«Актуальные проблемы истории Российской цивилизации Актуальные проблемы истории Российской ...»

В своих произведениях Булгарин обращался, прежде всего, к среднему сословию, стремясь тем самым поставить барьер влиянию аристократии, являющейся, по его мнению, главным в России проводником вредных понятий и теорий, привнесенных с Запада. В его деятельности, при ориентации его произведений, прежде всего, на «массового» читателя, удачно сочетались два главных мотива: коммерческая выгода и действительная популяризация официальной идеологической доктрины.

Исходя из этого, можно предположить, что вражда Булгарина с пушкинским кругом писателей, так называемой «литературной аристократией» имела еще один важный аспект. В последнее время при анализе их взаимоотношений делается акцент на спорах, связанных с торговым направлением в литературе, представителем которого по существу и являлся Булгарин. Говоря о полемике 30-х гг. XIX в., Н.Н. Акимова замечает, что «ее участники пытались определить место так называемой «торговой словесности», удовлетворяющей эстетические потребности «толпы», в общенациональной культуре»^[92]. Однако конфронтация с Булгариным не ограничивалась лишь этим. В то время явно существовала определенная конкуренция в борьбе за место посредника между властью и обществом^[93]. Имеется в виду осознанная попытка некоторых писателей и журналистов выступить в качестве проводников правительственного мнения в условиях формирования мнения общественного и роста значения печатного слова, а вместе с тем и авторитета самих литераторов. Наряду с Булгариным многие общественные деятели той эпохи предлагали схожие услуги правительству. Известно, что в 1831 г. А.С. Пушкин просил разрешения издавать журнал, который должен был способствовать влиянию правительства на общественное мнение. Им был составлен «Проект издания журнала и газеты», в котором он писал: «Когда государю императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю его величества. С радостью взялся бы я за редакцию «политического и литературного журнала», около которого соединил бы писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных… Правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но, тем не менее, в некоторых случаях общее мнение имеет нужду быть управляемо»^[94].

Такое же предложение делал Шевырев, впоследствии издававший совместно с Погодиным журнал «Москвитянин».

Претензии Булгарина на роль одного из главных выразителей и пропагандистов правительственной идеологии не могли не раздражать современников. И. Киреевский писал о Булгарине, что «для него Россия была превращена в одну огромную и молчаливую аудиторию, которую он поучал в продолжение 30 лет почти без совместников, поучал вере в Бога, преданности царю, доброй нравственности и патриотизму»^[95]. Это высказывание не совсем соответствует истине, однако удачно демонстрирует амбициозность планов самого Булгарина и то неприятие, с которым относились к ним его оппоненты. Нужно признать, что предложения о сотрудничестве с властью, исходившие от пушкинского круга писателей, имели существенное отличие от позиции, занимаемой Булгариным. Роль посредника между властью и обществом не должна была иметь односторонний вид. Речь шла, прежде всего, о взаимовыгодном сотрудничестве между правительством и общественным мнением, концентрированный образ которого должны были представлять журналисты и писатели, что предполагало не только пропаганду государственной доктрины, но и активное участие Пушкина и его коллег в ее формировании и дальнейшем развитии. В некотором роде прав М.М. Шевченко, считающий, что «А.С. Пушкин, П.А. Вяземский мечтали о чем-то похожем на ту роль, которую на вершине своей политической карьеры полстолетия спустя играл М.Н. Катков»^[96]. Однако, позиция послушного исполнителя, декларируемая Булгариным, в данном случае больше импонировала николаевскому режиму.

О.В. КОЧУКОВА

П.А. ВЯЗЕМСКИЙ И К.Д. КАВЕЛИН В НАЧАЛЕ 1840-х ГОДОВ

В современной историографии нет полного единства в характеристике этапов взаимоотношений власти и общества в России XIX в. Более привычный, традиционный подход сводится к противопоставлению различных периодов реформ и контрреформ, этапов конфликта власти и общества и, напротив, перехода к их определенному сотрудничеству. В рамках другого подхода грань между «предреформами» Александра I и Николая I, «Великими реформами» Александра II и «контрреформами» Александра III считается условной и даже искусственной, а сам процесс реформ представлен как длительный, охватывающий весь XIX век. Второй подход в последнее время явно обретает ведущее значение. Как замечает автор современного исследования о «просвещенной бюрократии» в России И.В. Ружицкая: «Трактовка преобразований Александра II как стремительного и одномоментного процесса нуждается в пересмотре: эти преобразования стали возможны благодаря многократным усилиям высшей администрации предшествующего времени, направленным на всеобъемлющую реорганизацию государственного механизма. В ходе этих усилий рождалась концепция реформ…, выявлялись и воспитывались люди, чьи убеждения, знания и практический опыт составили тот человеческий потенциал, который был использован властью в процессе подготовки и проведения реформ 1860-х гг.»^[97].

Переход к «Великим реформам» уже не выглядит спонтанной правительственной реакцией на кризис, революционную ситуацию и т.п., а оценивается в большей степени как результат деятельности целого слоя чиновников и общественных деятелей, принявших необходимость перемен и готовых их осуществить. Идейно-политической основой для формирования такого слоя людей в первой половине XIX в. являлись совершившийся переход от традиционного типа власти к рациональному, утверждение идеи о целях функционирования государственной власти, определяемых идеологией французского Просвещения, усложнение системы бюрократического управления и, соответственно, рост требований к уровню образования чиновников. В связи с этим очень актуальным становится изучение преемственности поколений в управленческой и интеллектуальной элите России XIX в. Оправданно внимание историков к тому влиянию, которое оказывали на молодых государственных и общественных деятелей 1850-х- начала 1860-х гг., ставших активными участниками преобразований, крупных сановников и идейных лидеров «первой волны» (николаевского царствования, сформировавшихся в эпоху Александра I). Ключевое значение при этом обретают такие фигуры, как М.М. Сперанский, П.Д. Киселев, Д.Н. Блудов, М.А. Корф… В истории становления либерального движения важно понимание либерально-просветительского компонента идеологии периода декабризма^[98]. Если таким образом обстоит дело с обобщающими исследованиями по истории правительственной политики и общественного движения, то в изучении отдельных частных сюжетов роль идейной и социально-психологической преемственности поколений еще не всегда достаточно ясна.

Так, в научных биографиях лидеров и идеологов либерального движения 1840-1870-х гг., очень часто недооценивается (либо вообще не замечается) тот источник формирования их убеждений, каковым являлись отношения со старшим поколением «либералистов» начала века. Один очень характерный в этом отношении пример – понимание этапов становления взглядов К.Д. Кавелина в 1840-е гг. Основное внимание исследователи уделяют идейной атмосфере Московского университета и литературно-политических салонов. Становление мировоззрения Кавелина, действительно, происходило в эпоху споров западников и славянофилов. Испытав в самом начале 1840-х гг. несколько поверхностное влияние славянофилов, в 1842 г. Кавелин уехал, по настоянию семьи, из Москвы в Петербург. Бюрократическая служба и карьерный рост не стали, вопреки ожиданиям матери, уделом человека, мечтавшего о судьбе ученого. Двухлетнее пребывание в Петербурге (1842-1844) сыграло, тем не менее, весьма важную роль в качестве вехи формирования общественного деятеля. В 1844 г. Кавелин вернулся в Москву убежденным западником, человеком с твердыми жизненными принципами, и потрясающе органично вписался сначала в научную и интеллектуальную жизнь, а затем (с 1848 г., снова в Петербурге) в кружок либеральных бюрократов, будущих деятелей «Великих реформ». Такая метаморфоза нуждается в объяснении. Почти все исследователи говорят об определяющем влиянии на Кавелина кружка Белинского, активным участником которого он и стал в 1842-1844^[99]. Такое мнение укрепляется силой доверия к словам самого Кавелина, который в своих воспоминаниях о В.Г. Белинском, написанных уже в 1870-е гг., писал: «Я оставил Петербург с таким же сожалением, с каким оставил Москву, чтобы переехать в Петербург. К кружку, к Белинскому я привязался всей душой. Связи с ним после этого никогда не прерывались»^[100]. В 1842 г. Кавелин вошел в кружок Белинского, в круг постоянного общения он приобрел И.И. Панаева, И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, В.П. Боткина, приезжавших из Москвы А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Нельзя не признать того, что неустойчивые славянофильские убеждения молодого Кавелина быстро рушились под впечатлением ошеломляющего эффекта, производимого Белинским. Впрочем, последующее развитие взглядов Кавелина и особенности его общественной деятельности свидетельствуют о том, что кроме «дикой, бешеной, фантастической любви к свободе и независимости человеческой личности»^[101] в духе Белинского, должны были быть и другие влияния, определявшие умеренность, стремление к идейным и политическим компромиссам, реалистичности мыслей, проектов и предложений… Таким истоком могло явиться общение с «либералистами» Александровской эпохи, в частности, с П.А. Вяземским.

Поиск поддержки и руководства со стороны старшего поколения интеллектуальной элиты, конечно же, был весьма важен для начинающего общественного деятеля. К.Д. Кавелин, отъезжавший в 1842 г. в Петербург, имел при себе ходатайства А.С. Хомякова (и, может быть, не только его), которые должны были открыть дорогу к такому общению, он посещал дом Карамзиных, заручился поддержкой попечителя Московского университета гр. П.А. Строганова и т.п. Авторитет и влияние П.А. Вяземского сыграли, видимо, немалую роль.

Основание для такого предположения дают два письма К.Д. Кавелина П.А. Вяземскому (1844-1846), хранящиеся в фонде Вяземского в РГАЛИ. Эти письма – возможно, лишь часть переписки. Первое письмо (март 1844 г.) было написано Кавелиным из Москвы тогда, когда он уже был оставлен при Московском университете адъюнктом по кафедре истории русского права, то есть начинал новый (московский, «университетский») этап своей биографии. Представляет интерес упоминание в письме просьбы, адресованной П.А. Вяземскому, о содействии карьерному продвижению, о высказанном ранее желании служить во II отделении С.Е.И.В.К. под началом Д.Н. Блудова. (От этой просьбы Кавелин, получивший возможность преподавательской деятельности в Московском университете, теперь отказывался.) Кавелин сообщал Вяземскому о событиях интеллектуальной жизни Москвы (например, о диспуте на защите Т.Н. Грановского), советовался относительно рассылки экземпляров своей диссертации. Но, что особенно важно, письмо Кавелина Вяземскому – ясное признание идейного воздействия «учителя» на «ученика». («Многое я забуду из петербургской жизни, многое постараюсь забыть как можно скорее, но отрадные минуты и часы, которые имел честь проводить с Вами – никогда. Вашим расположением я горжусь, хотя и не заслуженно, как лучшим достижением»).

Как заметила Е.Л. Рудницкая, «по масштабам личности, сознанию сопричастности судьбам России, блеску и остроте ума, Вяземский должен быть выделен в круге Пушкина как одна из наиболее ярких фигур последекабристского времени»^[102]. По наблюдению авторитетной исследовательницы, для П.А. Вяземского была очень характерна мысль о политической направленности объединения свободомыслящих литераторов. «Надобно действовать, но где и как? Наша российская жизнь есть смерть. Какая-то усыпительная мгла царствует в воздухе…». Так писал П.А. Вяземский А.И. Тургеневу в 1816 г. С этими словами хорошо соотносится фраза Кавелина из письма Вяземскому 1845 г.: «Вы видите, что все наши новости вертятся почти исключительно около литературного или ученого мира. Других интересов в Москве нет и не может быть, за совершенным отсутствием деятельности практической».

Общение К.Д. Кавелина с П.А. Вяземским, видимо, было важным источником формирования либеральных убеждений молодого общественного деятеля. Либерализм Вяземского был основан на восприятии философии французского Просвещения, дополненном современным французским либерализмом Б. Констана. Вчитываясь в размышления П.А. Вяземского, нельзя не заметить общности политического мировоззрения двух мыслителей разных поколений. «Список» идей и представлений, которые могли быть впервые восприняты Кавелиным от Вяземского, но впоследствии укрепиться в нем уже как результат собственной работы мысли и наблюдений над общественными реалиями, может оказаться достаточно обширным. Это и убеждение о первенствующей роли верховной власти в осуществлении движения народов к просвещению, и понимание морального долга образованного общества как объединения общественных сил для воздействия на царя, и определение дела освобождения крестьян в качестве важнейшего, и невозможность ни при каких обстоятельствах переступит границ законности и лояльности правительству, и сосуществование приверженности «просвещенному абсолютизму» с резко негативным отношением к царствующим монархам, особенно к Николаю I, и сочетание беспощадности обличения настоящего положения вещей с глубокой приверженности мысли о большом историческом предназначении России. (Афористическая запись в дневнике П.А. Вяземского: «Что есть любовь к Отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положения»^[103] ).

Приложение

Письмо К.Д. Кавелина П.А. Вяземскому 1844 г.^[104]

Ваше сиятельство!

Последним письмом из Москвы я утруждал Вас просьбою напомнить обо мне графу Блудову^[105], которому, по особенной благосклонности ко мне, Вы уже говорили о моем желании перейти во II отделение Собственной Канцелярии Е.И.В. Я хотел тотчас же выслать и экземпляр диссертации^[106], но потом приостановился, находя, что было бы не совсем ловко представлять ее графу, прежде диспута.

Между тем, дела мои приняли в Москве неожиданно благоприятный оборот. После диспута (24-го февраля) граф Строганов^[107] согласился, наконец, исполнить мою старинную просьбу и оставить меня при Московском университете Адъюнктом, по кафедре Истории Русского Права. – Сколько я счастлив, напрасно старался бы я Вам выразить. У меня нет теперь никаких желаний, никаких других целей, кроме возможно лучшего выполнения моих новых обязанностей.

Прилагаемые при сем письмо и книгу беру на себя смелость просить Вас передать Графу Блудову. Я решился написать к нему по совету одного служащего во II отделении собственной Канцелярии, который писал мне о высылке к ним диссертации. В письме я ни о чем не прошу Графа, потому что получаю все, чего желал.

В Петербург я уже теперь не возвращусь и останусь в Москве. Позвольте же мне, Ваше сиятельство, напомнить Вам о том, как глубоко запечатлелись в моей душе и благосклонный прием и участие, которым Вы меня удостоивали. Многое я забуду из петербургской жизни, многое постараюсь забыть как можно скорее, но отрадные минуты и часы, которые имел честь проводить с Вами – никогда. Вашим расположением я горжусь, хотя и не заслуженно, как лучшим достижением. – Вы знаете, что не лесть заставляет меня говорить это, и что слова мои идут от сердца.

Примите, Ваше сиятельство, искреннее уверение в глубоком моем почтении, в беспредельной преданности и благодарности, с которыми навсегда буду иметь честь пребывать.

Вашего сиятельства покорнейший слуга К.Кавелин.

Москва, 1844 года, марта.

[…] Вы видите, что все наши новости вертятся почти исключительно около литературного или ученого мира. Других интересов в Москве нет и не может быть, за совершенным отсутствием деятельности практической. В этом ограниченном кружке есть свои радости, страдания. – что-то, похожее на жизнь, по крайней мере, напоминающие об ней. Издавна такого рода существование мне казалось, у нас в России, лучшим, и потому я вполне доволен своею участию. Ни одного разу с тех пор, что я оставил службу гражданскую, и перешел в ученую, мне не случилось ни на одну минуту раскаяться в шаге, который мною сделан, и никогда не приходило мне в голову позавидовать товарищам моим, которые далеко обогнали меня по службе гражданской.

Москва, 1845 г., 28 февраля.

С.В. АНАНЬЕВ

КРЕСТЬЯНСКАЯ РЕФОРМА В СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ КРАЕ ПОД РУКОВОДСТВОМ М. Н. МУРАВЬЕВА

В период управления Северо-западным краем с 1863 по 1865 гг., Михаил Николаевич Муравьев произвел корректировку аграрной реформы в положительном для крестьян отношении. Это был первый опыт радикальной крестьянской реформы в этом крае (методы ее проведения использовались затем в Польше). Правительство показывало крестьянству Западного края свое полное доверие, и пропагандировало образ этих слоев населения как единого целого. Генерал-губернатор считал, что единственно прочною связью с Россией может и должно быть именно крестьянство^[108]. Он отмечал, что наделение землей крестьян будет залогом к спокойствию Северо-Западного края. Один из очевидцев событий указывал еще одну причину этого курса: «Говоря языком неофициальным, крестьяне вовсе не симпатизируют русским, они даже не любят нас, но они еще больше не любят панов…Вопрос об удаче или неудаче революции состоял в том, кто из двух сторон – революционеры или правительство – успеет первым связать свои интересы с интересами крестьян»^[109]. Вероятно, уступки крестьянам были сделаны, в первую очередь, именно по этой причине. Этот факт подтверждал А.И. Миловидов, который цитировал письмо Муравьева к П.А. Валуеву: «Наделение землею и принятые по этому поводу меры имели целью, как устройство быта сельского населения, так и отнятие на будущее время у революции всех средств пользоваться стесненным положением крестьян»^[110].

Крепостнические воззрения генерал-губернатора (с 1861 г. по 1865 г. он резко изменил курс по этому вопросу) не помешали ему стать главным руководителем в деле освобождения русских и литовских крестьян от произвола польских помещиков^[111]. Со стороны крестьян было много прошений и жалоб, в том числе и на притеснения на религиозной почве. В 1863 г. крестьяне края еще продолжали отбывать барщину. В этой ситуации их выкуп считался почти невозможным, что парализовало силу освободительного манифеста 1861 г.^[112] В Великороссии при трудолюбии крестьяне имели относительный достаток, здесь это было невозможно. Помимо барщины существовали всевозможные сборы натурою (птица, мед, грибы и т.д.), а также т.н. пропинационное право по которому крестьяне были обязаны покупать водку только у своего помещика. Большая часть уставных грамот и повинностей была составлена неверно, а крестьянам отвели неудобные земли. Современник писал: «Подчиненные помещикам, чуждым им по происхождению, они испытывают все, что испытывал черный человек на плантациях Миссисипи»^[113]. У белорусов по этому поводу возникла даже поговорка: «Не зробишь – пан дерэ, зробишь – пан берэ»^[114]. Муравьев указывал на пагубность такого положения: «Крестьяне, не удовлетворенные в своих ожиданиях, имели бы справедливый повод к ропоту и неудовольствию»^[115].

Генерал-губернатор, ставя задачи по проведению крестьянской реформы в крае, отмечал: «Главная опора наша в здешнем крае есть сельское население: надобно скорее его устроить»^[116]. Администрация края проводила политику по переходу крестьян края на оброк и по погашению выкупной ссуды. Большое значение имел указ 1 марта 1863 г., который устанавливал обязательный выкуп в ряде губерний Северо-Западного края^[117]. В августе 1863 г. вышел циркуляр, предоставлявший поверочным комиссиям разбирать жалобы крестьян на неправильное составление уставных грамот^[118]. Поверочные комиссии определили, что многие бывшие помещичьи крестьяне находились под угрозой оказаться безземельными. Крестьяне повсеместно начали переход с барщины на оброк, который понижался на 20%^[119]. Однако и помещики, уступившие часть выкупных платежей, получали пособия, если они были политически благонадежными^[120].

2 ноября 1863 г. вышел указ Александра II о прекращении обязательных отношений между крестьянами и помещиками края. В одном из циркуляров Муравьева говорилось: «Вы не обязаны уже вашим прежним помещикам никакими повинностями; вы совершенно свободны от их зависимости»^[121]. Примерно то же писалось в революционных прокламациях. «Красные» не теряли надежд любыми способами привлечь крестьян на свою сторону. Руководитель революционеров К. Калиновский объявлял со страниц «Мужицкой правды»: «Польское правительство отдает вам без всякого выкупа и оброков ту землю, на которой сидели ваши отцы и деды. Чиншей, оброков, податей в казну московскую и барам (помещикам – С. А.) более не платить, земля уже ваша»; «Кто будет за польским правительством, получит землю на вечность»^[122]. Однако введенный оброк не распространялся на ленные владения – там оставалась барщина^[123]. На практике эта политика вызвала некоторые затруднения, а Муравьев подчас с трудом добывал средства. Один из помещиков вспоминал: «Довольно странное понятие имеет наш крестьянин о чужой собственности, в особенности поземельной. Взять у своего собрата что-либо он считает грехом; но взять у человека, не принадлежащего к его касте, это пустяки, о которых и говорить нечего»^[124].

Введение обязательного выкупа во всех губерниях края не сняло напряженности в аграрной сфере. Проблемным оказался вопрос о мировых посредниках польского происхождения, многие из которых скомпрометировали себя в восстании 1863 г. Муравьев стремился замещать польских мировых посредников на русских. Он пытался предоставить местному сельскому управлению самобытный характер. Бывшие мировые учреждения были закрыты и заменены чиновниками от правительства. Указ 8 августа 1863 г. делал мировых посредников прокрестьянскими^[125]. Мировым учреждениям было предписано действовать на основании закона. По мнению Муравьева, «если бы мировых посредников не заменили на русских, то скорее всего, мятеж бы продолжался долго и вероятно народ был бы против нас»^[126]. Генерал-губернатор также расширил права поверочных комиссий и возложил на них расходы по содержанию на 10% сбор с помещиков^[127]. Муравьев признавал необходимым пересмотреть уставные грамоты и наделить землей обезземеленное крестьянство путем восстановления инвентарных наделов. Начальник края внимательно следил за работой поверочных комиссий и за правильным выполнением ими выкупных сделок.

Циркуляр 18 октября 1863 г. вводил дифференцированную систему наделения землей обезземеленных крестьян. Им возвращались их участки в полном объеме. Обезземеленные в период с 1846 г. по 1857 г. должны были получить трехдесятинный семейный участок, выкупные платежи также были значительно снижены. В случае недостатка бывших крестьянских земель, помещик был обязан выделить надел из других угодий, избегая чересполосицы^[128]. Крестьянам разрешалось пользоваться сервитутами в помещичьих землях – получать топливо, дерево и др. материалы^[129]. Был также разрешен безвозмездный отпуск леса крестьянам из секвестрованных имений. Муравьев обосновывал эту политику тем, что администрация края может найти твердую опору только в крестьянстве, но в обычное время проводимые меры не могли быть применяемы с успехом, а в условиях польского восстания они были необходимы^[130]. Он писал шефу жандармов В.А. Долгорукову: «Настоящее положение края оправдывает вполне мои распоряжения и дает возможность удобно приводить их в исполнение»^[131].

Впоследствии крестьяне неоднократно организовывали благодарственные депутации к генерал-губернатору^[132], хотя существует мнение, что их приглашали во дворец Муравьева и каким-либо образом заставляли подписывать уже заранее заготовленный текст^[133].

Следует отметить, что реализация распоряжений генерал-губернатора по наделению землей обезземеленных крестьян (кстати, Валуев выступал против мер по наделению землей этого разряда населения)^[134] началась до их официального утверждения высшими и центральными органами власти. Его предложения по крестьянскому вопросу обсуждались в мае 1864 г. на заседании комитетов – Главного и Западного. Эти распоряжения генерал-губернатора были оставлены в силе. Вольные люди в своем положении и правах были уравнены с крестьянами, вышедшими из крепостной зависимости. Сложно обстоял вопрос относительно наделения землей батраков и бобылей. Муравьев обратился к помещикам с предложением о добровольном предоставлении указанным разрядам сельского населения за выкуп участков, в размере не менее 1,5 дес. земли. В других случаях они должны были быть обеспечены за счет казенных земель^[135]. Землю получили около 20 тыс. семей бывших арендаторов и бобылей.

Начальник края получил множество благодарностей от крестьян и восстановил доверие населения правительству^[136]. По словам А.И. Миловидова, у белорусского народа наместник снискал прозвище – «батька Муравьев»^[137]. Петербургский градоначальник А.А. Суворов, например, считал меры по наделению безземельных крестьян за счет помещичьего землевладения примером беззакония Муравьева, так как по его мысли эта мера чревата крестьянскими бунтами и опасна в социальном отношении^[138]. Проблема безземельных крестьян продолжала оставаться острой. Реформа слабо затронула государственных крестьян, чиншевиков.

Противники Муравьева не признавали благотворность его политики в крае. Крестьянское дело в Литве и Белоруссии, по их словам, не обязано ему успехом. В сравнении с Юго-Западным краем, крестьяне Западного края имели вдвое меньше земли, но платили за нее больше украинского крестьянина. Были ущемлены права вольных людей. Что единственная заслуга Муравьева в этом деле – это не сопротивление крестьянской реформе в крае^[139]. Крестьянское землевладение в крае увеличилось на 19-25%. Даже такой горячий поклонник политики Муравьева А.Н. Мосолов в своих воспоминаниях отметил, что успех социальной политики генерал-губернатора объяснялся также разобщением крестьянства и польских помещиков^[140]. Однако, следует признать, придерживаясь объективности, что заслуги генерал-губернатора Северо-Западного края М.Н. Муравьева в деле освобождения белорусских и литовских крестьян от произвола польских помещиков были велики.

Р.Р. ХАНМУРЗИН

ФРАНЦУЗСКАЯ ГАЗЕТА «LE TEMPS»

О ВЕЛИКИХ РЕФОРМАХ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ:

ОЧЕРКИ И ПОПЫТКИ АНАЛИЗА

Интерес к вопросам восприятия тех или иных событий отечественной истории общественностью или властью, в том числе и иностранных, с каждым годом занимает всё более важное положение в историографии. Стремление разобраться с политическими и иными процессами внутри сообщества порождает необходимость в знаниях об этом же процессе сторонними системами, порой довольно сильно отличающимися от исходной. Историку (и что немаловажно, политику), например, порой гораздо важнее знать, что думают о ключевом событии не только его современники внутри государства, но и за его пределами. В этой связи, вопрос, поставленный нами в настоящем очерке, актуален и полностью укладывается в русло популярного ныне историографического направления.

В контексте изучения реформаторской деятельности кабинета Александра II, постановка таких вопросов тем более актуальна. Великие реформы изучены на настоящий момент очень полно. Этот, а также ещё ряд моментов отмечает Л.Г. Захарова в своей статье «Великие реформы 1860-1870-х годов: поворотный пункт российской истории?»: «…сопоставление результатов изучения «институциональной» и «социальной» истории, сопоставление работ по различным реформам, более внимательное отношение к уже утвердившимся в историографии знаниям вместе с расширением круга источников может дать новые подходы, новые ответы…»^[141]. Расширение базы знаний – именно эту цель преследует автор настоящей работой.

В наши дни вопрос с труднодоступностью источников практически снят. Ряд специальных проектов Национальной французской библиотеки (Bibliothque nationale de France^[142] ), фактически вкладывает в руки исследователя горы источников, в частности интересующей автора прессы. Что касается именно газеты «Le temps», то в открытом доступе почти все выпуски интересующего нас периода (1861-1881). Следует, однако, учитывать ряд немаловажных факторов. «Le temps» – газета ежедневная, а значит массив информации в наших руках оказывается преогромный. Обработка и перевод такого материала – процедура крайне трудоёмкая и осуществимая в крайне длительные сроки, даже с помощью разнообразных поисковых систем. Именно этот фактор обуславливает саму структуру настоящей работы: автор постарался отобрать ряд наиболее ярких статей и цитат, освещающих тот или иной аспект. На основе таких данных автор и попытался представить отношение издателя к отдельным событиям и представить восприятие событий в целом.

Отметим, что французская пресса указанного периода уже становилась объектом интереса исследователей, однако в достаточно опосредованном виде. Отечественные газеты и журналы 60-80-х годов XIX в. (например, Санкт-петербургские ведомости, Вестник Европы и т.д.) обращались к французской прессе, черпая оттуда новости и мнения. В основном на эти данные и ссылаются исследователи. Опыт прямого обращения к первоисточнику в контексте заявленного исследования автору незнаком. Исследований же, посвящённых истории французской прессы, достаточно. Опора на них важна в процессе накопления общих представлений о прессе и конкретных газетах.

Газета «Le temps» была основана после издания Наполеоном III декрета от 24 ноября 1860 г., согласно которому он фактически предоставил либеральным газетам известную свободу^[143]. «Le temps» создавалась на деньги биржевиков и была оппозиционна правительству. В вопросе внутренней политики газета занимала умеренно-либеральную позицию. В вопросе внешней политике – шла в русле официальной прессы, лоббируя в обществе интересы министерства иностранных дел. Не будем забывать также, что крайне сильное во Франции польское лобби занимало видное место в СМИ, что отразилось также и в публикациях «Le temps». Отметим также, что на страницах газеты видное место занимает европейская международная политика, в том числе вопросы, связанные с Турцией и Россией.

Нереально было бы с нашей стороны ожидать детальной аналитики о внутреннем состоянии дел в Российской империи – сам формат газеты отрицает это. Тем, однако, и интересны отрывочные сведения. Они выявляют самые общие представления, тот минимум, который излагает корреспондент и который стремится донести до читателя. Минимальный размер статьи диктует необходимость предельно чётко отразить событие и мнение. Примером может являться фраза из небольшой статьи в «Le temps» от 22 февраля 1962 г.: «Настало время воздать щедрости Александра II, который затеял Великие реформы и дал свободу во всех частях государства. Мы должны выказать так же уважение правительству России, но не нужно забывать, что поляки всегда сражались на нашей стороне»^[144]. Не трудно догадаться, что статья посвящена польскому вопросу, чётко понятна и позиция корреспондента. Фраза, по сути являющаяся и лозунгом, и предписанием действия, иллюстрирует всю озабоченность французского общества судьбой польских крестьян, ущемлённых, по их мнению, в результате реформы. Интересный факт: согласно общим данным, более половины выпусков «Le temps» с 1861 по 1881 в которых упоминается Российская империя, так или иначе связаны с судьбой Польши. Учитывая, что бльшая часть этих статей относится к периоду 1861-1863 гг., насыщенность информационного поля русско-польскими отношениями поражает. (С этим вопросом может соперничать лишь напряжённость в русско-турецких отношениях второй половины 70-х годов и последующая война).

Негативное отношение к России в словах подобных очерков очевидно. К чести «Le temps» отметим, что на ее страницах представлена и несколько иная точка зрения на русско-польский вопрос. В противовес настороженному отношению к проведению крестьянской реформы в Польше, корреспондент в выпуске от 7 апреля 1962 г. отмечает, что «…освобождение от крепостного права в России принесет либеральные реформы в интересах Польши»^[145].

Неким образом резюмируя интерес «Le temps» к русско-польскому вопросу, приведём слова из монографии 1862 г. публициста Э. Фурместро: «Освобождение крепостных в России и волнения в Польше заставляют Европу быть предельно внимательной»^[146].

Как мы уже отмечали выше, интерес к внутриполитическим процессам Российской империи на страницах «Le temps» крайне незначителен. О Великих реформах в восприятии французов со страниц прессы мы получаем довольно опосредованную информацию. Действительный резонанс во французском обществе вызвала лишь реформа крестьянская, получившая названия от «Emancipation de serfs» до «Grande liberte» и «Destruction de l'esclavage». К сожалению, освещения ряда реформ в прессе не произошло. Термин «Grandes reformes» в «Le temps», однако, мелькает, в основном в выпусках конца 70-х – начала 80-х годов.

Понимание коренных преобразований в Российской империи французским сообществом пришло после франко-прусской войны 1870-71 гг., когда побитая Франция судорожно начала искать союзников. Рост интереса к России отразился на страницах толстых журналов, в том числе маститого «Revues des deux mondes», где творил Анатоль Леруа-Болье. Очерки в «Le temps» о внутренней жизни России ограничивались двумя темами: личность Александра II и расцвет нигилизма. По-прежнему, однако, о ходе реформ практически нет упоминаний.

Личность императора в реформах для французского общества – центральная; такой подход характерен не только для «Le temps», но практически для всей прессы и публицистики Франции того времени. Основная информация о реформах со страниц «Le temps» поступает к нам исключительно через призму личности Александра. Особенно показательна в этом плане очень цельная статья, опубликованная 26 февраля 1880 г^[147]. В основе своей она посвящена покушению на Александра и реакции властей. Во второй части статьи, однако, следует перечень заслуг императора, а также история его воспитания и формирования как государственного деятеля. «Император был слишком благороден, чтобы пасовать перед угрозами и отступать перед опасностью» - таково видение корреспондентом позиции императора перед покушениями. Несмотря на крайне хвалебный и беззастенчивый тон статьи, это, на наш взгляд, наиболее чётко выраженное понимание внутриполитических событий в России, пусть и крайне однобокое. Явный плюс статьи – понимание процесса необратимости реформ, понимание их закономерности. Впервые на страницах «Le temps» описывается речь Александра о том, что реформы необходимо провести сверху. (Логично было бы, если бы эта фраза появилась в выпусках начала 60-х, а не начала 80-х. Конъюнктура-с!). Самое важное здесь то, что корреспондент говорит о неразрывной связи отмены крепостной зависимости с последующими реформами, о необходимости и претворении в жизнь реформ судебной, военной, реформ просвещения и цензуры. Ни слова, правда, о реакции. Повторимся ещё раз: «Император был слишком благороден, чтобы пасовать перед угрозами и отступать перед опасностью».

Не стоит забывать, что ежедневная пресса являет собой пример исключительно массового сознания, в рамках которого трезвая аналитика не может найти себе места. Согласно страницам «Le temps» мы понимаем, что детальной информации о Великих реформах в России получить практически невозможно. В то же время мы получаем очень ценный материал – механизм формирования восприятия, то есть те отправные точки, на которые ориентируется простой обыватель, складывая своё мнение о тех или иных процессах, от него удалённых не только территориально, но и понятийно. На страницах «Le temps» второй половины 70-х мы отчётливо видим интерес французов – интерес не к процессу реформ (процесс построения либеральных реформ французам понятен, а, учитывая использование российским имперским кабинетом европейских моделей, знаком и потому неинтересен), а к лидерам, их воплощающим, к результату. В конце концов, любой разговор о России приводит к постановке вопроса о «загадочности русской души». Что же это за люди такие, которые не превозносят своего монарха, дарующего им блага, а стремятся его убить? По крайней мере, в отмеченной нами статье, автор ответа не находит.

С.А. КОЧУКОВ

УЧАСТИЕ РУССКИХ ЖЕНЩИН

В РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЕ 1877-1878 гг.

(по материалам Х.Д. Алчевской и А.В. Каировой)

Участие русских женщин в военных действиях до русско-турецкой войны 1877-1878 гг. было фрагментарным и плохо организованным, начавшим делать свои первые шаги. Первые попытки объединить разрозненные действия женщин-добровольцев впервые относятся к 1844 г., когда в память. кн. Александры Николаевны в Санкт-Петербурге была создана Троицкая община. Ее устав был разработан на основе документов подобной французской организации. Уже в ходе Крымской войны в русской армии насчитывалось несколько десятков сестер милосердия. В 1855 г. в России была учреждена «Крестовоздвиженская» община – первая военная община с целью служения во время войны в госпиталях. Подобная практика прижилась и в 1870 г. помимо «Троицкой» и «Крестовоздвиженской» общин в Петербурге оформилась Георгиевская община под покровительством принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, а в Москве общины «Никольская» и «Утоли моя печали». Каждая из них имела постоянные больницы, приюты, учебные заведения для детей, кроме того, «шло практическое ознакомление сестер с уходом за больными, причем устроено и теоретическое преподавание предметов, входящих в круг их занятий и обязанностей»^[148].

С началом освободительной войны на Балканском полуострове в данный регион было отправлено 11 сестер милосердия в Черногорию. Но помимо официальных представителей сестринских общин на Балканы попадали еще и сестры-добровольцы. Князь Черногории, так характеризовал их в своем письме вел. кн. Александре Петровне: «Сестры, присланные сюда В.В., оставляют в моем отечестве неизгладимое чувство о милосердии русской женщины, чувство, которое составит новое звено, связующее нас с Великой Россией»^[149].

Привлечение дополнительных людских ресурсов в лице сестер милосердия было вызвано в первую очередь неудовлетворительной ситуацией в госпитальной части Действующей армии^[150]. В ходе работы специальной комиссии, по разбору дел медицинской части на фронтах будущей войны с Турцией, необходимо было иметь: «2000 сестер милосердия, полагая на каждых 40 больных и раненных по крайней мере одну сестру, и сверх того 400 старших сестер»^[151]. Но эти цифры фигурировали лишь на бумаге. Вообще к медицинской части относились в Главном штабе фамильярно. Достаточно привести высказывания одного из многочисленных мемуаристов русско-турецкой войны 1877-1878 гг. протоиерея Вакха Гурьева: «Достаточно того, что по первому же надлежащему осмотру из числа 300 человек тут же отосланы были в местный военный госпиталь 44 человека для переосвидетельствования… в списке следуют слабогрудые, глухие, слепые косолапые… Зачем же призывали, утруждали, перевозили и отвозили всех этих недугующих и обремененных? При такой системе лазаретной прислуги мы во время похода по необходимости оставляли больных почти в каждом городе… За весь поход, кроме умерших (23 человека), мы оставили в разных госпиталях всего 130 человек – процент довольно солидный»^[152]. В немалой степени, трудностей добавляла плохая организация и руководство медицинской частью в лице кн. В.А. Черкасского^[153]. В такой непростой ситуации и приходилось работать сестрам-добровольцам в кампании 1877-1878 гг.

Одной из выдающихся сестер-добровольцев в русско-турецкой войне являлась Христина Даниловна Алчевская. Она была женой руководителя харьковского либерального кружка «Громада» А.К. Алчевского^[154]. До войны Христина Даниловна была известна в первую очередь как педагог и возглавляла одну из воскресных харьковских школ, в которой, по отзывам, преподавание ведется образцово и введена по ее инициативе система педагогических советов и педагогических дневников учащих. По ее инициативе был издан критический указатель книг для народного и детского чтения под заглавием «Что читать народу?», заключающий в себе ряд рецензий на народные книги и отзывы о них самих читателей из народа.

Свой дневник Алчевская первоначально писала для своих близких и напечатан он был только в 1912 г. В книгу входили отрывки из школьного дневника за разные годы, дневник об уходе за ранеными во время Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., воспоминания о встречах с выдающимися писателями Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым, И.С. Тургеневым и др., отрывки из описания поездок в Петербург и Москву, рассказ о пребывании на всемирной Парижской выставке 1889 г.

Дневниковые записи, касающиеся Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. являются составной частью дневника Алчевской «Передуманное и пережитое» и озаглавлены как «Раненные в Харькове»^[155]. Хронологически «Дневник» охватывает время с 21 октября 1877 г. по 29 ноября 1877 г. время, когда Александра Христиановна работала сестрой милосердия в харьковском госпитале.

Несмотря на достаточно активные действия общества «Красного креста», организация военных госпиталей в России была плохо организованна. В первую очередь из-за того что госпитальными делами в Российской империи занимались «все кому не лень». Помимо уже упомянутого Красного креста, подобными делами ведали: Медицинский департамент^[156], Главный военно-санитарный комитет^[157], Александровский комитет о раненных^[158], Московский славянский благотворительный комитет^[159]. И только 8 апреля 1877 г. Военный совет принял решение о единообразие военных госпиталей, а главное о деятельности сестер милосердия^[160].

В «Дневнике» Алчевской мы не найдем ярких и живых батальных сцен, как например в воспоминаниях Софьи Адриановы Арент^[161] или письмах Вакха Гурьева^[162], зато там представлена госпитальная и тыловая жизнь во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Фактически Алчевская единственная среди русских мемуаристов, кто обратился к характеристике, а главное классификации русских сестер милосердия. Уже для современников было не откровением, что контингент обслуживающего персонала русских госпиталей и на театре военных действий и в тылу был самый разнообразный. С подобной проблемой русское командование сталкивалось еще во время сербо-турецкого кризиса 1876 г^[163]. Христина Даниловна считала, что общий тип волонтеров в России еще не создался, тем не менее, выделяла пять типов сестер милосердия:

1) беззаботные, веселые девушки, идущие на эту трудную работу как на праздник. «Их веселый смех заглушает подавленные стоны раненых, их лица напоминают ртуть, вместо больницы»^[164] ;

2) сестры-педанты. «Они работают добросовестно, но вместе с тем воображают, что только им одним доступна эта работа, и на обыкновенных смертных смотрят с самоуверенностью и высокомерием невежества»^[165] ;

3) наемницы. «Да – говорила мне (Алчевская – С.К.) какая то одна из них, в высшей степени добродушная девушка, если бы мои родные не разорились, никогда бы я не дошла до этого унижения»^[166] ;

4) искательницы приключений. «Вы услышите от них романтически неправдоподобные истории о страданиях, которыми устлан был их жизненный путь. Это сестры, положительно компрометирующие святое дело жаждой интриг и интересных приключений, и так и кажется, что красный крест попал на их платье по ошибке»^[167] ;

5) святые праведники. «Это те люди, божественный огонь которых действует электрически на толпу, и не будь их, быть может, все эти полуграмотные «хирурги», все эти развеселые барышни искали бы женихов, играли бы в нигилизм и не работали бы тут, слепо повинуясь какой то непонятной силе, которая проникла в их кровь, как зараза, тронула их грубые нервы и отозвались в их индифферентных душах»^[168].

Вероятнее всего, на позицию Алчевской оказало серьезное влияние воззвания Московского славянского благотворительного комитета, в частности активнейшая деятельность «народного диктатора»  И.С. Аксакова, который сконцентрировал в своих руках «все дело славянского движения»^[169]. Славянский комитет испросил высочайшее соизволение на сбор приношений в пользу жертв восстания и выделил из своей среды с этою целью особую комиссию: последняя обратилась к русскому народу с воззванием, составленным О.Ф. Миллером, разослала около 10 тыс. подписных листов священникам, волостным старшинам для устройства сбора в провинции были посланы особые уполномоченные отдела. Кроме того, рассылались и специальные «агитки», в которых в ярких красках рассказывалось об исторической миссии России на Балканах, публиковались и призывы в виде стихов:

Глас божий: сбирайтесь на праведный суд

Собирайтесь к Востоку народы!

Сбирайтесь из дальних сторон!

Великое время приспело

Для тризны кровавой, больших похорон:

Мой суд совершится, мой час положен, 

В сраженье бросайтесь смело!^[170]

Сама Алчевская хотя и относила себя к пятому типу сестер милосердия  «святых праведниц», но анализ ее дневниковых записей наводит на мысль, что Христине Даниловне были более близки взгляды «искательниц приключений». Это в частности подтверждается ее «Дневником» от 21 октября 1877 г.: «Мы возвратились с дачи 1 сентября. Еще там я мечтала о помощи раненным. Вопрос, где я пристроюсь, с кем и как, очень занимал меня. С первых дней по приезде я побывала во всех больницах и пристроилась в торжественном зале университета. Вопрос, не была ли бы я полезнее в другой больнице, не тревожит меня – я отдаю все, что могу – и душу, и время, и деньги в том размере, в каком только я в силах дать…»^[171].

Еще один отличительный момент «Дневника» Алчевской это отношение к русскому солдату. Может показаться странным, но при всем обилии источников личного происхождения, отражающие русско-турецкую войну 1877-1878 гг. чрезвычайно мало материалов, где бы, ни высокопарно оценивалась роль рядового состава русской армии. Исключение составляют письма самих солдат^[172], а так же отдельные фрагменты из мемуарной литературы. К последним относится и «Дневник» Алчевской. В нем помещены несколько писем самих солдат, а так же личные впечатления Христины Даниловны раненных рядового состава. По всей видимости, отношения мемуариста к войне претерпели серьезные изменения после встреч с ранеными. Вместо высокопарных од В.И. Немировича-Данченко^[173] и В.В. Крестовского^[174] представлена «изнанка войны». В частности, менялось восприятие необходимости самой войны. До самого кризиса 1877 г. господствовала точка зрения князя В.П. Мещерского. В своей работе «Правда о Сербии», Мещерский неоднократно утверждал, что война с Турцией: «…Божьей милостью война за идею»^[175]. Диаметрально противоположные утверждения Мещерский категорически не воспринимал: «Людям, сомневающимся в том, что движение умов в пользу славян истинно народное, я бы посоветовал прочитать хотя бы частицу писем, получаемых Аксаковым как председателем Славянского комитета из разных концов и от разных лиц России. Именно в Москве, средоточии русской жизни, возможно, это сочувствие в том виде, а каком оно проявляется»^[176]. В доказательство своему утверждению, что он не одинок, Владимир Петрович приводил значительное число высказываний представителей русского общества о предстоящей войне: «Купец пишет из своей лавочки на Нижегородской ярмарке: «Да когда же, Бога ради, мы вступимся за братьев посильнее да подействительнее». Там другой купец пишет из глуши Сибири: «Да нельзя ли всем верноподданным сказать царю, что мы готовы до последнего идти за веру, царя и отечество, куда и на кого царь велит». Тут священник дальнего прихода пишет: «Посылаю деньги и пожелания всех прихожан, чтобы Бог услышал наши молитвы – и повел нас в избавление братьев от гнета, скорби и печали». Здесь студент пишет: «Посылаю, что могу, пока сам не приеду в Сербию»^[177]. Отношение князя Мещерского к войне с Турцией фактически не изменилось даже после ее объявления. И преодолеть такие настроения Алчевской было нелегко. В разговоре с уральским казаком, Алчевская подняла проблему желания воевать:

 Что ж, по охоте пошли на войну? – спросила я, глядя на его красивое, суровое мужественное лицо и черные, как смоль, мстительные глаза.

 Какое! – отвечал он. – Силою оторвали от хозяйства – год как женат – жену оставил беременною. Она у меня красавица, умница, грамотная – увидите, как пишет^[178] !

Общаясь с ранеными, Христина Даниловна постепенно понимала, что желание идти на войну и сражаться за не совсем понятные цели и задачи, не были поголовными

Общественный подъем в отношении русско-турецкой войны был подогрет так же публикациями, выступлениями военных корреспондентов и общественных деятелей разного толка, большинство из которых называло войну и национально-освободительное движение на Балканах справедливыми и необходимыми. Мощное средство в общественно-политической борьбе – слово, несомненно, формирует сознание и влияет на сознание поведенческих моделей. Яркие, обличительные статьи русских журналистов, появлявшихся в прессе накануне и во время войны, несомненно способствовали формированию определенной позиции по отношению к событиям 1877-1878 гг. Большая часть общества, соприкасавшаяся с печатным словом, благодаря ему восприняла помощь единоверцам как непреложный, дающий смысл существования долг христианина и гражданина.

Русско-турецкая война 1877-1878 гг. была первым событием, где русская печать имела своих собственных корреспондентов^[179]. Однако и здесь первую скрипку сыграли иностранцы. С начала боевых действий в русский Генеральный штаб и в Действующую армию стали поступать ходатайства от иностранных газет допустить их корреспондентов на театр боевых действий. Кроме того, данные прошения поддерживали люди близкие к русскому императорскому двору: посол России в Турции Н.П. Игнатьев, поверенный в делах в Стамбуле А.И. Нелидов.

Результатом переговоров явился приказ, предписывающий полковнику М.А. Газенкампфу^[180], который оставил дневниковые записи о Балканской войне^[181], выработать основания допуска корреспондентов в армию, причем не только иностранцев. Хотя Михаил Александрович Газенкампф и являлся противником присутствия «газетчиков» на театре боевых действий, но вследствие «потребности как нашей, так и западно-европейской публики иметь своевременно сведения о ходе войны и невозможность избежать гласности, т.к. если корреспонденты не будут допущены в армию, все же найдут возможность следить за нею издали и сообщать о ней слухи, вместо достоверных сведений»^[182] разработал специальные рекомендации которые были адресованы будущим корреспондентам. Они состояли из четырех пунктов:

а) не сообщать никаких сведений о расположении и численности войск, а равно никаких предположений относительно предстоящих действий под угрозой высылки из армии;

б) доставлять лицу, на которое будет возложена обязанность следить за содержанием корреспонденций, все №№ газет в которых они будут напечатаны;

в) о каждой перемене своего местопребывания доносить записками в штаб армии;

г) иметь на левом рукаве особый наружный знак, крупную бляху из листовой меди с орлом, номером, надписью «корреспондент» и с печатью полевого комендантского управления армии, а так же иметь всегда при себе фотографический портрет, на оборотной стороне которого, за печатью того же комендантского управления, должно было быть удостоверение личности корреспондента^[183].

Данные требования являлись обязательными только для русских корреспондентов, для иностранных никакого ограничения не существовало. Тем не менее, к началу июля 1877 г. корреспондентский корпус в России был создан^[184]. Первой же русской женщиной-корреспондентом на театре боевых действий была Настасья Васильевна Каирова.

Настасья Васильевна оказалась в корреспондентской братии по воле случая. Являясь актрисой театра в Оренбурге в июле 1875 г. она была арестована и обвинена по статье покушение на убийство, но была признана судом присяжных невиновной, так как действовала в состоянии временного помрачения сознания и оправдана. Во время процесса ею заинтересовался видный журналист и издатель А.С. Суворин^[185], в результате чего сразу после завершения судебного процесса, в мае 1876 г., Каирова заняла место секретаря редакции суворинской газеты «Новое время» и отправилась вместе с Алексеем Сергеевичем в качестве военного корреспондента на сербско-турецкую войну. В течение лета 1876 г. репортажи Каировой публиковались в «Новом времени», однако затем Суворин разочаровался в журналистских способностях Каировой и в ней самой и вернулся в Россию, тогда как Настасья Васильевна осталась на Балканах, где ее и застала русско-турецкая война 1877 г.

По протекции своего мужа известного русского драматурга Федора Алексеевича Кони она была принята корреспондентом в газету «Голос», где до 1879 г. публиковала статьи о Русско-турецкой войне 1877-1878 гг., Константинопольской конференции и Берлинском конгрессе. Наиболее важная часть наследия Каировой — ее военные репортажи. Ей принадлежит около 400 корреспонденций, написанных неизменно от мужского лица; известно, что для добывания оперативной информации Настасья Васильевна часто переодевалась мужчиной. О профессиональном самосознании Каировой дает представление следующие ее высказывание: «…что такое «специальный корреспондент» русской газеты… это несчастнейшее существо в мире, нравственная тряпка, обязанная «ловить момент» и сообразоваться со всем на свете, кроме своего личного убеждения, а подчас и истины. Я не виню за это русские газеты. Может быть, они и сами подчиняются не своей воле, а вынуждены грустным положением своим требовать от корреспондентов не того, что есть, а того, что в данную минуту желают, чтобы было. Но нам, корреспондентам, от этого не легче. Мы-то все-таки поставлены под двойной гнет двойной цензуры и вынуждены говорить, когда хотелось бы молчать, и молчать, когда совесть велит говорить…»^[186]. Настасья Васильевна обладала бесспорным литературным талантом и замечательной для женщины энергией. Как корреспондент, она исполняла многотрудные эти обязанности так честно и так талантливо, что не уступала в этом лучшим корреспондентам-мужчинам^[187].

Помимо описания, безусловно, для публики нужных батальных сцен Каирова старалась обратить внимание и на «второстепенные моменты», например, характеристика этнических турок и болгар. Дело в том, что в русское общество судило о турках через призму «лубочных картинок», где противники русских в войне представлялись уничижительном виде и здесь напрямую заметен вклад Настасьи Васильевны Каировой. Например, чего стоят ее записи об отношении турок к русскому монарху: «Особенно турки любили государя императора. Имя Александра было популярнее среди них чем когда-либо бывало имя какого ни будь султана. Милостивое отношение к пленным туркам и особенно мусульманский конвой его величества привели их к убеждению, что государь любит мусульман больше всех остальных своих подданных, а следовательно, буде любить и их, турок. Когда в Тырново дошла весть о покушении на царя Соловьева, турки толпами сбежались из всех деревень, неотступно требовали известий о здоровье государя, и все спрашивали какое наказание постигнет злодея»^[188]. Такие заявления, по меньшей мере, являются просто смешными, так как всем был известен воинственный фанатизм турок.

Что же касается, почитание русского царя болгарами, то эта проблема имела, очевидно, глубокие исторические корни. Интересная информация по этому поводу в материалах писателя-фольклориста Любена Каравелова. В своих «Записках» Каравелов приводит разговор с болгарином, который заявил, что «…помнит еще те времена, когда болгарами правила царица Катерина, царь Павел, затем Александр, Николай и, наконец, нынешний государь Александр II. В ответ же на попытку возразить, что в Болгарии они никогда не правили, поскольку царями болгар являются султаны, заявил, что султаны – это цари турок, а наши цари живут в Московии»^[189]. Очевидцем таких заявлений была и Каирова.

Несмотря на подобные высказывания, отношение самих болгар к своим освободителям было явно двойственным. С одной стороны, благодарность русским за долгожданное освобождение. С другой, явное нежелание проявить себя в этой борьбе. Например, «по занятии города Тырнова русскими и бегство турок из местечка (Дренова) молодые люди в числе 60 человек заявили решимость вступить в ряды болгарских дружин и бороться таким образом с заклятыми врагами родины, турками. Между этими молодыми людьми были дети богатых граждан местечка. Не желая дозволять своим сыновьям подвергаться опасностям войны, зажиточные граждане употребляли все зависящие от них меры к тому, чтобы расстроить задуманное молодежью дело…»^[190]. Наконец, боевые качества болгар оставляли желать лучшего. По этому поводу Каирова отмечала в своих корреспонденциях:

 А с братушками не жаль расставаться.

Солдатики даже остановились от изумления при таком нелепом, по их мнению вопросе…

 С братушками-то вымолвил, наконец, один; чтоб их бисы драли!

 Что б им пусто было…

Мы народ подневольный пошлет царь, так будем драться.

 А как бы ежели он нас послал болгар побить, так мы б им показали, как дерутся!^[191]

Так же постепенно рассеивались в России иллюзии относительно освободительной миссии. Подобные измышления единично встречаются уже в ходе сербо-турецкой войны 1876 г.^[192], в 1877 г. они становятся если не повсеместными, то по крайней мере их количество безусловно возросло. Даже Каирова, сторонница активных военных действий и выполнения исторической миссии России на Балканах, вынуждена была приводить в своих корреспонденциях подобные заявления: «Но если враждебно настроены были против братушек солдаты, то офицеры и чиновники смотрели на дело еще хуже. У них слышалась какая то ненависть и презрение к болгарам. Я спросил одного, что если б им снова пришлось драться за свободу болгар, пошли бы они с прежним энтузиазмом?

 Едва ли. За честь России мы всегда готовы головы положить, но надо уж другую какую причину найти, а свободой и даже страданиями болгар теперь уже никого не воодушевить»^[193].

В 1879 г. Каирова была вынуждена прекратить активную корреспондентскую деятельность и вернувшись в Петербург посвятила себя переводам исторических документов для «Сборника Императорского Русского Исторического Общества». Настасья Васильевна Каирова умерла 23 февраля 1888 г. в Петербурге. В ряде столичных периодических изданиях появилось несколько пространных некрологов, в которых оценивался вклад Каировой в деле становления русской военной журналистики^[194].

С.А. КОЧУКОВ, Р.В. САПРЫКИН

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЕ КОМИТЕТЫ В ГОДЫ

РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1877-1878 гг.

70-е гг. XIX в. ознаменовались подъемом национально-освободительного движения на Балканском полуострове и русское общество старалась оказать южным славянам материальную, моральную и военную помощь. Россия была едина в своем мнении относительно борьбы балканских народов за независимость. Здесь в частности немаловажное значение играло стремление укрепить традиционное влияние России на Балканском полуострове 29 июня 1876 г. общественный деятель Е.Ф. Тютчев писал: «…Печать по отношению к славянскому вопросу представляет редкое у нас единодушие, относится к делу живо, чутко… Инициатива помощи принадлежит обществу, т.е. Славянскому комитету…»^[195]. Славянский благотворительный комитет был создан в 1856 г., а организационно оформлен в 1868 г., когда российский император Александр II утвердил Устав данного общества. В состав Общества вошёл весь славянофильский кружок того времени во главе с Алексеем Хомяковым и Юрием Самариным, вошли представители дворянских родов Оболенских, Мордвиновых, Шиповых, профессор Михаил Погодин, предприниматели Федор Чижов, Иоаким Печаткин, Василий Кокорев, Дмитрий Бенардаки. Позднее к ним присоединились Епископ Чигиринский Порфирий, протоиерей Николай Сергиевский и др.

Первым председателем Общества был избран гофмейстер Двора Алексей Николаевич Бахметев, затем комитет возглавлял Михаил Петрович Погодин, а после него  Иван Сергеевич Аксаков.

Когда в 1875 г. вспыхнуло восстание в Боснии и Герцеговине, Славянский комитет испросил Высочайшее соизволение на сбор приношений в пользу жертв восстания и выделил из своей среды с этою целью особую комиссию: последняя обратилась к русскому народу с воззванием, составленным О.Ф. Миллером, разослала около 10 тыс. подписных листов священникам, волостным старшинам для устройства сбора в провинции были посланы особые уполномоченные отдела. Крупнейшая русская газета «Новое время» сравнивало русское общество 70-х гг. XIX в. с «…кой то электрической батареей, которая давала искры, загоралась и двигалась. Мы шли освобождать балканские народы, шли освобождать от деспотизма, от насилия. Это был тот русский идеализм, который творит чудеса, когда глубоко затронута русская душа»^[196]. Однако, несмотря на национальный миф, отношения России со славянскими народами были довольно сложными. Так, освобождение с помощью русской или советской армии не привело к тому, что, как ожидалось, все балканские народы бросятся в объятия освободителей.

В определенной степени такая неожиданная для России ситуация на Балканах во многом была вызвана ее же политикой. В прошлом официальный Петербург был крайне консервативен в своих воззрениях и очень осторожно относился к любому веянию свободы на Балканах, хотя вроде бы это способствовало ослаблению его геополитического соперника Турции. В свое время в России не вняли призывам эллинов помочь их восстанию против Турции. То же самое повторилось в канун Апрельского восстания в Болгарии 1876 г. А позднее с большим подозрением относясь к болгарским либералам, царское правительство поддержало государственный переворот болгарского князя Баттенберга, отменившего либеральную конституцию и установившего самодержавное правление. В связи с этим в одном из донесений из Софии русского посольства в Петербург из Болгарии констатировалось, что Россия не оправдала ожидания болгар, ее «беспрестанная перемена взглядов... переход от Тырновской конституции к едва замаскированному деспотизму... поколебали наш нравственный кредит».

Большие проблемы у России возникали в связи с острыми противоречиями между самими балканскими государствами. Каждое государство стремилось заручиться поддержкой одной из великих держав, в том числе и России. Соответственно, интересы держав и балканских государств причудливо переплетались, создавая сложные международные проблемы, которые не раз готовы были привести к войне не только на Балканах, но и в Европе. Для России порою «славянское братство» становилось тяжелым бременем. Притом, что «братья», случалось, и меняли пророссийскую ориентацию на союз с той или иной европейской державой.

Стоит вспомнить, что Болгария была противником России в двух мировых войнах. На примере динамики российско-болгарских отношений, можно выявить такую закономерность: каждый уход российской армии с Балкан приводил к тому, что ее балканские союзники изменяли свой внешнеполитический курс.

Тем временем, Россия поощряла поддержку и помощь воюющим славянам, как деньгами, так и оружием, и, конечно же, поощрялось добровольчество. Так многие офицеры получали отпуска и тотчас же перебирались поближе к военным действиям. Современники отмечали, что «движение добровольцев из России, сначала слабое и боязливое, но затем быстро двинулось вперед»^[197]. Ездивший добровольцем в Сербию известный писатель Д.А. Клеменц писал в своих воспоминаниях, то «на пароходе и на железной дороге только и слышал, что нельзя оставлять славян на съедение туркам»^[198].

В этот период в русско-болгарских связях особенно заметна роль славянских комитетов. Болгары обращались к ним с призывами: «Если когда нужна была помощь России для несчастных болгар, то теперь она крайне необходима»^[199]. Русский посланник в Турции А.Н. Церетелев взывал к Московскому славянскому комитету, прося немедленно выслать, хоть несколько сот рублей, чтобы помочь разоренным и пострадавшим^[200].

«Народным диктатором» в деле помощи южным славянам выступал И.С. Аксаков, который сконцентрировал в своих руках «все дело славянского движения»^[201]. В определенной степени Иван Сергеевич Аксаков сумел организовать совершенно разрозненные силы, которые рвались на Балканский полуостров. Помимо финансовой помощи и отправке русских добровольцев на Балканы, Аксаков проводил своеобразную психологическую обработку общества. В частности Иван Сергеевич заявлял о неслыханном подъеме народного самосознания в апреле 1877 г. Аксаков заявлял: «Как благовест пронеслись по России слова государева манифеста и будто в праздник, радостно и молитвенно, осеняя себя крестом, приветствовала их Русь. Народ «был светел» при мысли о войне, потому что в его понимании это была война праведная, подвиг святой, великий»^[202].

В определенной степени масло в огонь подливали «угнетенные народы». Они буквально засыпали Россию коллективными и индивидуальными просьбами о помощи^[203]. Реакцию русского общества предугадать было не так сложно. Развернулось широкое движение в защиту и освобождение балканских народов. Причем откликнулись не только Москва, но и периферия^[204].

Несколько особняком в данном случае стоит Петербургский славянский благотворительный комитет. Исследователь Н.И. Цимбаев, в своей статье посвященной освобождению Болгарии от турецкого ига приводит тот факт, что еще в декабре 1875 г. в Петербургском комитете по инициативе Н.А. Киреева обсуждался вопрос о поддержке болгарского восстания^[205]. Тем не менее, руководство Петербургского славянского комитета стояли на тех позициях, что подобные действия восставших обречены на провал, в первую очередь из-за нехватки денег и оружия. Так же не надо забывать, что члены Петербургского комитета в большинстве своем ориентировались на действия Министерства иностранных дел, т.е. официального Петербурга, а они как известно являлись выжидательными.

Для увеличения средств было предпринято несколько изданий, например, сборник «Братская помощь», перевод брошюры Гладстона «Болгарские ужасы и восточный вопрос». Большое значение имела также даровая раздача рисунков (например, «Балканская мученица») и портретов героев восстания. С 21 сентября 1875 г. по 8 октября 1876 г. комиссией было собрано 810699 рублей. На эти средства был отправлен на театр войны санитарный отряд, а также снаряжены добровольцы в сербскую армию (1 генерал, 360 офицеров, 289 нижних чинов, 176 разночинцев и 120 донских казаков, в полном вооружении, с лошадьми); до 130000 руб. было выдано сербскому правительству в виде ссуды^[206]. Московский комитет объединил свои усилия с Владычне-Покровской общиной сестер милосердия. Газета «Русские ведомости» писала в конце 1876 г.: «Нам сообщают, что дамское отделение Славянского благотворительного комитета получило от русского посольства в Константинополе известие, что 26 болгарок-сирот, отправляющихся в Москву с целью получить воспитание в русских учебных заведениях, выехали из Константинополя в Одессу. После небольшого отдыха они поедут дальше, так что приезда их в Москву должно ожидать не позже будущей недели»^[207]. Только Московский славянский комитет с июля по октябрь 1876 г. собрал около 600 тыс. руб^[208]. в результате чего, газета «Неделя» отмечала: «Пожертвования в пользу славян начинают принимать такие размеры, что следить за ними становится затруднительным»^[209]. Характерным было большое количество мелких пожертвований. Причем, по словам Аксакова: «Пожертвования по общественной лестнице шли в обратной прогрессии: чем выше, чем богаче, тем относительно слабее и скуднее. Наши денежные знаменитости не участвовали вовсе, а если и участвовали, то в самом ничтожном размере…»^[210]. Удивительно, но были случаи, когда городские власти ставили препоны в деле провидения благотворительных сборов. Особенно эти выделялся генерал-губернатор Москвы кн. В.А. Долгоруков, чьи мероприятия вызывали резкие протесты Аксакова, который подчеркивал религиозно-благотворитеный характер жертвенной компании.

Существенную роль Московский комитет отводил военной помощи^[211]. Большинство русских добровольцев отправившихся на Балканы были подвержены своего рода «иллюзиями». Если в России на будущих волонтеров смотрели как на освободителей славян и борцов за истинную веру и эта точка зрения всячески внушалась им, то прибыв на место боевых действий все оказалось не так доброжелательно. Один из офицеров Белевского полка отмечал в своем письме: «Нельзя сказать, чтобы город был гостеприимен относительно нас. Все смотрели даже как то не дружелюбно… Вскоре причина выяснилась. Это мародерство местных жителей и убийство русскими жандарма… Мы все здесь перед смертью грешим. Я говорю перед смертью, потому что здесь нас бьют как турки. Так и сербы – мало шансов остаться в живых»^[212]. Необходимо отметить, что подобных сведений о непристойном поведении русских добровольцев, встречается не так много. Причина этого, по всей видимости, заключается в том, что достаточно «исправно» действовала цензура, изымавшая все сведения о русских волонтерах, которые шли в разрез с официальной идеологией. Кроме того, у русского обывателя, который рвался на помощь славянам, было совершенно неправильное понимание предстоящей войны и абсолютное незнание противника. Министерство иностранных дел буквально засыпали различными проектами о том, как вести боевые действия и как вести себя по отношению к туркам^[213]. Что собой представляет турецкая армия – «про то хорошо не знали: на месте будет виднее».

Середина 70-х гг. XIX в. явилась кульминацией разрешения Балканской проблемы и не последнюю роль в этом сыграл Московский Славянский благотворительный комитет. Именно он воплотил в жизнь «славянскую идею»  мысль о необходимости выступить на защиту южных славян от османского владычества.

Т.А. ВАСИНА

ФАКТОРЫ УРБАНИЗАЦИИ

В ГОРНОЗАВОДСКИХ ЦЕНТРАХ

КАМСКО-ВЯТСКОГО РЕГИОНА

В ПОРЕФОРМЕННЫЙ ПЕРИОД

В пореформенный период в Камско-Вятском регионе функционировали два крупных экономических района: северный – в верховьях р. Вятки и по притокам р. Чепцы и южный – камский^[214]. Комплекс медеплавильных предприятий в Елабужском уезде Вятской губернии прекратил существование еще в конце XVIII – начале XIX в. вследствие кризиса в отрасли. Некоторое время оставался рентабельным лишь Бемышевский медеплавильный завод, но и его положение было нестабильным: здесь в 1860-е гг. работали с перебоями только 3 печи, а в 1882 г. «медеплавильная фабрика» сгорела и не восстанавливалась^[215]. Северный экономический район объединял 10 частных чугуноплавильных и железоделательных заводов Слободского и Глазовского уездов Вятской губернии (в том числе Пудемский, Залазнинский, Песковский и Омутнинский)^[216] ; южный – включал казенные Камско-Воткинский железоделательный завод (горного ведомства) и Ижевские оружейный и железоделательный заводы (военного ведомства) в Сарапульском уезде Вятской губернии. В Осинском уезде Пермской губернии в составе Суксунского горного округа находился Камбарский железоделательный завод.

В первой половине XIX в. происходило становление горнозаводских центров как особого вида населенных пунктов Российской империи. Рядом законодательных актов (Проектом Горного положения 1806 г., Горным уставом 1832 г., заводскими штатами) было юридически оформлено положение рабочих поселков при казенных и частных предприятиях. Первые получили статус «горного города», вторые – «заводских селений». Дореформенный период характеризовался концентрацией населения в горнозаводских центрах, усложнением социальной структуры, развитием инфраструктуры и благоустройства, что позволяло наиболее крупным (государственным) поселениям при металлургических производствах конкурировать с официальными городами страны. Тем не менее, в тот период заводы Камско-Вятского региона не обрели городского статуса, вследствие незначительной доли городских сословий, отсутствия органов городского самоуправления, весьма широких полномочий заводского начальства и сохранения в домашнем быту основной массы жителей крестьянских традиций.

Ключевым фактором для дальнейшего развития горнозаводских центров во второй половине XIX в. послужили реформы Александра II, прежде всего отмена крепостного права. В 1857 г. был учрежден особый Комитет для обсуждения мер по устройству быта крестьян, включая заводских. Итогом работы органов власти стали «Дополнительные правила о приписанных к частным горным заводам людях ведомства Министерства финансов» от 19 февраля 1861 г. Все группы населения рабочих поселков при частных предприятиях (мастеровые, рабочие, непременные работники, крепостные на посессионном и владельческом праве) получили личную свободу, усадьбы и земельные наделы; социальные категории по виду деятельности были разделены на два сословия – мастеровых (технический квалифицированный труд) и сельских работников (вспомогательная работа, хлебопашество)^[217]. В Камско-Вятском регионе действие данных «Дополнительных правил…» распространялось на частновладельческие Камбарский, Пудемский, Песковский, Залазнинский, Омутнинский и Бемышевский заводы. В каждом заводском округе мастеровые, посессионные и владельческие крестьяне, получившие личную свободу и права сельских обывателей, составили сельское общество (т.е. фактически были приравнены к категории государственных крестьян). Заводы, подобно селам, стали административными центрами одноименных волостей, было сформировано волостное правление.

Особо реформа по отмене крепостного права рассматривала освобождение от обязательной службы населения государственных заводских округов – мастеровых и урочных работников, представлявших собой «особый класс людей»^[218]. В 1857 г. по «Закону о состояниях» они были отнесены к сельским обывателям, а по Горному уставу они числились на правах военнослужащих^[219]. Их освобождение от крепостной зависимости осуществлялось на основании «Положения о горнозаводском населении казенных горных заводов ведомства Министерства финансов» от 8 марта 1861 г. Заводские люди подразделялись на мастеровых и сельских работников, переводились в разряд сельских обывателей и наделялись землей^[220]. На территории Камско-Вятского региона под данное «Положение…» подходил казенный Камско-Воткинский железоделательный завод. Здесь в 1863 г. было сформировано сельское самоуправление: завод выделен в особую Воткинскую волость, состоящую из четырех обществ (по две в Нагорной и Заречной частях).