«Актуальные проблемы истории Российской цивилизации Актуальные проблемы истории Российской ...»
Аналогично решался вопрос об освобождении от принудительной службы заводских рабочих военного ведомства, в частности, оружейников, мастеровых и непременных работников Ижевских оружейного и железоделательного заводов. Комиссия по устройству быта оружейников, созданная на Ижевском заводе в 1862 г. для решения вопроса об освобождении мастеровых от крепостной зависимости, рассматривала проблему сходства оружейных и горных заводов. Комиссия считала возможным применить в отношении Ижевского завода «Положение о горнозаводском населении казенных горных заводов ведомства Министерства финансов» от 8 марта 1861 г. Был подготовлен проект освобождения мастеровых и непременных работников, согласно которому заводские служащие увольнялись в свободное податное состояние, отчислялись из военного ведомства в гражданское и поступали «в среду городского и сельского общества»[221]. При этом Комиссия считала возможным предоставить Ижевскому заводу статус города, а его жителям – право приобретать в собственность недвижимость, право заниматься промыслами и торговлей, создавать ремесленные организации[222]. Непременные работники, в свою очередь, должны были получить права свободных сельских обывателей, т.е. быть зачисленными в категорию государственных крестьян. Тем не менее, представления Комиссии о будущем устройстве Ижевского завода лишь частично были воплощены в жизнь: заводское селение получило статус села, было сформировано волостное правление, мастеровые и непременные работники были объединены в одну категорию сельских обывателей. 22 ноября 1866 г. вступило в силу «Положение о перечислении в гражданское ведомство приписанных к Ижевскому оружейному заводу людей», в соответствии с которым мастеровые получали бесплатно усадьбы и земельные наделы. В заводе были созданы две волости (Нагорная и Заречная), а в округе – 40 сельских обществ[223].
Таким образом, отмена крепостного права послужила катализатором тех качественных изменений, которые произошли в горнозаводских центрах Камско-Вятского региона во второй половине XIX – начале XX в. Реорганизация металлургической отрасли коснулась разных областей жизни заводского общества: индустрии, сферы управления, численности и структуры населения, видов деятельности, административных и общественных учреждений и т.д. Прежде всего, различные категории горнозаводского населения получили личную свободу, работа на металлургических предприятиях стала основываться на принципе вольного найма. По мнению П.Г. Рындзюнского, именно свобода труда и расселения являлась определяющим фактором роста и развития городов в Российской империи[224]. На рубеже XIX–XX вв. внешний облик наиболее крупных заводских поселков, инфраструктура и благоустройство, количество жителей, общественные учреждения уже не уступали аналогичным показателям в официально признанных городах России. Например, к началу XX в. рабочий поселок Ижевского завода насчитывал уже 47,5 тыс. жителей. Здесь появились многочисленные общественные учреждения (уездное казначейство, почта, телеграф, сельский банк, различные общества и товарищества и т.д.), функционировали 323 торговых и 12 промышленных предприятий[225]. В рабочем поселке Камско-Воткинского завода в начале XX в. насчитывалось до 30 тыс. жителей, занятых работой на заводе и кустарными промыслами. Здесь имелись четыре церкви, уездное казначейство, почтово-телеграфная контора, заводской госпиталь и земская больница, общественный сельский банк, судо-сберегательное товарищество, несколько школ, заводские музей и библиотека, богадельня, ряд обществ (Красного Креста, благотворительное, трезвости, потребителей), общественный клуб, 171 торговое и 4 промышленных предприятия[226]. Только рабочие поселки при частновладельческих предприятиях в изучаемый период оставались относительно небольшими. Так, к началу XX в. в Омутнинском заводе проживало около 4000 чел., в Пудемском – 1554 чел., в Песковском – 2700 чел., в Залазнинских – 3883 чел. В каждом населенном пункте была церковь, школа, больница и несколько торговых предприятий[227].
После реформы предоставление городских прав не было реализовано: как было упомянуто выше, заводы получили статус волостных центров, а горнозаводские жители – сельских обывателей. Существенную роль здесь, вероятно, сыграл тот факт, что после 1861 г. правительство утратило интерес к идее «горного города». Так называемые «горные города» были упразднены решением о передаче их в гражданское ведомство, и в переизданиях конца XIX в. Устава горного Свода законов Российской империи данный термин уже не встречался.
Кроме того, в уральской промышленности долгое время сохранялись т.н. пережитки крепостного права, что оказало отрицательное влияние на процесс градообразования. Металлургическое производство оставалось одним из важных факторов урбанизации, и разразившийся кризис уральской металлургической промышленности, истощение природных ресурсов (рудников, лесов) не способствовали развитию горнозаводских центров. В.П. Безобразов, изучая в 1867 г. состояние металлургии, пришел к выводу, что первое время после реформы горнозаводское население не могло приспособиться к новым условиям, и особый страх вызывала потеря дарового провианта[228]. Даже в начале XX в., в 1909 г., по словам А.Н. Митинского, «население горнозаводского Урала…жило и живет до сих пор горнозаводским заработком. Не состоялось еще раскрепощение его в земельном отношении, а также глубоко укоренилось в рабочих убеждение, что завод их, что они имеют на него права, как старинные рабочие, являющееся результатом долго внушавшегося им убеждения, что они принадлежат заводу. Да рабочему и не сподручно идти в земледельцы – земельный надел его или не произведен или произведен хаотически…сельскохозяйственного инвентаря у рабочего нет, кредит на начало работ также отсутствует»[229]. Аналогичной точки зрения придерживался В.И. Ленин, который писал об «оригинальном строе» уральской промышленности, существовании вплоть до конца XIX в. пережитков крепостного права[230]. По его мнению, в пореформенный период на Урале сохранялись прикрепление рабочих, низкая производительность труда, отсталость техники, низкая зарплата, эксплуатация природных богатств, преобладание ручного производства, замкнутость и оторванность от общего торгово-промышленного движения времени[231]. В дальнейшем тезис об «оригинальном строе» послужил основой для исторической дискуссии по проблеме социальной трансформации горнозаводского населения во второй половине XIX – начале XX в. (работы Н.Н. Алеврас, С.П. Постникова, М.А. Фельдмана, В.В. Адамова, Д.В. Гаврилова)[232]. Следствием сохранения старых форм хозяйствования стал экономический кризис уральской металлургической промышленности. В.П. Безобразов отметил, что в 1867 г. все посессионные предприятия Вятской губернии (кроме Омутнинского и Пудемского) имели финансовые затруднения, неоднократно меняли владельцев. Так, заводы Мосоловых (Шурминский, Буйский, Залазнинский) в 1861 г. за долги были переданы в казенное управление. Три завода Холуницкого округа Пономарева находились в расстроенном положении. Деятельность частных Кирсинского и Песковского заводов была убыточной, поэтому в 1865 г. за долги они были взяты казну[233]. Заводы Суксунского округа (в том числе Камбарский) в 1863 г. тоже были переданы в казенное управление и назначены в публичную продажу[234]. В 1907 г. Камбарский железоделательный завод уже не имел своих рудников и бездействовал, а затем, при владельце Г.С. Кондюрине, был переоборудован в экипажный и специализировался на изготовлении телег[235]. В 1871 г. Государственный совет вновь наметил к продаже ряд заводов, в т.ч. Песковский и Кирсинский, которые и были куплены в 1879 г. ярославскими купцами Пастуховыми за 270 тыс. руб.[236] Подобное «безотрадное» положение техники, хозяйства и социальных отношений В.П. Безобразов замечает и на казенных предприятиях[237]. Ижевские заводы в 1867–1884 гг. находились в арендно-коммерческом управлении, после чего были возвращены в ведение казны (Главного артиллерийского управления). Тяжелая ситуация сложилась и на Воткинском заводе: в 1860–1890-х гг. производство сокращалось, останавливалось и перепрофилировалось[238]. Убыточность государственных заводов признавал и В.Д. Белов, который видел причины кризиса в отжившей системе управления горным делом в форме заводских округов, замкнутости уральских предприятий, их закрытости для частной предприимчивости, хищническом отношение к людским ресурсам[239].
Подводя итог вышесказанному, отмечу сложность и противоречивость пореформенного периода для развития процесса урбанизации в Камско-Вятском регионе. Политические, социально-экономические, общественно-культурные изменения затронули все сферы жизни горнозаводского общества. С одной стороны, отмена крепостного права, предоставление гражданских свобод, освобождение от обязательной работы и введение практики вольного найма стали положительными факторами и способствовали дальнейшему развитию горнозаводских центров (складыванию полифункциональности заводских поселений, возникновению общественных учреждений городского типа, формированию городского образа жизни). С другой стороны, медленный ход социально-экономических преобразований, сохранение пережитков крепостного права в способах хозяйствования и общественных отношениях, экономический кризис в металлургии Урала отрицательно сказались на процессе градообразования. Выход из этой ситуации был найден к началу XX в. лишь наиболее крупными предприятиями, рабочие поселки при которых еще в предшествующий период соперничали с официальными городами по ряду критериев (административные функции, производительность, численность населения, сложность социальной структуры, благоустройство и т.д.). В советский период такие заводы получили права города. В частности, Ижевский завод на основании постановления Ижевского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов от 21 февраля 1918 г. был преобразован в г. Ижевск[240]. Омутнинский завод – центр одноименного горного округа – в 1921 г. стал г. Омутнинском[241]. Воткинский завод приобрел статус города в 1935 г., а Камбарский – только в 1945 г.[242] Напротив, частновладельческие предприятия, отличавшиеся небольшими объемами производства, малой численностью жителей, сохранением крестьянских традиций, в XX в. остались на положении сельских населенных пунктов (Залазнинский завод – с. Залазна, Песковский завод – пгт. Песковка, Пудемский завод – п. Пудем).
Р.В. САПРЫКИН
А.Н. КУРОПАТКИН И С.Ю. ВИТТЕ:
АЛЬЯНС И ПРОТИВОСТОЯНИЕ ДВУХ МИНИСТРОВ
Взаимоотношения военного и финансового ведомств Российской империи 2-й половины XIX – начала ХХ вв. представляют особый интерес для отечественных и зарубежных историков. Проблема недофинансирования вооруженных сил страны, в той или иной степени, неоднократно затрагивалась в работах известных отечественных и зарубежных исследователей. Вместе с тем, личностный фактор в межминистерских взаимоотношениях изучен недостаточно полно. Это касается военного министра в 1898 – 1904 гг. А.Н. Куропаткина и министра финансов в 1892-1903 гг. С.Ю. Витте.
К моменту назначения А.Н. Куропаткина управляющим Военным министерством в январе 1898 г. он уже был хорошо знаком с Витте. Сергей Юльевич поместил в воспоминаниях рассказ о первой встрече с Куропаткиным. Согласно ему Витте, занимавший пост начальника Одесской железной дороги, в начале русско-турецкой войны 1877-78 гг. якобы подвез к театру военных действий в своем вагоне будущего «народного героя» полковника Скобелева и его сослуживца по Средней Азии капитана Куропаткина[243]. В свою очередь, Алексей Николаевич оставил иную версию своего знакомства с Витте, которое состоялось зимой 1888–1889 гг. Куропаткин тогда служил в Главном штабе и работал вместе с представителем Министерства финансов (Витте) по вопросу строительства стратегических железных дорог[244]. Она выглядит более правдоподобно, поскольку М.Д. Скобелев и А.Н. Куропаткин прибыли на войну в разное время: первый весной, а второй лишь в конце июля 1877 г. При этом Михаил Дмитриевич в ходе войны не отлучался из армии дальше Румынии, так что ехать из Киева в вагоне Витте вместе с Куропаткиным он не мог.
Известно, что мемуары Витте стали своего рода орудием возвеличивания их автора и уничижения его недругов, в число которых с конца русско-японской войны 1904-1905 гг. окончательно перешел Куропаткин. Стремясь показать свою проницательность в отношении несостоявшегося полководца и очернить его устами «белого генерала», Витте дополнил свой выдуманный рассказ важными деталями: «Во время этой поездки я был удивлен пренебрежительным отношением Скобелева к Куропаткину. С одной стороны, у Скобелева проявлялось к Куропаткину чувство довольно любовное, а с другой стороны, пренебрежительное»[245]. Вслед за этим раскрывается и причина такого двойственного отношения: «Я сам не слыхал отзывов Скобелева о Куропаткине, но сестра Скобелева, княгиня Белосельская-Белозерская, рассказывала мне, что брат ее очень любил Куропаткина, но всегда говорил, что он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер, но что он (Куропаткин) как военачальник является совершенно неспособным во время войны, что он может только исполнять распоряжения, но не имеет способности распоряжаться; у него нет для этого надлежащей военной жилки, военного характера. Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность»[246].
Между тем, первоначально Куропаткин и Витте питали друг к другу чувство глубокого уважения и взаимной симпатии. Сергей Юльевич обещал своему новому коллеге дружбу и содействие[247]. Куропаткин, в свою очередь, причислял себя к «искренним почитателям» и «любящим сотрудникам (Витте. – Р.С.), по тяжелой, совместной работе на пользу родине»[248]. Долгое время не вызывали у Витте сомнений и военные таланты Куропаткина. В его письме генералу (уже назначенному командующим Маньчжурской армией) от 19 апреля 1904 г. содержатся следующие строки: «Уверен, дорогой и милый Алексей Николаевич, что вы изрядно поколотите японцев. Дай вам бог! Знаю хорошо, сознаю, что могут быть и будут неудачи, но голову даю на отрез, что вы в конце концов выметете Манчжурию и Японию. Поверьте, что желаю этого всею душою, как всякий русский, и, кроме того, желаю этого по моей искренней к вам дружбе и сердечной симпатии»[249]. Витте даже опасался, что слишком решительные успехи армии под началом Куропаткина могут привести к вмешательству в конфликт европейских держав и новым гораздо более тягостным для России бедствиям[250].
Несмотря на дружбу между министрами довольно скоро обозначились острые разногласия и противоречия. В беседе с членом Государственного совета А.А. Половцовым 11 марта 1901 г. Куропаткин жаловался на самоуправство министра финансов: «В особенности тяжел Витте, который подносит прямо государю доклады, утверждение коих дает ему право в области не касающихся до него дел; так напр.: 1) не поговорив с ним, Куропаткиным, он, Витте, поднес государю высочайшее повеление о сдаче в солдаты неповинующихся студентов; 2) таким же порядком он объявил высочайшее повеление, чтобы никакой заказ по морскому и военному ведомствам не делался заграницей, а между тем есть такие нужные для армии предметы, коих в России не существует вовсе, напр., свинец; когда на это было указано Витте, то он испросил новое повеление о том, чтобы в Министерстве финансов образовать комиссию, которая рассматривала бы все заказы военного и морского министерств, т.е. брала по ним взятки…»[251]
Еще более категорично Куропаткин выразил свои претензии при подведении итогов бесславной войны с Японией: «…министр финансов образовал в своем министерстве отделы других министерств: путей сообщения, военного морского, народного просвещения, внутренних дел, земледелия, иностранных дел. По Министерству путей сообщения он проектировал, строил и управлял огромной линией Восточно-Китайской железной дороги, по военному – организовал и командовал двумя корпусами войск, одним – пограничной стражи, другим – охранной стражи Восточно-Китайской железной дороги, самостоятельно принимая даже без сношений с военным министром тип артиллерии для корпуса войск, охранявшего Восточно-Китайскую железную дорогу. По Морскому ведомству он организовал и ведал торговым флотом на Великом океане и речными судами, носившими вооружение. По ведомству народного просвещения он основал высшие технические заведения… При такой деятельности, по русской пословице «своя рубашка ближе к телу», ассигнования на предприятия, коими ведал министр финансов, производились шире, чем по соответствующим отделам других министерств»[252].
Особенно острым оставался вопрос финансирования небогатой русской армии, обусловленный не только нехваткой средств, но и принципиальной разницей во взглядах министров. Куропаткин искренне стремился улучшить тяжелое материальное положение военнослужащих, совершенствовать вооружение и техническое оснащение войск, реорганизовать систему подготовки офицеров, проводить, хотя бы и ограниченные, реформы, направленные на совершенствование армейской системы, созданной Д.А. Милютиным. Для решения этих и других насущнейших задач требовались немалые средства. Однако претензии военных наталкивались на стойкое противодействие Витте, который считал огромные траты на вооруженные силы страны непроизводительными и всячески старался ограничить их. Приоритетными для него были иные цели – индустриализация страны (с перекосом в сторону тяжелых отраслей), расширение железнодорожной сети, поощрение отечественного судостроения и судоходства, развитие системы образования (в т.ч. специального технического) и т.д. Накачивая эти важнейшие, по его мнению, отрасли народного хозяйства капиталами Сергей Юльевич стремился лишь к укреплению экономической мощи России и не рассматривал промышленность, железные дороги, морские порты и другие свои начинания в качестве средств к усилению военной безопасности империи. Он полагал, что России незачем воевать, ибо все свои проблемы она может и должна решать мирным путем. Следовательно, не имеет смысла тратить огромные средства на развитие вооруженных сил[253].
«Система Витте» сама по себе вызывала у Куропаткина большие сомнения. В январе 1903 г. он писал в дневнике по этому поводу: «Беда в том, что я не доверяю его (т.е С.Ю. Витте. – Р.С.) идеям, не верю, что выбранные им пути, которыми он ведет Россию к экономическому росту, выбраны правильно, боюсь, чтобы скороспелое промышленное развитие, мощно двинутое Витте вперед, не окончилось бы огромным крахом. Меня страшит односторонность принятой им системы привести Россию к благоденствию. Отстают и идут назад в достатке десятки миллионов земледельцев внутренней России. Нам, военному ведомству, этот результат весьма тревожен, ибо именно эта часть населения России дает ей армию, которая до сих пор по составу нижних чинов была выше всех армий мира»[254].
С другой стороны, такой подход министра финансов к многочисленным нуждам армии ставил военное руководство в крайне затруднительное положение и, порой, заставлял идти Куропаткина на неординарные шаги, дабы выкрутиться из безнадежной ситуации. Так, не имея средств для переоснащения артиллерии скорострельными полевыми пушками и будучи вынужденным наблюдать как вероятные противники подобное переоснащение осуществляют, Алексей Николаевич обратился к царю с предложением о заключении военной конвенции между Россией и Австро-Венгрией, которая воспрещала бы ее участникам закупки новых пушек в течение 10 лет. Инициатива Куропаткина была трансформирована МИДом и претворена в жизнь в виде Гаагской мирной конференции 1899 г.[255] Хотя никаких реальных результатов по ограничению дальнейших вооружений в Европе достигнуть не удалось суета, поднятая в ходе подготовки мирной конференции, сослужила Военному министерству добрую службу. Узнав о предложении Куропаткина, министр финансов Витте нашел его совершенно «невозможным» и «детским», ибо оно покажет Европе всю несостоятельность Российской империи. В беседе с главой дипломатического ведомства Витте также заявил: «…мне, как министру финансов, ясно, что подобное предложение (то есть предложение Куропаткина о договоре с Австро-Венгрией. – Р.С.)может принести более вреда, чем отпуск денег на перевооружение артиллерии, так как оно будет знаменовать такое положение финансов, при котором министр финансов не может добывать деньги на самые необходимые нужды…»[256] Со временем, после бесед с другими лицами, к подобной точке зрения склонился и сам царь[257]. Таким образом, из двух зол власть предержащие выбрали меньшее – скорострельную артиллерию.
Анализ взаимоотношений Куропаткина и Витте имеет особое значение для изучения проблем внешней политики России на Дальнем Востоке в конце XIX – начале ХХ вв. Ко времени назначения Алексея Николаевича на пост военного министра проникновение России на территорию Китая и Кореи с целью колониальных захватов шло полным ходом. Главным инициатором такого проникновения являлся Витте, осуществивший «спрямление» Сибирского железнодорожного пути через территорию сопредельной Маньчжурии, что отмечали как крупные советские историки, так и современные исследователи вопроса[258]. Недаром враги прозвали Витте «автором маньчжурского вопроса»[259], и даже симпатизировавший ему во многих отношениях крупный чиновник Министерства внутренних дел В.И. Гурко считал, что именно министр финансов вверг Россию в дальневосточную авантюру, прямым следствием которой явилась несчастная русско-японская война[260].
В действительности Сергей Юльевич был убежденным сторонником колониальной экспансии России. Исследователи отмечали, что колониальная политика, направленная к преимущественному сбыту метрополии в колониях и получению из них нужного для промышленности России сырья, составляла одну из основ государственно-экономической «системы Витте»[261].
Однако, сам Сергей Юльевич «всеми доступными ему приемами при жизни и затем своими «Воспоминаниями» после смерти содействовал образованию и широчайшему распространению легенды о якобы исключительно «мирном» характере его политики»[262]. Истинными же виновниками войны, по его мнению, были другие лица, сторонники прямых вооруженных захватов, к числу которых он относил и Куропаткина. Витте ставил ему в вину поддержку сторонников министра иностранных дел М.Н. Муравьева в вопросе о занятии Порт-Артура, а также стремление осуществить захват Маньчжурии во время подавления Боксерского восстания, превратить ее в зависимое от Росси государство, то есть осуществить неприкрытый колониальный захват[263]. Наконец, он прямо обвинял Куропаткина в том, что он вмести с другими военными чинами, пришедшими в правительство на рубеже веков, толкал Николая II с его не спокойным и не миролюбивым темпераментом, и всю российскую внешнюю политику к конфликтам, «которые могли получить разрешение посредством войны»[264]. Впрочем, последнее, совершенно безосновательное, обвинение, в отличие от двух предыдущих, следует оставить без внимания.
Только что назначенный на министерский пост Куропаткин успел принять участие в окончательном разрешении вопроса о занятии Порт-Артура. Алексей Николаевич не выступил против этой авантюрной затеи, хотя никакой крупной роли в этом деле, как человек новый, не закрепившийся на своем месте, играть не мог. В этом отношении проговаривается и сам Витте: «…Куропаткин считал, что нам следует предъявить Китаю не только требования, чтобы он нам уступил Порт-Артур и Даляньвань, но и всю часть Ляодунского полуострова, которая составила нашу так называемую Квантунскую область. Куропаткин при этом опирался на тот довод, что без этого мы не будем в состоянии защитить Порт-Артур и Даляньвань в случае войны. Затем он говорил, что, кроме того, необходимо скорее построить ветвь от Восточно-Китайской дороги до Порт-Артура. Вообще, Куропаткин не высказывался о том, хорошо ли мы сделали, что пошли в Порт-Артур и Даляньвань, но только предъявил вот эти требования, как требования необходимые»[265].
Гурко полагал, что Куропаткин своей позицией в вопросе о занятии Порт-Артура стремился завоевать симпатии увлеченного Дальним Востоком императора и тем самым упрочить свое положение на новом посту[266]. Любопытно, что сам Витте выступал против Порт-Артура только потому, что считал наиболее выгодным для России занять пункт где-либо у устья реки Ялу[267]. Подобный захват обозначил бы претензии России не только на часть территории Китая, но и на Корею. Когда же о решение о занятии Порт-Артура состоялось, то Витте, как справедливо отметил Гурко, позабыв свои былые страхи и «ничтоже сумняся» ринулся воплощать намеченные захваты[268].
Нельзя отрицать того, что Куропаткин как руководитель военного ведомства выступал за активное привлечение русских войск для подавлен народного восстания в Китае в 1900 г[269]. Вместе с тем посылка крупных военных контингентов была инициирована им по просьбе самого Витте[270]. Следует отметить и то, что взоры военного министра простирались не далее Северной Маньчжурии, в то время как Витте полагал, что «из-за Маньчжурии не стоило и огород городить: мы историческим путем будем идти на юг, весь Китай – все его богатства находятся преимущественно на юге»[271]. Куропаткин даже выступил в 1903 г. с предложением о присоединении северной части Маньчжурии к России в обмен на ликвидацию русского присутствия на юге, с продажей Китаю южно-маньчжурской линии Китайской Восточной железной дороги с Порт-Артуром и Дальним за 250 миллионов рублей[272].
При этом Алексей Николаевич руководствовался не столько стремлением к захвату колоний, отрицать которое целиком все же нельзя, сколько своими националистическими взглядами и хозяйственной рачительностью, совершенно не свойственной министру финансов Витте, пускавшему по ветру десятки миллионов русских рублей. «Куропаткин прямо так и говорил: «защищать русские интересы в Маньчжурии, прилегающей на тысячи верст к России, – это я понимаю. Но быть вынужденным защищать русскою кровью интересы Русско-Китайского банка на Янцзы или вообще южнее Пекина – для меня представляется непонятным и гибельным для России делом»[273].
Еще более конкретно Куропаткин обозначил свою позицию в дневнике: «…мы не можем с доверием относиться к охране в Северной Маньчжурии спокойствия, когда уйдем оттуда. В Северную Маньчжурию в 25-50 лет хлынет масса желтолицых, кои, пользуясь нашей железной дорогой, будут грозить нашим границам 2.400верст… железная дорога – нитка (имеется в виду Китайская Восточная железная дорога. – Р.С.), которую не трудно прервать… Россия должна за все свои жертвы выиграть в более покойной охране границ. Если мы оставим за собой Северную Маньчжурию, то протяжение границы будет сокращено вдвое… первоначально не выводя из Северной Маньчжурии наши войска, мы должны сохранить там ныне действующие основания правительственного надзора… Убытки ежегодные с предприятий Витте (в Китае. – Р.С.) составят: 20 милл. процентов на затраченный капитал в 400 милл. руб., 10 милл. убытки эксплуатаций и 10 милл. содержание охранной (пограничной) стражи. Итого 40 милл. руб. в год убытка. Надо же, чтобы Россия сколько-нибудь умерила тяжелые последствия такого дефицита. Если мы Северную Маньчжурию отдадим, то все сделанные затраты будут впустую, и железную дорогу признать стратегической нельзя будет. Но если она будет проходить по зависимой от нас территории, то мы можем придать ей стратегическое значение, а самую страну, не пуская туда китайцев и вообще желтолицых и сохраняя эту территорию для русских, сделать безопасною, а потом и выгодною для России»[274].
Наиболее важной ошибкой как Куропаткина, в частности, так и русской дипломатии в целом, допущенной при реализации внешней политики на Дальнем Востоке, было убеждение, что противоречия между Россией и Японией удастся урегулировать мирным путем, разграничив сферы влияния. Страна восходящего солнца, однако, не желала довольствоваться только уступленной ей Кореей, но претендовала и на «русскую» Маньчжурию, при этом делая главную ставку не на мирную дипломатию, а на силовое разрешение вопроса[275]. Следствием этого ошибочного мнения Куропаткина, еще более утвердившегося в его сознании после поездки в Японию в мае-июне 1903 г[276], явилось убеждение о второстепенности дальневосточного направления в военном отношении. В дневнике он писал: «Указал (генералу К.И. Вогаку, сопровождавшему Куропаткина в поездке по Японии. – Р.С.) на тяжкие наши недочеты на западе, указал, что опасность России и Императорскому трону грозит с запада, а не с востока, что с запада собираются грозные тучи, что и в России не спокойно, что поэтому при ограниченности денежных средств, коими военное министерство будет располагать в следующее пятилетие, я не выполню своего долга перед Государем и Родиной, если не буду горячо отстаивать увеличение нашей боевой готовности на западе, как то уже было преднамечено самим Государем. Что расходование сил и средств, кои нужны России, чтобы твердо стать на Висле, Нареве, Немане, в юго-западном крае, будет роковой ошибкой, за которую мы можем тяжко расплатиться. Что нельзя нам играть в руки вероятных врагов наших. Что Вильгельм и вся Германия радуются каждой новой затрате России на Дальнем Востоке, ибо, ослабляя себя этим на западе, мы вместе с сим теряем постепенно право на голос в европейских делах, подобающий России, как великой европейской, а не азиатской державе»[277].
В соответствии со своими взглядами о не проникновении в коренной Китай и второстепенности Дальнего Востока для России в целом, Куропаткин вместе с другими министрами: С.Ю. Витте и В.М. Ламздорфом, сменившим в 1900 г. М.Н. Муравьева, выступил резко против А. М. Безобразова и его сторонников, толкавших Россию к новым масштабным, ничем не прикрытым колониальным захватам в Китае и Корее. С учетом всех разногласий, существовавших между Куропаткиным и Витте, все же можно согласиться с устоявшимся в отечественной историографии мнением: «Совпадение позиций руководителей трех главных ведомств России, принимавших непосредственное участие в выработке внешнеполитического курса страны, говорит о том, что они адекватно представляли себе внутреннее состояние страны и ее международное положение, которые обуславливали крайнюю нежелательность каких-либо внешних осложнений. Это понимание явилось основой для их тесного сотрудничества… в противодействии военно-феодальной тенденции во внешней политике России»[278]. Борьба дорого стоила «триумвирату» Ноздри, Головастика и Тетерки, как прозвали безобразовцы Витте, Ламздорфа и Куропаткина[279]. Она стала одной из причин отставки Витте с поста министра финансов. Положение Куропаткина так же сильно пошатнулось, и в августе 1903г. он также просил царя об отставке[280]. Хотя прошение и не было удовлетворено, доверие Николая II к военному министру заметно пошатнулось.
Д.А. ГАВРИН
Гимназическое образование
в Российской империи в 60-80-е гг. XIX В.
К середине XIX века в России окончательно сформировались основные тенденции в организации системы образования. В результате реформ 1849-1850 и 1852 гг. в России появились гимназии трех типов. Один из них готовил учащихся к началу службы после гимназии (законоведческие), другие - к продолжению учебы в университете (естественно-исторические и классические).
В начале царствования императора Александра II Россия вступила на путь коренных преобразований. В Министерстве народного просвещения стали подниматься голоса в защиту «благоразумной и законной свободы» в образовании, науке и литературе. Большой путь, проделанный русским обществом по пути организации эффективной системы всеобщего образования, подвел преподавателей и российских законодателей к возможности решения этой проблемы. К середине XIX в. полностью сформировалась и осознанно пропагандировалась идея среднего образования. Особо важное место в этой концепции занимали гуманитарные и, в частности филологические дисциплины: русский (т.е. государственный) язык и словесность, классические и современные языки, Закон Божий. Они воспринимались как мощное средство всестороннего развития личности, приобщения к традициям своего народа и мировой цивилизации, воспитания уважения к общечеловеческим ценностям. Поиск оптимальных путей развития образования поднял знаменитую дискуссию о гуманитарном и реальном образовании, подготовил почву для реформ 60-х гг. XIX в.
В 1862 г. на должность Министра просвещения был назначен Александр Васильевич Головнин, под руководством которого была проведена реформа центрального управления Министерства и цензуры, были утверждены университетский устав 1864 г., устав гимназий и прогимназий 1864 г., положение о начальных народных училищах. Наряду с двумя типами гимназий - классическими и реальными - должен был существовать и еще один тип, средний - классическая гимназия с изучением только одного древнего языка (латинского). Все общеобразовательные учреждения были поделены на 3 разряда - народные училища, прогимназии и гимназии. Учебный курс прогимназий соответствовал низшим четырем классам классических и реальных гимназий. Параграф 122 Устава 1864 г. устанавливал существенное различие между классическими и реальными гимназиями: свидетельство об окончании курса классической гимназии давало право дальнейшего обучения в университете; свидетельство же об окончании реальной гимназии такого права не давало, его лишь принимали в соображение при поступлении в какое-либо высшее учебное заведение. В результате было осуществлено разделение классического и реального образования, которое находилось в зависимости не от признания ценности классического образования, а от структуры и содержания университетского образования, которое строилось на классических знаниях.
В апреле 1866 г. на пост министра народного просвещения вместо уволенного Головнина был назначен граф Дмитрий Андреевич Толстой. Назначение Толстого знаменовало крутой поворот в общей политике народного просвещения. Началась работа по подготовке нового Гимназического Устава. В основу реформы гимназического образования легли три пункта: 1) преобладание классического типа гимназий; 2) точная регламентация учебных планов и программ; 3) установление тесной связи между образовательной и воспитательной функциями школы. Цель предстоящей реформы - организация и распространение классической системы образования по западноевропейскому образцу. Изменения и дополнения предполагали изменения в системе образования, и в учебных планах гимназий. Так, реальные гимназии были преобразованы в реальные училища с шестью специализациями: а) технические (механические); б) технико-химические; в) горнозаводские; г) сельскохозяйственные; д) технолого-агрономические; е) коммерческие. При гимназии были учреждены приготовительные классы, в 7 классе установлен двухгодичный курс обучения. В учебном плане были увеличены часы на преподавание математики, латыни и греческого языка (в среднем на 2 часа в неделю); исключено из числа предметов законоведение, естественная история перенесена в высшие классы, на 2 часа в неделю сокращено преподавание истории и Закона Божьего. Главным средством образования были признаны классические языки.
В 1871 г. был издан «Устав гимназий и прогимназий», действовавший (с некоторыми изменениями) до 1917 г. По этому уставу все мужские гимназии были преобразованы в классические, реальные гимназии ликвидированы. Курс гимназии сделан восьмилетним (было семь классов, седьмой класс был двухгодичным). Латинский и греческий языки занимали в этих гимназиях 41,2% всего учебного времени. Латинский язык преподавался в течение всех восьми лет обучения, ему уделялось в разных классах от 5 до 8 часов в неделю. Преподавание греческого языка начиналось с третьего класса и длилось 6 лет, по 5-7 часов неделю в каждом классе. Естествознание было исключено из учебного плана гимназии. По русскому языку в первых трех классах изучали грамматику, в четвертом классе — грамматику церковнославянского языка, а остальные четыре года посвящались изучению словесности (фольклора и литературы), причем наибольшее число часов затрачивалось на изучение древней литературы и литературы XVIII в.
По математике главное внимание обращалось на знание формул и развитие математического мышления; курс математики, как и преподавание других предметов, отличался формализмом. Физика изучалась лишь в течение трех последних лет при незначительном числе часов. Химия не преподавалась вовсе. В учебном плане значилось «краткое естествознание», но в примечании к учебному плану содержался намек, что это предмет необязательный и даже нежелательный. Преподавание географии преимущественно было направлено на заучивание географических названий. Программа по истории и объяснительная записка к ней требовали, чтобы курс сосредоточивался главным образом на фактах «внешней истории».
В 1890 г. был поднят вопрос об улучшении гимназического образования, углублении и упрочении знаний учеников, в связи с этим в прессе и в Министерстве народного просвещения широко обсуждался вопрос об изменении действующих программ и учебных планов. Основная цель открытых дискуссий - проблема большей ориентации содержания образования на реальные потребности общества в квалифицированных специалистах и просто широко образованных людях. В результате были изменены учебные планы, уменьшилось количество времени, отведенное изучение классических языков и увеличилось время изучения отечественного языка и словесности, а также Закона Божьего как предметов в наибольшей степени оказывающих положительное влияние на формирование зрелой личности.
Важнейшими этапами развития системы гимназического образования в России в пореформенный период были:
реформа 1864 г., закрепившая идею альтернативного образования и приоритет классического образования, значительно расширившая права педагогического совета;
«контрреформа» графа Д.А. Толстого 1871 г., утвердившая значительно большие права и приоритеты классической гимназии перед реальным училищем; сблизившая содержание образования в обоих типах учебных заведений и запретившая педагогическим коллективам свободно планировать и распределять учебное время;
частные изменения Устава 1890 г., изменившие учебные планы в пользу отечественного языка и словесности, а также Закона Божьего.
Все это время не прекращалась дискуссия о предпочтении классического или реального типов образования. Оба типа образования в это время тесно связывались в общественном сознании с целью образования; естественнонаучные дисциплины воспринимаются лишь как развивающие, а гуманитарные филологические дисциплины решают сразу несколько образовательных задач: развивающую и воспитывающую, формирующую личность. Если проследить, какое воздействие оказывали меняющиеся общественные взгляды и государственная концепция образования на учебные планы учебных заведений, то можно отметить явную тенденцию к сокращению одних дисциплин и увеличению других.
Традиционно в обыденном сознании классическое образование связывается с изучением древних языков - латыни и древнегреческого языка, однако это не совсем так. Различия между утилитарной и классической системами заключаются прежде всего в целях обучения: для классической школы это приоритет воспитательных цели, ее гармоничное сочетание с решением конкретных образовательных и развивающих задач; в утилитарной школе наблюдается доминанта образовательной цели, воспитательные и образовательные задачи воспринимаются в ней как сопутствующие. Разумеется, что достичь реальных целей в воспитании молодого поколения можно лишь при определенном формировании содержания образования, основной корпус которого составляют такие предметы, как классические языки, отечественная словесность, Закон Божий.
Дискуссии 60-70-х гг. XIX в. об особой роли классических языков в гимназическом курсе, обобщила положительный и отрицательный опыт первой половины XIX века. Она привела педагогическую и научную общественность к осознанию того, что все филологические дисциплины должны составить единый курс, который должен рассматриваться как часть единого историко-филологического цикла дисциплин, включающего помимо языков - древних, родного и современных - еще и Закон Божий, и историю. Место и ценность такого курса трудно переоценить, так как в результате его изучения происходит формирование гуманитарно мыслящей личности, гражданина отечества, человека размышляющего. Известные русские ученые-слависты И.И. Срезневский и Ф.И. Буслаев, принимавшие активное участие в подготовке программ и учебников для гимназии, не раз отмечали, что основной целью историко-филологического курса является воспитание уважения к общественно-историческим идеалам русского народа. За учебными предметами этого цикла признавались следующие функции: воспитательная (воспитание гражданина отечества, православного христианина, человека, обладающего высокими нравственными качествами); образовательная (язык как цель и средство образования); развивающая (развитие навыков правильной и красивой речи, а также мышления, овладение логическими операциями); эстетическая.
Всего в классической гимназии второй половины XIX века изучалось 11 дисциплин: Закон Божий; русский язык, церковнославянский язык и словесность; латинский язык, греческий язык, французский (немецкий) язык, история, география, естественная история, математика, физика и космография, чистописание и рисование; причем первые 6 из них, составлявшие единый историко-филологический цикл занимали более 2/3 всего учебного плана.
Во второй половине XIX в. не было одной стабильной государственной политики в сфере образования, ее и не могло быть, так как на протяжении этого сложного периода российской истории неоднократно менялось направление политического курса. Более масштабные политические доминанты требовали соответствующей образовательной политики.
Тем не менее, в целом курс реформирования российского образования проходил по пути эволюционного развития. Естественно, что тактики прохождения по этому курсу были различными. Прогрессивная линия олицетворяется с деятельностью А.В. Головнина, имевшего выраженные либеральные убеждения. Возглавив Министерство народного просвещения, Головнин приступил к реформированию прежде всего системы управления образованием. Будучи сторонником децентрализации управления, Головнин расширил компетенцию попечителей учебных округов, передав в регионы ряд властных полномочий.
Д.А. Толстой на посту министра народного просвещения своей главной задачей считал «борьбу с нигилизмом и крамолой в просвещении». Средство достижения этого виделось в восстановлении классической системы образования, которая рассматривалась как наиболее фундаментально образующая и воспитывающая на основе общеевропейской культурной традиции, и прежде всего античной мифологии.
Такая позиция и получила свое отражение в Уставе 1871 г., который узаконил классическую гимназию как основной вид среднего учебного заведения. С этого времени начал доминировать курс на социальную дискриминацию и селекцию, направленный на затруднение доступа в гимназию и получение среднего образования выходцев из недворянских слоев, что должно было снизить революционную активность молодежи. Для Д.А. Толстого классицизм был важнейшим средством изоляции учащейся молодежи от политической жизни, подавления в ней общественной активности и обеспечения лояльности к власти со стороны выпускников. Однако достижение этих политических целей вошло в острое противоречие с реальной действительностью, психологическими и физиологическими возможностями учащихся.
Несмотря на последовавшую в апреле 1880 г. отставку Д.А. Толстого вследствие временного ослабления консервативного курса в сфере образования, он был продолжен при идейном преемнике Толстого Иване Давыдовиче Делянове.
Постепенно в государственной образовательной политике сложилось мощное консервативное направление, которое олицетворяли И.Д. Делянов, М.Н. Катков, Д.А. Толстой, назначенный министром внутренних дел и по совместительству Президентом Академии наук, а также имевший большое влияние на императора Александра III обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев.
Сословные ограничения в классической гимназии были усилены в 1887 г., когда был издан специальный циркуляр министра просвещения И.Д. Делянова, вошедший в историю как «циркуляр о кухаркиных детях». Согласно этому распоряжению министра просвещения был ограничен прием в гимназии детей низших сословий, за исключением «одаренных необыкновенными способностями». С этой же целью резко повышалась плата за обучение.
Период 60-80-х гг. XIX в. стал временем завершения становления системы российской системы среднего образования. Языки и творения классической древности в сочетании с культурно-историческим наследием России считались истинным основанием гимназического образования в России в XIX - начале XX вв. Во второй половине XIX в. гимназия окончательно вошла в образовательное пространство России и заняла в нем ведущее место. Будучи высшей ступенью общеобразовательной российской школы, гимназия давала своим выпускникам знания, достаточные для продолжения образования в российских университетах и других высших учебных заведениях, а также готовила педагогов для начальных школ. Но этим не исчерпывалось значение российской гимназии. Вместе с общим образованием гимназия давала своим воспитанникам и нравственное образование, то есть добротное духовное и гражданское воспитание.
Российская гимназия XIX века была носительницей высокой духовной и гражданской культуры, воспитывала такие высокие чувства, как почтение к святыне, желание служить Богу и людям, милосердие и сострадание к униженным и оскорбленным, честность и ответственность за свои слова и дела, верность родителям и друзьям, преданность гражданскому долгу, понимаемому как жертвенность-патриотизм. В связи с этим образованность человека и гражданина в российской культурно-исторической традиции осознавалась прежде всего как важнейшее качество, необходимое в служении Богу, людям, Отечеству. Как и всякая школа, российская гимназия, конечно же, имела свои недостатки: отчужденность семьи от школы, невнимание к индивидуальным способностям учащихся, чрезмерная умственная загруженность учеников, несогласованность учебных программ. Более половины из общего числа гимназистов, обучавшихся в период последней четверти XIX века, были отчислены, не окончив полного курса. Имела место и проблема финансирования. Однако все эти недостатки не были заложены в самой системе и не являлись всеобъемлющим и непреодолимым злом. В дореволюционной России деньги не были высшей ценностью, ради которой надлежало создавать учебные заведения, учить и учиться. Высшим результатом традиционного российского гимназического образования являлись жертвенное служение людям и воспитания в душах гимназистов стремления к прекрасному и возвышенному.
Н.В. ПОПКОВА
К ВОПРОСУ О ТЕНДЕНЦИЯХ
РАЗВИТИЯ ОБРАЗОВАНИЯ В РОССИИ
Вопросы развития образования всегда являются объектом пристального внимания современников. Не является исключением и настоящий период, когда и в средней, и в высшей школе происходят кардинальные изменения. Насколько принципиальными и новыми являются преобразования в сфере университетского образования, в какой мере учитывают они прошлый опыт, как соотносятся с традициями?
Основным содержанием развития университетского образования в России являлось неуклонное расширение теоретического фундамента в процессе освоения конкретной профессии. Однако приоритет общих знаний над специальными или узкопрофессиональными установился не сразу. Не наблюдалось осознания этого факта на протяжении XVIII в., когда происходило становление отечественной высшей школы: «…в образовании правительство видело интересы службы, а частные лица одни интересы материальной выгоды». Обе стороны интересовало просто обучение, а «…образование умственных сил человека и необходимое последствие его – образование воли не было в виду государства этой эпохи», утверждали такие авторитетные специалисты по истории российского образования, как П.П. Пекарский, С.В. Рождественский, М.Ф. Владимирский-Буданов[281].
Но уже к началу XIX в. предназначением университета становится роль «рассадника знаний». Учебные планы российских университетов XVIII-XIX вв., динамика роста и наименования их факультетов и кафедр дают основание для вывода: университетское образование в нашей стране базировалось именно на фундаментальной, а не на практическо-утилитарной основе[282]
. В конце XIX столетия ректор Петербургского университета И.Е. Андреевский писал, что университеты не имеют назначением достичь чего-либо реального, «хлебно-практического», их цель – широкое развитие научного духа. Сводить университетское образование к получению узкой специальности – значит разрушить науку, следствием чего с неизбежностью окажется разрушение всех сфер государственной и общественной жизни страны. Университет как высшее из учебных заведений есть понятие историческое, следствие осознания жизненной необходимости стремиться к изучению законов, истин, составляющих сущность каждой отдельной науки[283].
Мировой и отечественный опыт высшей школы убедительно свидетельствует о несовместимости университетов с попытками прагматизации образования: университетское образование тем лучше, чем дальше от непосредственной утилитарной полезности. Именно солидный круг теоретических знаний, широкая общая культура членов общества стимулируют социальный, технический, экономический прогресс. В этой связи представляют интерес взгляды видного русского историка, философа и социолога Н.И. Кареева, который много занимался вопросами образования, что, к сожалению, осталось малоизвестной частью его творческого наследия.
Ещё на рубеже XIX-XX вв. Н.И. Кареев писал: «Образование должно иметь в виду прежде всего самого человека, а потом уже общество... Пусть первою и главною целью образования будет духовное развитие самого индивидуума, получающего образование, – развитие, на которое он сам научился бы смотреть как на высшее благо»[284]. Задачи образования Кареев видел в выработке миросозерцания или в закладке фундамента того знания, которое человек сам будет впоследствии достраивать, что акцентировало внимание именно на общеобразовательном, общекультурном компоненте в структуре учебной нагрузки[285].
Н.И. Кареев достаточно резко критиковал идею приоритета узкопрофессионального образования, доказывая, что школа, в том числе и высшей ступени, должна служить в первую очередь духовному развитию учащихся. Когда школе предписано скроить ученика по определённому лекалу ради «…достижения тех или других, вне его лежащих целей - национальных, государственных, общественных и т.п.», – это безусловная ошибка. Верной Кареев считал следующую постановку вопроса: что именно «…школа должна сделать для человека…»[286]. «Образование и есть именно пользование в целях личного развития средствами той великой, всемирной и общечеловеческой духовной среды, которая называется цивилизацией. Где и когда нет образования, … там и тогда нет самого могущественного орудия личного развития», – писал он в конце XIX столетия[287].
Общее образование, вне зависимости от его объёма, «…в себе самом носит свою цель, …а если… и поставить ему какую-либо иную цель вне его самого, то ею может быть лишь подготовка к самообразованию в дальнейшей жизни человека»[288]. Это вполне осознавалось и университетской молодежью, и другими категориями населения, которые считали явно недостаточным объём сведений, полученный в стенах учебных заведений, и стремились к самообразованию, что находило своё выражение в создании так называемых «народных университетов», популярности «программ чтения для самообразования», «домашних чтений» и др.[289]. Кареев был с этим полностью согласен, утверждая, что «никакое преподавание не может претендовать на то, чтобы дать …всё, что нужно знать и понимать образованному человеку. Напротив того, одним из признаков успешности преподавания и может служить приохочивание к чтению книг по соответственной отрасли знания»[290].
При этом Кареев полагал, что в тот момент общеуниверситетского образования, по сути, не существовало. Высшие учебные заведения (не только академии и институты, но и университеты) носили именно специальный, а нередко прямо профессиональный характер, хотя формально и признавалось, что образование распадается на общее и специальное[291]. Поэтому он достаточно подробно рассмотрел вопрос о соотношении общего и специального или профессионального образования.
Из всех учебных предметов к общим Н.И. Кареев отнёс «…известные комплексы сведений из разных областей научного и философского знания. Это и есть реальное содержание общего образования, которое должно объяснить человеку его самого и окружающий его мир, внешнюю природу и жизнь человечества, как они есть и как сделались таковыми, и приобщить единичную личность к духовной культуре своего времени», «…к умственной культуре своей эпохи»[292]. «Общее образование не должно быть ни односторонне гуманитарным, ни односторонне натуралистическим»[293], – продолжал далее Н.И. Кареев. В круг наук, которые должны составить общее или научное образование, дающее возможность приобрести научное мировоззрение, он включал математику, астрономию, физику и химию, биологию, географию, психологию, социологию, историю (в том числе история литературы, церкви и др.), законоведение и философию[294]. Отметим, что учебные планы современных университетов достаточно близки к намеченным Н.И. Кареевым.
Любопытно и такое соображение выдающегося учёного, актуальное в связи с массовым переходом в наше время к тестам и формализованным методам проверки знаний: Н.И. Кареев солидарен с теми, кто против «…голого заучивания номенклатурных и цифровых данных в таких предметах, как история, география… которые в глазах прежних педагогов считались делом только памяти и потому сводились к перечням …имен и названий, дат и цифр. …Знание человеком большого количества… имен и названий… лишь тогда свидетельствует о его образованности, когда является результатом его начитанности … и потому только при недостатке размышления можно было смешивать один из естественных результатов образованности с самою целью образования»[295]. С этим трудно не согласиться. Действительно, простое запоминание фактического материала должно остаться в прошлом, а усилия преподавателей целесообразно сосредоточить на достижении свободной ориентации студентов в способах получения достоверной и необходимой для решения поставленных задач информации. Именно такой способ соответствует принципу фундаментального университетского образования и является самым действенным при подготовке студентов не просто к зачёту или экзамену, но к самой жизни и последующей профессиональной деятельности.
Однако, констатировал Н.И. Кареев, общее образование в университетах и высших учебных заведениях не имеет чёткой, «школьной» организации (не имеет и до сих пор, по-прежнему подчиняясь профессиональной специализации). В итоге студенты начала XX в. были вынуждены в части общего образования довольствоваться объёмом среднего образования. Их попытки расширить свой кругозор и удовлетворить умственные интересы путём посещения интересующих их лекций на других факультетах имели как организационные, так и содержательные ограничения[296].
Следовательно, полагал Кареев, целесообразно было бы разработать общую программу интегрального высшего образования, рассчитанную на короткий срок (два первых года обучения в университете) и состоящую как из лекций, так и самостоятельного чтения книг и учебных пособий. В эти два года «…университетского образования должно быть отведено как можно более места именно курсам с наиболее широким общим, идейным и жизненным содержанием»[297]. С этим убеждением Кареева трудно не согласиться. Безусловно, «науки дают тому, кто ищет общего образования, известные идеи и сообщают известные приемы мышления. Кроме того, они дают еще фактическое знание. Обладание идеями ставит человека в возможность понимания действительности…»[298]. Организационно эта идея могла бы воплощаться по-разному, но в любом случае, был уверен Н.И. Кареев, «…после двух лет серьёзных умственных занятий …молодые люди легче справлялись бы и со своими специальностями»[299].
Таким образом, Н.И.Кареев, размышляя о новых формах образования, имел в виду и его новое содержание, центральной идеей которого должно явиться создание условий для «…высшего развития личности путем усвоения универсального научного знания»[300].
О.В. ШРАМКОВА
ДИНАМИКА РАЗВИТИЯ ОДЕЖДЫ
КАК ОДНОГО ИЗ ЭЛЕМЕНТОВ ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ
НАЦИОНАЛЬНЫХ МЕНЬШИНСТВ САРАТОВА
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX – НАЧАЛА XX ВВ.
Как структура повседневности одежда является зримым отражением происходивших в городе этнокультурных процессов. Многие народы отводили костюму особую роль как своеобразному синтезу материальных и духовных начал, в которых отражаются моменты их этнической истории, его этнокультурные установки и межэтнические контакты, а так же конфессиональная принадлежность.
Достаточно долгое время национальная одежда бытовала у татар города. Они носили головные уборы – мужчины – тюбетейки «кепеч», женщины – чалмообразные повязки и платки. Многие женщины хранили фартуки – элемент праздничной одежды, украшенные вышивкой. В одежде татар наблюдается некоторое сходство мужского и женского костюма. У татар-мишарей – женщины носили «кюльмек» (рубаха-платье, расклешенная к низу, с разрезом на груди). Под разрез ворота надевали «алынчу» (нагрудная вставка), украшенную позументом, поверх платья камзол и широкие штаны – шаровары. Замужние женщины носили «калфак» - головной убор, надевавшийся на собранные в пучок волосы. Металлические серьги, накостные подвески, браслеты и перстни с включением поделочных камней – сердолика, бирюзы, стекла, служили нарядным дополнением к женскому костюму. Мужской костюм состоял из рубахи, шаровар, камзола, головного убора – тюбетейки, нередко татары носили широкие платья и халаты[301].
В середине XIX в. традиционная одежда татар еще преобладала. Об этом говорят музейные коллекции, литературные сведения. Продолжали бытовать возрастные, социальные и другие комплексы костюма, особенно женского. В то же время одежда русских, поляков, евреев все меньше сохраняла этническую специфику. Мужской городской костюм в указанных этнических группах состоял из элементов европейской и военной одежды.
Городскую одежду отличали симбиотичные паллиативные варианты. Европейские наряды со временем стали сочетаться с традиционными. В семьях представителей высших слоев общества национальная одежда бережно хранилась как символ этнической принадлежности. У национальной интеллигенции сложилась традиция фотографироваться в национальной одежде, выходившей из повседневного употребления. Для городских праздничных, увеселительных мероприятий многие горожане так же предпочитали национальную одежду.
Неотъемлемой частью немецкого национального костюма был жилет. Как правило, мужской национальный костюм немца состоял из рубахи светлых тонов, холщевых штанов темного цвета и жилетки на пуговицах. В качестве верхней одежды носили кафтан, длиннополый сюртук, либо куртку. Женщины носили белые рубашки, юбки из домотканого холста темного цвета и кофты преимущественно темных тонов, на голове – чепец. К концу XIX в. жилеты городских немцев, в большинстве своем, приобрели общепринятый для города покрой и стали более длинными[302]. Рубеж веков отмечен полным исчезновением национальных черт и традиций в мужском немецком костюме. Более того, в костюме появилось множество составных вещей общегородского костюма: толстовки, френчи, широкие блузы, манишки.
В женской немецкой одежде произошли большие изменения. Если первоначально рубаха была основой одежды и, по словам Я.Е. Дитца, «… выглядывала буфами в талии и вокруг шеи; рукава рубахи, длинные и широкие, у кисти руки собирались буфами …»[303], то к 1890-м гг. она переходит в разряд нижней одежды. Верхняя одежда – юбки и кофты шились как из дорогого кашемира, тонкого сукна, изящного атласа, хлопка, льна, шерсти, так и из яркой клетчатой ткани – сарпинки, оказавшей серьезное влияние на немецкий костюм. Сарпинка была очень дешевой тканью, ее использовали при изготовлении постельного белья, детской и повседневной одежды, для подкладки, отделки, для головных платков, пошива повседневных платьев[304]. Следует отметить, что в повседневный обиход городских немок вошли платья, притом самые разноплановые. В Саратове в фотоателье Ушакова в 1891 г. была сделана фотография молодой девушки. Судя по надписи, на ней изображена немка в национальном костюме. Красивое платье и передник из темного бархата, украшенные необыкновенно богатой вышивкой и кружевами, дают возможность предполагать, что фотооткрытка сделана в связи с каким-либо торжеством, для которого специально было изготовлено или, скорее всего, привезено из Германии платье конца XIX в. В прохладную погоду особенно популярны были сильно приталенные жакеты с узкими длинными рукавами и двойной застежкой – последнее веяние городской моды.
Верхняя демисезонная одежда включала зимний жакет, коротенькие утепленные пальто на вате, состоятельные немки носили белые полушубки, расшитые вдоль застежками и по краям тесьмой. Головные уборы – чепцы ко второй половине XIX в. были уже забыты. Их сменили в холодное время года шали, а в теплое разноцветные косынки, которые уже считались частью национального костюма. Влияние города особенно сильно сказывалось на обуви, в обиход вошли сапожки на шнуровке и туфли на «французском» каблуке.
Детскую немецкую одежду отличало обилие вышивки и кружев на платьицах, распашонках, чепцах. Самой первой детской праздничной одеждой являлась крестильная одежда. В Саратовском областном музее краеведения сформировалась коллекция чепцов, распашонок и платьиц, которые надевали на младенцев независимо от их пола всего один раз в жизни – в день крестин. Чепцы шились из батиста, шелковых или хлопчатобумажных тканей. Платьица и распашонки были широкими и длинными и обязательно светлых тонов.
С 1,5 – 2- летнего возраста детей городских немцев начинали одевать согласно половым различиям: девочек – в платьица, мальчиков – в рубашку и штаны, при этом в их одежде не было национальных элементов, скорее это были общегородские фасоны. Исключение составляли головные уборы. Девочки носили чепцы, а мальчики – маленькие шапочки типа колпачка[305].
Масса паллиативных форм сложилась в одежде татар. Нередким было дополнение национальной одежды европейской, в пошиве, как у мужчин, так и особенно у женщин, стали учитываться модные тенденции. Если говорить о мужской национальной одежде, то со второй половины XIX в. прослеживаются изменения в технике ее пошива. Появлялись рубахи со скошенными плечами и круглыми проймами, обычно с отложным воротником. Связано это было с распространением фабричной ткани, ширина которой не позволяла не делать боковые клинья и ластовицы под рукавами. В конце XIX в. этот тип рубахи становится преобладающим, а в начале XX в. – единственным, не только в городах, но и на всей территории проживания татар. В это же время получают распространение нетрадиционные виды штанов – чалбар. Их шили на европейский лад на поясе с боковыми швами и карманами, с разрезом спереди и застежками на пуговицах. Татарская интеллигенция и служащие города носили брюки европейского покроя в сочетании с казаки – вид демисезонной одеждой.
Женская татарская одежда, по многообразию составляющих ее элементов и деталей более разнообразна по сравнению с мужской, хотя и сходна с ней. В число элементов нижней одежды женщины входили рубаха, нижний нагрудник и штаны. Изменения особенно затронули рубаху. В середине XIX в. у татарок из состоятельных слоев общества рубахи шились из дорогих, современных, покупных «китайчатых» тканей, это могли быть легкий шелк, шерсть, хлопчатобумажная материя и тонкая парча. Рубаха шилась с учетом общеевропейской моды. Но фактор моды и здесь преломлялся через местные традиции. Остов женской рубахи стали кроить из двух частей: верхней – длинною до талии и нижней широкой, которую пришивали к верхней части. При этом верхняя часть рубахи подгонялась к фигуре, а нижняя становилась все более пышной. В декоративном оформлении большую популярность приобретали воланы, мелкие оборки, рюши.
Традиционными головными уборами у татарок были разнообразной формы волосники, покрывала и шапки. В головных уборах улавливается возрастная дифференциация – выделяются уборы девичьи и женские. Тем не менее, в крупных городах, где проживали татары, к которым относится Саратов, значительное распространение приобрели калфаки – вязанные из разноцветных шелковых ниток или матерчатые из шелка, парчи, бархата. Н.И. Воробьев назвал их «городскими калфаками»[306]. Их длина доходила до 50 см. Орнаментировались эти головные уборы вышивкой, а так же аппликацией с растительными мотивами.
В городской одежде прослеживается примечательная тенденция. Она была вызвана появлением эмансипированных женщин из мещан и интеллигенции – работающих, учащихся. Так как социальной активностью отличались, в основном, русские, немки, польки, отчасти еврейки, то в их среде уходили в прошлое пышные платья, корсеты, многослойные одежды, традиционные головные уборы. Эти женщины предпочитали простые в крое и практичные вещи – платья с воротником – стойкой, без головного убора, блузы с отложными воротниками или воротниками, переходящими в галстук, расклешенные и присборенные юбки. Входили в моду темные ткани в клетку и полоску. Особую популярность приобрели костюмы с юбками, расклешенными книзу и жакеты. Женщины – работницы носили «парочки», состоящие из юбки и блузки, свободного покроя платья из ситца и сатина.
Нарядная одежда состоятельных горожанок включала меховые воротники и муфты, которые носили не только зимой, но и надевали по особым случаям. Их надевали на атласные или шелковые платья или блузы с оборками и рюшами. Девочек одевали в светлые однотонные платья с рюшками, бантиками, оборочками.
Таким образом, основной тенденцией в развитии городской одежды была ее европеизация. Много новых черт в одежде, головных уборах, обуви происходило на фоне усиления влияния городской моды и вытеснения дешевыми и качественными фабричными тканями, нехитрого домашнего производства. К концу XIX – началу XX вв. эти изменения значительно усилились.
Подъем экономики, расцвет торговли и промышленности оказывали прямое воздействие на одежду горожан. Качественные изменения городской одежды были связаны с появлением швейной машины, которая получила распространение с середины XIX в. Ее усовершенствованный вариант, созданный И. Зингером, приобрел мировую славу. В Россию швейные машины импортировались из США и Германии. В Саратове было несколько магазинов фирмы «Зингер», на Никольской, Ильинской и Московской улицах. Горожане узнавали магазин по специализированному знаку – вывеске «З»[307].
Недорогую ткань можно было купить в пользовавшемся популярностью магазине сарпинки «Товарищества промышленников сарпинских изделий», руководили которым А. Степанов и И. Бендер[308]. В магазине всегда было многолюдно, так как представленная ткань была разнообразных и модных расцветок и отличалась хорошим качеством[309].
С конца XIX в. в Саратове действовало еще несколько магазинов продававших не только ткань, но и готовую одежду. Наиболее крупными из них были модно-галантерейный магазин товарищества «Н. Орлов и К» и модно-универсальный магазин Н.Е. Гуляева. Первый, располагался на Театральной площади и предлагал товары из Европы – Парижа, Вены и Берлина. В обоих магазинах был огромный выбор тканей преимущественно шелковых и шерстяных, тюля, фурнитуры. Была представлена и готовая одежда: юбки, блузки, белье, галстуки, воротники, носки, чулки, косынки, шарфы. Имелись отделы парфюмерии, как русского, так и заграничного производства.
Меховые изделия в городе можно было купить в магазине – отделении «Торгового дома Сорокоумовского с сыновьями». Фирма Сорокоумовского существовала с 1909 г., и была поставщиком двора Его Императорского Величества. В Саратове магазин размещался на Московской улице, в нем был предоставлен обширный выбор сибирских и американских мехов, каракуль. Здесь же имелось пошивочное отделение, изготавливавшее вещи новейших фасонов. Фирма очень дорожила своей репутацией, поэтому принимала не подошедший товар обратно или обменивала его. Не меньшей популярностью пользовался магазин «Торгового дома Лейбнер и К» в пассаже на Никольской улице. Магазин предлагал «…громадный выбор готовых платьев, материал для мужских и дамских заказов, а так же модели костюмов и манто…»[310].
А.Н. Энгелько организовал магазин по продаже шерстяных изделий: пуховые платки, перчатки, чулки, плетеные косынки, шарфы, кружева и различная пряжа, привлекали в магазин покупателей, особенно в холодное зимнее время[311].
Для социальных, этнических, половозрастных групп горожан характерна различная степень интенсивности в развитии одежды. Большей трансформации подвергалась одежда городской элиты, и особенно женщин. Мужская одежда была более консервативной, а в молодежной были менее всего заметны социальные и сословные различия. Одежда горожан однозначно изменялась, этому способствовали тенденции моды, все большая урбанизация и эмансипация. Традиционные элементы одежды продолжали бытовать, но всё больше в качестве национальной праздничной одежды.
В.Б. БЕЗГИН
ПРОБЛЕМЫ ЭКОЛОГИИ КРЕСТЬЯНСКОГО
ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ КОНЦА XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА
(на материалах губерний Центрального Черноземья)
В последние годы внимание историков русской деревни все большее внимание привлекает анализ социоестественных причин кризиса традиционного общества. Учитываю высокую степень связи аграрного общества с природной средой, исследователи все чаще обращаются к проблеме экологического кризиса как следствию противоречий в традиционном природопользовании.
В изучаемый период в губерниях Центрального Черноземья произошло существенное снижение величины среднедушевого надела. В среднем по Тамбовской губернии в середине 1880-х гг. на наличную мужскую душу приходилось 2,5 десятины. Размер душевого надела на территории губернии не был одинаковым, он варьировался по уездам, иногда весьма значительно. Были общины, где душевой надел доходил до 8 десятин, а в других он не достигал и десятины[312]. В Сужданском уезде Курской губернии приходилось в среднем 5,8 десятины на одного домохозяина или 1,03 десятины на наличную душу. Но около 28,5% от общего числа домохозяев имели участки менее 3 десятин на двор[313]. Аналогичное положение было и в Орловской губернии. Наделами в 2,5 десятины в Елецком уезде владели 66,5% крестьянского населения. В Ливенском уезде на 280 тыс. населения приходилось 270 тыс. десятин земли, что составляло менее одной десятины на душу[314]. Таким образом, размеры земельных наделов большинства крестьянских дворов Центрального Черноземья в конце XIX в. были столь незначительными, что не позволяли хозяйствам удовлетворять даже собственные потребности.
Земли крестьянам катастрофически не хватало. Переселения крестьян конца XIX – начала XX в. по своим масштабам были незначительными и проблему аграрного перенаселения не решали. Крестьяне с всё большим вожделением взирали на соседние экономии помещиков. В сельской среде продолжала жить иллюзия о возможности решить проблему земельного голода за счет частновладельческих земель.
Одним из путей преодоления крестьянского малоземелья и соответственно нехватки необходимых природных ресурсов становилась аренда крестьянами помещичьих угодий. Поскольку помещики зачастую не выставляли перед крестьянами особых условий по бережному и рациональному отношению к арендуемой земле, а крестьяне смотрели на нее как на чужую собственность, такая земля распахивалась сверх разумного предела. Это обстоятельство наряду с низким качеством обработки крестьянами помещичьих угодий способствовало переносу экологических проблем и на эти угодья, углублению экологического кризиса аграрного общества на территории губернии в целом[315].
Существующий земельный надел не гарантировал условия физического выживания сельской семьи. Сносное существование крестьянского двора в регионе мог обеспечить посев в 10 десятин. По данным 1905 г., в Тамбовской губернии менее 10 десятин было у 98,2% бывших помещичьих и 78,1% бывших государственных крестьян[316]. Крестьянские хозяйства других черноземных губерний также испытывали недостаток земли. Социальная напряженность в деревне возрастала прямо пропорционально сокращению размера крестьянского надела.
Проблема имела и другую сторону. Крестьянское малоземелье выступало мощным побудительным мотивом для интенсификации сельскохозяйственного производства. Не случайно, что в Тамбовской губернии бывшие помещичьи крестьяне имели более высокую культуру земледелия, чем бывшие государственные. Так, в Козловском уезде свои поля удобряли общины бывших владельческих крестьян, имевших незначительные земельные наделы[317]. Хотя удобрение полей в Воронежской губернии было распространено незначительно, тем не менее, оно больше практиковалось у помещичьих крестьян и притом со времени крепостного права. Первые попытки удобрять землю в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, Обоянском уезде Курской губернии были предприняты по преимуществу бывшими владельческими крестьянами[318]. Агроном Н.А. Чуйков в отчете о результатах командировки в Курскую губернию (1893 г.) отмечал, что «крестьяне, владеющие землей на четверном праве весь навоз вывозят на свои поля и ни за какую цену его не продают»[319]. Таким образом, именно ухудшение условий хозяйствования, выразившееся в измельчении надела и истощении почв, стимулировали использование рациональных приемом обработки земли.
В условиях экстенсивного характера развития аграрного сектора поиск новых посевных площадей закономерно вел к распашке ранее необрабатываемых земель. По сведениям Центрального статистического комитета, распаханность земель в середине 1880-х гг. составляла в среднем по губерниям: Воронежская – 68%, Курская – 79%, Орловская – 63%, Тамбовская – 66%[320]. Площадь пашни в Воронежской губернии составила к 1887 г. 69,7 %, местами доходя до 90%. «В районе Центрального Черноземья состав крестьянских угодий за время, истекшее с 1861 г., существенно изменился, – отмечал Н. Бржевский в 1900 г. – О целине и степях теперь нет и помину. Стремление к увеличению площади посевов повлекло за собой распашку обширных лесных площадей, повсеместно наблюдается исчезновение луговых пространств, пастбищ и выгонов. Распашка коснулась склонов и крутостей не только по балкам и логам, но даже по берегам рек»[321].
Сведение естественной растительности на водоразделах и поймах рек, образование эрозионной сети, дренирующей территории, привело к изменению водного баланса. Уменьшился запас грунтовых вод, понизился их уровень. Это в свою очередь привело к обмелению рек, сокращению их длины, заилению водоемов. По данным отчета земского комитета Богучарского уезда Воронежской губернии, вследствие уменьшения водных запасов в 1898 г. «перегоны скота за 15–18 верст к водопою выходят из ряда исключений»[322].
В начале ХХ в. эта тенденция сохранялась. Например, в Тамбовской губернии удельный вес пашни стал приближаться к запредельному показателю в 80%, сводя до минимума территории под лесами и кормовыми угодьями. В масштабах Тамбовской губернии в период с 1900 г. по 1917 г. площадь лесов, лугов и пастбищ снизилась с 55 до 30% от общей площади, что означало довольно быстрое превращение в пашню других категорий земель. Наиболее резкие изменения коснулись лугов: более чем на половину они сократились в Спасском, Козловском, Лебедянском и Усманском уездах, почти на две трети – в Тамбовском[323]. Это, в свою очередь, привело к падению численности поголовья скота в крестьянских хозяйствах.
С середины XIX века в регионе активно шел процесс вырубки лесов, следствием чего стало значительное уменьшение к концу века территории лесных массивов. Причина этого явления заключалась в стремлении сельского населения за счет лесных угодий увеличить размер своих пахотных земель. И.А. Инцертов, описывая состояние природных богатств в Козловском уезде Тамбовской губернии, замечал: «Все сведено, все леса – большие и малые – вырублены, места, ими занимаемые, расчищены и обращены под пашню»[324].
