ситуацией можно считать запись общения в малой группе (до 7—8 человек), когда микрофон находится либо в центре помещения, либо У одного из участников взаимодействия. Видеозапись с разных точек позво-

101

ляет систематически и в полном объеме учитывать нелингвистические аспек­ты общения и ситуативный контекст.

Следующим вопросом, имеющим большое значение, как с теоретической, так и с практической точек зрения, стал вопрос о необходимом и достаточ­ном объеме речевого материала. Главным фактором, определяющим объем, следует признать цель анализа [см.: Лабов 1975; Labov 1972а]. Совсем не обя­зательно набирать необъятную статистику или базу данных, сам по себе вало­вой эмпирический продукт не гарантирует успеха в дискурс-анализе. Опти­мальный объем данных лишь должен обеспечить корректность анализа и достоверность выводов. Качественный, интерпретативный анализ практи­кует в отдельных случаях идиографический подход, позволяющий строить ана­лиз на единственном, отдельно взятом случае.

3.3.2 Общие проблемы транскрипции

Перенос звукового образа дискурса с аудио- или видео­носителя на бумагу (транскрипция) отнимает довольно много времени и ничуть не меньше места: достаточно упо­мянуть, что речевое событие продолжительностью 45— 50 минут (например, один урок) может «съесть» 30 страниц стандартного текста (конечно, если это не была контрольная по математике). Сложность и многоуровневость транскрипции лишь добавляют работы. Если доводить транскрипцию до уровня подробной фонетической записи с отображением каких-то аспектов интонации, то пятиминутный сюжет может обойтись в доб­рых 25—30 часов исследовательского времени.

Транскрипция сама по себе является очень чувствительным моментом, самым существенным образом влияющим на весь ход анализа записанного фрагмента общения. Не секрет, что разные исследователи произведут отлич­ные друг от друга транскрипции одной и той же аудиозаписи. Расхождения будут не только в сфере переноса интонации, пауз, границ реплик, переби­вания, что, как правило, естественно, но даже в определении словарного состава.

Из того, что известно о сложных когнитивных процессах, происходящих в сознании человека, осуществляющего транскрипцию, на него, как и на вся­кого пользователя языка, положиться нельзя: «The transcriber, considered as a language user, is "often quite unreliable"» [MacWhinney, Snow 1990: 457]. Иссле­дования показали, что в процессе транскрипции человек непроизвольно искажает дискурс, переставляет, пропускает и подменяет какие-то элементы, неверно «слышит» его [O'Connell, Kowal 1995a: 103]. Это еще раз демонстри­рует интерпретативный и во многом субъективный характер исследования уже на уровне транскрипции устного дискурса.

102

Самый обыкновенный разговор выглядит весьма сложным и неудобным для чтения, будучи перенесен на бумагу в своем первозданном виде, безо вся­кого редактирования. Коммуниканты обычно не замечают этой сложности в устном общении, она проявляется только в транскрипте, под рукой лингви­ста, кодирующего такие «атрибуты» диалога, как фальстарты, хезитации, коррекции, а также фиксирующего эллиптичность, наложение в потоке речи слов одного говорящего на слова другого и т. п.

«Наша устная речевая деятельность на самом деле грешит многочислен­ными отступлениями от нормы. Если бы ее записать механическими прибо­рами во всей ее неприкосновенности, мы были бы поражены той массой оши­бок в фонетике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем.... Мы нормально этих ошибок не замечаем — ни у себя, ни у других: "неужели я мог так сказать?"... Всякий нормальный член определенной социальной группы, спрошенный в упор по поводу неверной фразы его самого или его окружения, как надо правильно сказать, ответит, что "собственно надо сказать так-то, а это-де сказалось случайно или только так послышалось"» [Щерба 1974: 36]. Но для дискурс-анализа учет ускользающих от внимания «опривыченных» в условиях устного общения «ошибок» и их кодификация очень важны. Соот­ветственно целям и задачам конкретного исследования необходимо с самого начала определить степень детализации транскрипции, решить, какие аспек­ты дискурса можно игнорировать, а какие — наоборот, выделить.

Зависимость метаязыка транскрипции от теории или методологических установок, а главное — от целей и задач любого исследования так велика, что вряд ли целесообразно стремиться к созданию нотационной системы, годной на все случаи жизни: «We ourselves find it difficult to consider such a field-wide standard as a desideratum» [O'Connel, Kowal 1995a: 95]. Однако некоторую пре­емственность или унификацию все же хотелось бы видеть (по крайней мере в обозначении свойственных всякой устной речи признаков: мены коммуника­тивных ролей, запинок, ошибок, пауз и т. д.).

Стандартизация предстает в виде главнейшей задачи также в свете ком­пьютеризации форм транскрипции устного дискурса, создания баз данных, облегчающих доступ к таким «текстам» и дальнейшую работу с ними всем желающим. Первые опыты такого рода уже имеются: London-Lund Corpus, Lancaster Spoken English Corpus, PIXI Corpora, Birmingham Collection of English Text (BCET). Corpus of Spoken American English (CSAE) обеспечивает в ин­терактивном режиме компьютерный доступ через сеть не только к транскрип­там, но и к звуковым оригиналам. И все-таки общепризнанной нотацион­ной системы так и не создано.

103

3.3.3 Парадокс наблюдателя

Другой известной трудностью этнографического сбора лингвистических данных является так назы­ваемый парадокс наблюдателя. Нам-то хочется узнать, как люди разговаривают, не будучи «под колпаком» у исследователя. Если информанты знают или подозревают, что за ними наблюдают, то их речь обычно становится менее непринужденной, происходит сдвиг в сторону бо­лее формального стиля общения. В связи с этим труднее всего собирать дан­ные о фамильярном и интимном общении. Можно, конечно, производить за­писи «скрытой камерой», например, бытовых, деловых и прочих разговоров, в том числе и бесед по телефону. Но в этом случае вмешиваются моменты этического и юридического свойства, заметно ограничивающие возможно­сти анализа, а иногда просто налагающие veto.

С другой стороны, совершенно свободного, непринужденного, абсолютно естественного общения не существует вообще, всякий раз говорящий учиты­вает социальный контроль со стороны участников взаимодействия и соответ­ственно приспосабливает свою речь к условиям конкретной ситуации обще­ния. Реакция на исследователя с магнитофоном — это лишь частный случай такой адаптации. Погоня за абсолютно естественным языковым материа­лом — это «методологическая химера» [Stubbs 1983: 225].

То, что исследователь получает в результате записи, когда общающиеся знают о ней, дает представление об особенностях дискурса в определенных условиях дискомфорта, а не о чистом, нормальном диалоге, типичном для дан­ной ситуации. Можно, конечно, попробовать выделить и изучить только из­менения в речевой деятельности информантов, обусловленные эффектом при­сутствия наблюдателя. Но простое механическое вычитание этих черт все равно не передает общей картины нормального разговора. Лучший выход из поло­жения — дать коммуникантам время, чтобы они просто привыкли к микро­фону (сначала можно ставить его, не включая запись). Примечательно, что в стрессовых ситуациях участники общения также иногда «не замечают» микрофона, находясь под прессом другой доминанты.

Парадокс наблюдателя имеет и обратную сторону, не менее коварную: восприятие и осмысление полученного материала оказываются не такими простыми этапами анализа для самого интерпретатора. Как правило, ученый, говорящий на том же языке и привыкший к тому же набору вариантов и спо­собов языковой коммуникации, что и испытуемые, многие важные моменты речевого общения просто пропускает, потому что они для него настолько же естественны и принимаются им как должное, как норма, а усвоенную норму бывает очень трудно выделить. Отклонения от нормы когнитивно заметнее, поэтому-то и привлекают повышенное внимание случаи нарушения норм в

104

общении или случаи нетипичного общения, например, общения людей с час­тично или полностью потерянным зрением как друг с другом, так и с вполне здоровыми людьми. По той же причине Л. В. Щерба [1974: 33] писал об ис­ключительной важности «отрицательного языкового материала», т. e. неудач­ных высказываний с пометкой «так не говорят», позволяющих уловить и за­печатлеть норму.

3.3.4 Репрезентативная выборка и триангуляция

Для решения проблемы сбора достаточного и не­обходимого количества достоверной языковой и сопутствующей информации предлагается про­водить репрезентативную или теоретическую выборку [theoretical sampling — Stubbs 1983: 230 и сл.]. Само понятие выборки подразумевает случайность «забора образцов». Однако случайность такого поиска часто оказывается относительной (например, простой опрос по теле­фону уже ограничивает круг информантов людьми определенного социаль­ного статуса — теми, у кого есть телефоны и кто в течение дня, как правило, находится дома).

Исследователь условно разбивает всю совокупность своих потенциальных информантов по «теоретическим» категориям и делает выборку из каждой из них, зондируя таким образом качественно отличающиеся группы информан­тов, получая необходимые и достаточные сведения о реальном функциониро­вании языка в различных социумах, что в итоге позволяет воссоздать целост­ную языковую картину в рамках всей общности.

При этом необходимо помнить, что результаты подобной теоретической выборки в обследовании какой-то одной ситуации лучше всего подтвердить сравнением с данными, полученными в результате анализа этой же ситуации другими методами, с других точек зрения. Иногда такой подход называется «триангуляцией» [triangulation — Stubbs 1983: 234] — здесь явно усматривает­ся научная метафора, построенная на аналогии между многогранностью тре­угольника и изучением разных аспектов, разных сторон ситуации общения с разных точек зрения. Для коммуникативного дискурс-анализа наиболее полезно сочетание данных этнографического, социологического, психологи­ческого анализа. Данный подход, в частности, является обязательным усло­вием в исследовательских традициях конструктивизма.

Количественные методы следует дополнять качественными и наоборот. Нельзя исключать интерпретации записанных речевых событий самими уча­стниками общения, эти интроспективные данные не должны отбрасываться по причине субъективности или непрофессиональности. Каждый из методов и приемов сбора языковых данных, взятый по отдельности, таит в себе опас-

105

ность искажения реальной картины и даже потенциально ошибочен, но в своей совокупности они позволяют максимально подойти к самому коррект­ному анализу предмета исследования — речевого общения. Поэтому исследо­вания, ориентированные на широкий анализ языкового общения с точки зре­ния взаимодействия формы и функций, просто обречены на междисципли­нарный статус, так как в них всегда приходится использовать целый комп­лекс методик, а также понятийно-теоретический аппарат и имеющиеся дан­ные смежных наук. К тому же нужны своего рода «фильтры», обеспечиваю­щие отбор только наиболее релевантных для анализа языка экстралингвисти­ческих факторов. В модели, развиваемой в данном исследовании, в качестве частных методик анализа и вершин в системе триангуляции выступают под­ходы, описанные во второй и отчасти первой главе. Многосторонняя вери­фикация необходима практически для всех наук социального характера.

3.4. СИСТЕМА ТРАНСКРИПЦИИ УСТНОГО ДИСКУРСА

Verba volant, scripta manent.

Как уже отмечалось, создать универсальную систему транскрипции устного дискурса никому еще не удалось: «записывать «тексты» может всякий; хоро­шо записывать тексты уже гораздо труднее...» [Щерба 1974: 32].

3.4.1 Общие критерии и принципы транскрипции

Существует два общих подхода к проблеме транс­крипции: от теории к практике и наоборот — от практики к теории. Первый подход свято верит в метафору Элинор Окс «Transcription as Theory» [см.: Ochs 1979a;Du Bois 1991: 71; O'Connel, Kowal 1995b: 651], вследствие чего очень строго подходит к разработке основополагающих принципов, проце­дур выделения категорий дискурса, соответствующих нотационных символов и алгоритмов анализа. Особенно это свойственно школам, связанным с ком­пьютерной обработкой транскриптов и ориентированным лингвистически. Другой подход вроде бы не занимается проблемами транскрипции вооб­ще и уж точно не делает из нее теории, не изобретает систем основополагаю­щих принципов и категорий, да и символы выбираются не всегда единооб­разно, порой приблизительно, часто заменяются или просто отбрасываются, если их утилитарная ценность не оправдывает ожиданий. В то же время есть определенный нотационный «каркас», представленный в форме традиции или практики, а также легенды обозначений где-то в приложениях к исследовани­ям. Этот подход типичен для конверсационного анализа и этнометодологии.

106

В обоих случаях надо помнить, что транскрипт недопустимо превращать в самодостаточную сущность, фетишизировать его — он неизменно втори­чен. Истинным же предметом анализа остается разговор в естественных усло­виях социальной жизни: «...Nor should it be thought that transcripts are the data of conversation analysis as such. The data is naturally occurring conversation as a feature of social life» [Button, Lee 1987: 9; O'Connel, Kowal 1995b: 653]. И даже аудио- или видеозапись является транскрипцией «в широком смысле», при­ближающей исследователя к самому дискурсу [O'Connel, Kowal 1995 а: 97].

Для оценки нотационных систем некоторые авторы используют следую­щий набор «критериев»: manageability, readability, learnability, interpretability — транскрипт должен быть прост в обращении, чтобы его было легко составлять, изучать, читать и интерпретировать (человеку и компьютеру). На самом деле эти критерии не могут быть ни универсальными, ни практически определенными [O'Connel, Kowal 1995а: 96].

Научное предназначение нотационной системы состоит не в том, чтобы быть «легкой для чтения», а в том, чтобы ей было удобно пользоваться (usability). В этом случае для составителя транскрипта главным ее достоин­ством является четко определенное, однозначное отношение между элемен­тами дискурса и знаками транскрипции. Для анализа важно, чтобы транс­крипт содержал всю совокупность обозначений, указывающих на распре­деление, частотность и релевантность тех или иных компонентов социаль­ной жизни.

До адресата или потребителя научной информации транскрипт может дойти в трех видах: на него может быть всего лишь сделана ссылка, может быть представлен какой-то его фрагмент (часто как иллюстрация) и, наконец, он может быть приведен полностью (в форме приложения или как-то иначе). Ни в одном из этих случаев нельзя установить некий стандарт «читабельно­сти». Что и как дать в транскрипте целиком и полностью зависит от того, что этим хочет сказать автор, кому он хочет это сказать и с какой целью. Что касается пригодности транскрипта для машинной обработки, то это скорее вопрос программной совместимости (compatability) с метаязыком нотацион­ной системы, а не «читабельности» как таковой.

Аналогично перечисленным выше «критериям», Дж. Дю Буа провозгла­шает пять максим транскрипции [Du Bois 1991: 78]:

1)  Category definition: верно определи категории;

2)  Accessibility: сделай систему доступной;

3)  Robustness: сделай транскрипцию здравой;

4)  Economy: сделай транскрипцию емкой;

5)  Adaptability: сделай систему адаптивной.

107

С одной стороны, эти максимы сформулированы так, что с ними трудно не согласиться или умышленно нарушить их, но, с другой стороны, эти фор­мулировки настолько обтекаемы и общи, что их ценность с точки зрения построения конкретной системы транскрипции оказывается сомнительной. Дю Буа создал свою систему DT, соответствующую своим максимам, однако он не доказал преимуществ своей системы именно по этим пяти максимам.

Исходя из общего критерия работоспособности, полезности нотационной системы, рядом авторов были приняты следующие принципы транскрипции [см.: O'Connell, Kowal 1994: 102 и сл.; O'Connell, Kowal 1995a: 98—104; O'Connell, Kowal 1995b: 654—655]:

1.  Избирательность (Parsimony). Транскрипции подвергаются лишь те компоненты дискурса, которые предполагается анализировать, следователь­но, читателю в транскрипте должно быть представлено только то, что реле­вантно с точки зрения анализа, что придает ему осмысленность.

2.  Конвенциональность (Conventionality). Графемы используются только для сегментного представления лексических единиц, а знаки препинания в их обыч­ной функции стандартных символов для разделения структурных единиц и уточнения их значения.

3.  Лексическая целостность (Lexical Integrity). Целостность слов не долж­на нарушаться никакими другими условными обозначениями (что резко по­вышает эффективность работы с транскриптом, и в плане его составления или анализа, и в плане восприятия, той самой «читабельности»).

4.   Объективность (Objectivity). Субъективные восприятия, оценки и категоризации со стороны составителя транскрипта не должны подаваться как объективные измерения.

5.   Однозначное соответствие (One-to-One Correspondence). Одному сим­волу нотационной системы должно соответствовать только одно свойство уст­ного дискурса и наоборот — один элемент речевой коммуникации (одна ее категория) должен быть обозначен только одним символом.

6.  Приоритет описаний (Description). Паралингвистические вокальные проявления нефонологического характера, например смех или плач, следует описывать, а не обозначать условными символами.

7.   Раздельность (Separation). Описания, интерпретации, пояснения и комментарии должны быть графически отделены и ясно отличимы от самого «текста» фонологического, вербального ряда транскрипта.

К слову, ни одна из известных нотационных систем всецело не отвечает требованиям взятых вместе семи принципов, имеющих по сути дела априор­ный статус.

108

Принцип конвенциональности легко соблюсти в отношении буквенных графем, но что касается знаков пунктуации, то здесь есть немало проблем: привнесение знаков пунктуации в их привычной функции, в которой они ис­пользуются в письменных текстах, повышает субъективность анализа, вызы­вает много споров (поставить точку или запятую). Устный дискурс — это по­ток «слов» в «просодическом пространстве». Сочетание определенным обра­зом сочлененных слов с паузами, интонацией, громкостью позволяет решать о функциях фразы в отношении дискурса. Поэтому вслед за Дж. Дю Буа нам можно выделить два аспекта анализа интонации: функциональный и фонети­ческий [Du Bois e. a. 1993: 52—57] и переосмыслить традиционные знаки пунк­туации с точки зрения функционального аспекта интонации дискурса, в част­ности, продолжения (transitional continuity): точка обозначает комплекс инто­национных контуров («алломорфов интонации», по выражению Дю Буа) и пауз с функцией завершенности (final); запятая — комплекс интонационных контуров и микропауз с функцией продолжения или незавершенности (continuing, «more to come»); знак вопроса — в апеллятивной функции (appeal) обращения за поддержкой или подтверждением высказывания.

Просодическое прочтение знаков пунктуации свойственно многим [ср.: Du Bois 1991; Du Bois e. a. 1993; Chafe 1993: 43; Gumperz, Berenz 1993: 121; Schiffrin 1987; 1993: 431—432; Tannen 1989 и др.]. Но только с выделением не просто «интонаций», а функциональных просодических категорий мы можем добиться определенной универсальности транскрипции, потому что сами по себе интонационные «алломорфы» часто варьируются, а фонетический аспект интонации необходимо обозначать отдельно (когда в этом есть надобность). Например, в английском языке обычным выражением функции завершенно­сти являются сильная нисходящая интонация плюс пауза, апеллятивной — сильная восходящая интонация, а незавершенность «обслуживается» рядом контуров: незначительным понижением или повышением тона и нисходяще-восходящей интонацией, обычно в сочетании с очень короткой паузой, при­чем каждый них отличается своим прагматическим содержанием. В русском языке будут другие контуры, но три функции — завершенности, продолже­ния и апелляции так же легко выделить.

Интересная дискуссия развернулась по поводу четвертого принципа — объективности. В качестве «яблока раздора» можно взять такую простую, но очень ответственную операцию, как категоризация паузы [см. противоречи­вый анализ примера Э. Щеглова: Levinson 1983: 328; O'Connel, Kowal 1995 а: 100—101]. Одними паузы оцениваются чисто субъективно как (не)значитель­ные, другими они хронометрируются с точностью до десятых долей секунды. Технически это сегодня вполне возможно. Но и полученная «объективно»

109

точная длительность паузы не снимает проблемы. Дело в том, что слушаю­щий не измеряет абсолютную долготу паузы в речи. Восприятие этой величи­ны на самом деле субъективно и относительно — оно зависит от многих фак­торов, например, ожидаемой ее долготы и темпа предшествующей речи. Пау­за в 0,3 с. в разных условиях кажется одному и тому же человеку то длиннее, то короче. Нормы варьируются и социокультурно: англичане на стыке ре­плик обычно держат паузу (ожидают этого от других) дольше, чем американ­цы [см.: Edwards 1993: 23; Tannen 1984a]. Значит, «объективные» количествен­ные методы не всегда оправданы. Исследователь, владеющий языком и нор­мами общения в данном социуме, производит эту оценку интуитивно, как и сами участники общения. Так интроспекция вновь доказывает свои методо­логические права. Только в измененной редакции, учитывающей высказан­ные замечания и аргументы, можно принять второй и четвертый принципы из приведенного выше списка.

имеет ощутимый интерпретативный, этнографический крен, но и она готова к машинной обработке;

• в дополнение ко всему перечисленному выше есть немало вариаций на тему названных выше систем Г. Джефферсон и Дж. Гамперца и Н. Беренц, что ничуть не удивляет, учитывая объем полевой работы, проделанной этномето­дологией и социолингвистикой; в качестве примеров можно привести две си­стемы Д. Таннен [Tannen 1989] и Д. Шифрин [Schiffrin 1987].

Кстати, DT, HIAT, и London-Lund Project давно получили мощное про­граммное обеспечение и тоже «пересели на машины». Есть специальная си­стема и для детской речи [см.: Bloom 1993]. Самым неудобным для компью­тера и поныне остается метаязык транскрипций конверсационного анализа.