Актуальные проблемы
истории
Российской цивилизации
Актуальные проблемы
истории
Российской
цивилизации
Сборник материалов
III межвузовской научной конференции
Издательство «Наука»
2010
УДК 94(47)(082)
ББК 63.3(2)я43
А43
Актуальные проблемы истории Российской цивилизации: Сб.
А43 материалов III межвузовской научной конференции 26 февраля 2010 г. Саратов: Изд-во «Наука», 2010. с.
ISBN 378–5–9999–0187–3
В настоящем сборнике опубликованы итоговые материалы III межвузовской научной конференции, проведённой кафедрой Российской цивилизации и методики преподавания истории Института истории и международных отношений Саратовского госуниверситета в феврале 2010 года.
Авторы – преподаватели и сотрудники вузов России и Украины, - рассматривают широкий круг проблем отечественной и региональной истории, высказывают новые точки зрения на отдельные события прошлого и настоящего России.
Для преподавателей, аспирантов и студентов вузов, а также для всех интересующихся отечественной историей.
Р е д а к ц и о н н а я к о л л е г и я:
Доктор исторических наук, профессор В.А. Чолахян
(ответственный редактор)
Кандидат исторических наук, доцент С.А. Кочуков
(ответственный секретарь)
Кандидат философских наук, доцент Н.В. Попкова
Кандидат исторических наук, доцент С.В. Удалов
УДК 94(47)(082)
ББК 63.3(2)я43
SBN 978–5–9999–0187–3 © Редколлегия, авторы, 2010
СОДЕРЖАНИЕ
История дореволюционной России
Рабинович Я.Н. Борис Никифорович Давыдов:
страницы биографии
Федосеев Е.Г. Переяславский договор как нормативно-правовая
база российско-украинского союза
Зацаринина Т.С. Высшее женское общество Саратова
в конце XVIII – начале XIX вв.
Удалов С.В. Официальное направление в русской журналистике
(1830-е – 1840-е гг.)
Кочукова О.В. П.А. Вяземский и К.Д. Кавелин
в начале 1840-х годов
Ананьев С.В. Крестьянская реформа в Северо-Западном крае
под руководством М.Н. Муравьева
Ханмурзин Р.Р. Французская газета «Le Temps» о Великих
реформах в Российской империи: очерки
и попытки анализа
Кочуков С.А. Участие русских женщин в русско-
турецкой войне 1877-1878 гг.
(по материалам Х.Д. Алчевской и А.В. Каировой)
Кочуков С.А., Сапрыкин Р.В. Благотворительные комитеты
в годы русско-турецкой войны 1877-1878 гг.
Васина Т.А. Факторы урбанизации в горнозаводских центрах
Камско-Вятского региона в пореформенный период
Сапрыкин Р.В. А.Н. Куропаткин и С.Ю. Витте:
альянс и противостояние двух министров
Гаврин Д.А. Гимназическое образование в Российской империи
в 60 – 80-е гг. XIX в.
Попкова Н.В. К вопросу о тенденциях развития образования
в России
Шрамкова О.В. Динамика развития одежды, как одного
из элементов повседневной жизни
национальных меньшинств Саратова
второй половины XIX – начала XX вв.
Безгин В.Б. Проблемы экологии крестьянского землепользования
конца XIX – начала XX века
(на материалах губерний Центрального Черноземья)
Лаврентьев М.В. Тюремная администрация
Шлиссельбургской политической тюрьмы
(1884–1905 гг.)
Савочка А.Н. Роль земского самоуправления в
организации благотворительной деятельности
в Таврической губернии (1866–1918 гг.)
Бондарь М.Н. Защита прав и интересов землепользователей
по законодательству Российской империи
Лядащева-Ильичева М.Н. К вопросу о ревизии Свода
гражданских законов Ч. 1, Т.X Свода законов
Российской империи в 1833 – 1917 гг.
Варфоломеев Ю.В. Слухи о царской измене в годы
Первой мировой войны как фактор
десакрализации самодержавной власти
Варфоломеев Ю.В., Синельникова Е.П.
«Царедворец, реформатор, борец»:
Е.К. Брешко-Брешковская о
воспоминаниях С.Ю. Витте
Курмакаева Д.Ю. Некоторые историографические аспекты
урбанизационных процессов в Нижнем Поволжье
(конец XIX в. – 1930-е гг.)
Проблемы изучения Отечественной истории в Новейшее время
Чолахян В.А. Региональная динамика модернизационных
процессов Нижнего Поволжья
(конец XIX в. – 1930-е гг.)
Лызлова Т.С. Выборы в Смоленске в 1917 г.:
еврейский партийный аспект
Горбачев П.О. О начальном этапе переосмысления концепции
Смутного времени в советской исторической науке:
А.Е. Пресняков и В.П. Станишевский
Абубикерова Э.Ф. Повседневная жизнь ученых провинции
в 1920-е годы (на примере Саратовского
государственного университета)
Бородин Д.Ю. Основные проблемы современной
историографии Западно-сибирского
восстания 1921 г.
Панга Е.В. Деятельность частных предпринимателей
в первые годы нэпа в Саратовской губернии
Синельников С.П. Историография по теме отмены
религиозного образования и введения
безбожного воспитания в советской России
в 1917–1929 гг.
Нагорная Н.Н. Советская женщина 20-30-х гг. ХХ века
в современной украинской и
российской историографии.
Чугунова Н.В. Эволюция историографического образа
Дмитрия Донского в советской исторической
науке 1930-х - первой половине 1940-х гг.
Аблизин В.А. Разведка доложила точно. Сталинское
руководство накануне Великой Отечественной
войны
Козурман С.О. Приём эвакуированного населения
в Саратовской области летом-зимой 1941 года
Кузнецова Ю.В. Сельская интеллигенция Южного Урала
в годы Великой Отечественной войны:
историографический аспект
Сивцева С.И. Население Якутии в годы
Великой Отечественной войны
(историография вопроса)
Малова Н.А. Территория бывшей республики немцев
Поволжья в годы Великой Отечественной войны
1941-1945 гг.: заселение и проблемы
хозяйственного освоения
Гижов В.А. Голод 1946 года
(по материалам Саратовской области)
Мозговая О.С. Мероприятия советской власти
по борьбе с «фашистской помощью»
в АССР НП (1933-1936 гг.)
Шайсламова М.М. Государственное регулирование
колхозного производства в БАССР
в 1950-х – 1960-х гг.
Гуменюк А.А. Реформирование торговой сети
Саратовской области в 1953–1985 гг.
Улезко Б.В. Проблемы социально-политического
регулирования научно-технического прогресса
в промышленности СССР в 1970-е гг.
в отечественной научной литературе
Шарафутдинов Т.Г. Общественно-политическая жизнь
региона в период перестройки
(на материалах Южного Урала)
Терехов А.Н. Историческое образование
в советский период развития
Российской цивилизации
Суслов А.Ю. Социалистические партии в историческом
сознании российского общества: эволюция образа
Судакова Н.Н. Ретроспектива проблем федерализма
в РФ в свете процессов развития вертикали власти
как новый виток развития
политической системы России.
Ногай Е.С. Политическая модернизация России
в постсоветский период
(этапы и факторы своеобразия)
Королева Л.А., Королев А.А., Гарькин И.Н.
Ислам в России: региональный аспект
(по материалам Среднего Поволжья)
Ткаченко С.В. Закономерный результат российских
правовых реформ
Гайкин В.А. Россия на евразийском пространстве в XXI в.
ИСТОРИЯ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ
Я.Н. РАБИНОВИЧ
БОРИС НИКИФОРОВИЧ ДАВЫДОВ:
СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ
Давыдовы – дворянский род, происходивший, по семейному преданию, от мурзы Минчака Касаевича (в крещении Симеона), выехавшего в Москву из Золотой Орды в начале XV в. Его сын, Давыд Семенович, был родоначальником Давыдовых. Этот род Давыдовых не имел ничего общего ни с Давыдовыми-Хромыми-Федоровыми-Челядниными, ни с Давыдовыми-Морозовыми, известными московскими боярами XV-XVI вв. Знаменитый поэт-партизан Денис Васильевич Давыдов также считал себя потомком Симеона Касаевича[1].
Во времена Ивана Грозного некоторые из Давыдовых, потомков Симеона Касаевича, были пожалованы поместьями в Московском уезде, в районе Рузы. Один из Давыдовых, Никифор Григорьевич, в 1575 г. был головой в Сторожевом полку (в это время головой в Полку Левой руки был князь И.М. Борятинский). Другой Давыдов, «Андрей Александрович Менчаков», в январе 1584 г. при подавлении восстания луговой черемисы был вторым воеводой Сторожевого полка в Юрьевце (вторым воеводой Передового полка в это время был снова князь И.М. Борятинский)[2]. В Смутное время известны новгородские помещики Бежецкой пятины Максим, Михаил и Фирс Алексеевичи Давыдовы, помещики из Серпейска, жильцы и др. Давыдовы.
Нас будет больше интересовать помещик из Рузы Никифор Степанович Давыдов, который в 1582 г. был вторым воеводой Сторожевого полка в Михайлове, а в апреле того же года ходил среди прочих воевод на «Волгу в плавную… стояли на Волге на Козине острове» Н.С Давыдов в 1585 г. служил головой в Белеве под командованием князя И.А. Солнцева-Засекина[3]. В марте 1586 г. Н.С. Давыдов назначен в Дедилов головой. В 1587-1588 гг. он 2-й воевода в Болхове вместе с князем В.В. Кольцовым-Масальским. Н.С. Давыдову предписывалось «быть в сходе» из Болхова в Дедилов к воеводе Передового полка князю Д.И. Хворостинину[4].
У Никифора Степановича Давыдова было несколько сыновей. Среди них известны Иван Большой, Григорий, Иван Меньшой и Борис – главный герой этого очерка. Об этом человеке исследователи до настоящего времени ничего не сообщали, только в справочнике А.П. Барсукова Борис Давыдов указан воеводой Яранска, а в новейшем справочнике Ю.М. Эскина приводятся сведения о местническом споре Б.Н. Давыдова и князя В.Р. Барятинского[5].
Впервые Б.Н. Давыдов упоминается в Боярском списке 1588 г. в качестве жильца[6]. По-видимому, он родился около 1570-72 гг., и юношей был включен в список жильцов. Затем его имя мы находим в Разрядной книге во время русско-шведской войны 1590-95 гг. В январе 1590 г. в государевом полку при походе к Нарве царя Федора Иоанновича записан «в подрындах у топоров Бориско Микифоров сын Давыдов». Подрындами у большого саадака были указаны князья Я.П. и Ф.П. Борятинские[7]. Обычно такие обязанности выполняли жильцы или выборные дворяне. В 1598 г. Б.Н. Давыдов в числе других 15 дворян по выбору из городов записан в Утвержденной грамоте среди участников Земского собора, избравшего на царство Бориса Годунова[8]. Тогда же его имя упоминается в Боярском списке среди дворян по выбору из Рузы[9]. Из сохранившейся части Боярского списка 1602-1603 гг. мы узнаем, что у выборного дворянина из Рузы Бориса Никифоровича Давыдова был оклад 350 чети, а у его брата Ивана – 300 чети[10]. Борис Никифорович Давыдов, как и многие другие служилые люди по отечеству, был «пущен в четь», т.е. получал жалование из Галицкой чети. Известно, что в 1602 г. (возможно, даже раньше) ему был установлен оклад 13 рублей[11].
В официальном Государевом разряде 7112 года (1603/1604), который вошел в состав Разрядной книги 1598-1604 гг. имеется интересная запись: «На Саратове Борис Микифоров сын Давыдов да Иван Савостьянов»[12]. Судя по этой записи, Борис Никифорович Давыдов в 1603 г. был назначен воеводой в Саратов.
В Саратове Борис Давыдов сменил Григория Федоровича Елизарова, воеводу, известного всем саратовским краеведам в связи с зимовкой в этом городе персидского посольства. Г.Ф. Елизаров уже осенью 1603 г. уехал из Саратова в Москву, где получил жалование в Галицкой чети в размере 20 рублей: «Григорий деньги взял сам и руку приложил». В списке получателей после Елизарова стоит князь Д.М. Пожарский с аналогичным размером жалования. Помощником Б.Н. Давыдова в Саратове был Иван Савостьянов, по-видимому, стрелецкий голова; других сведений о нем не найдено. Можно предположить, что перед отправкой в Саратов в сентябре 1603 г. Борису Давыдову был дан наказ подготовить город к приему большой судовой рати воеводы И.М. Бутурлина (суда, продовольствие, лошадей). После прибытия каравана в Саратов весной 1604 г. Борис Давыдов должен был присоединиться к воинам Бутурлина и идти «на Терскую службу». Подтверждение этому находим в Кормленой книге Галицкой чети. Здесь записано, что в 111 году (1602/1603) Борису Давыдову было «дано жалование вперед на 112 и на 113 годы для Терской службы»[13]. Летом 1604 г. Б.Н. Давыдов вместе с судовой ратью отправился через Астрахань на Терек. Кто стал воеводой в Саратове после отъезда Б.Н. Давыдова на Кавказ, неизвестно[14].
Борису Давыдову повезло дважды. Он сумел живым вернуться домой из Терского «Шевкальского» похода (его не постигла участь отряда И.М. Бутурлина, уничтоженного шамхалом Тарковским). Кроме того, Б.Н. Давыдов не остался в Терском городке, а сумел относительно быстро вернуться в Москву. Многие его соратники (в том числе казанский жилец К.Н. Шушерин, будущий воевода Саратова) оставались на Тереке по 8-10 лет вместе с терским воеводой П.П. Головиным, вплоть до пленения атамана Ивана Заруцкого и освобождения Астрахани в 1614 г.
В 1606 г. Б.Н. Давыдов уже находился в Москве. К началу правления Василия Шуйского Давыдов «за Терскую службу» получил придачу в 17 рублей. Теперь ему был установлен оклад в 30 рублей. Трудно сказать, кто его наградил за Терскую службу: Лжедмитрий I или Василий Шуйский, и при каких обстоятельствах Давыдов оказался в Москве. Этот оклад был записан в более позднем документе - боярской книге 117 г. (1608/1609)[15].
Во время восстания Болотникова Б.Н. Давыдов вместе с братьями (Иваном Меньшим и Григорием) принимал активное участие в борьбе с восставшими. Это отмечено в Разрядных записях за Смутное время, опубликованных Сергеем Белокуровым. Скорее всего, Борис Давыдов служил под командой старшего брата. Иван Большой Давыдов в это время был головой в Сторожевом полку: в начале 1607 г. он отправлен на Бобриковскую засеку для борьбы с болотниковцами (отрядами Илейки Муромца). В то время одним из воевод Сторожевого полка был князь Михаил Борятинский[16]. В дальнейшем, между Борисом Давыдовым и одним из князей Борятинских будут происходить местнические споры.
В Боярском списке 1607 г., когда царь Василий Шуйский устраивал смотр накануне своего похода на Тулу, Борис Никифорович Давыдов вместе с братьями Григорием и Иваном записаны как Рузские помещики. Поместный оклад Борису указан в размере 600 чети[17].
За участие в подавлении восстания Болотникова и в боях под Болховом, Борису Давыдову было придано к денежному окладу ещё 20 рублей (об этом уже при Михаиле Романове сказали в Разряде его соратники по службе - стольник князь Юрий Звенигородский, Петр Мансуров и ещё 16 дворян). Теперь размер его оклада составил уже 50 рублей. Однако, в дальнейшем (в 1609 г.) Борис Давыдов вместе с братом Григорием отъехал в Тушино («в субботнее дело»), поэтому его оклад был вычернен из Кормленой книги. В новой Кормленой книге 118 г. (1609/1610) Давыдов, как изменник, не был записан[18].
Дальнейшая судьба Бориса Давыдова напрямую связана с тушинским боярином князем Д.Т. Трубецким. После смерти Лжедмитрия II (декабрь 1610 г.) Борис Давыдов вместе со многими бывшими тушинцами перешел на сторону народного ополчения Прокопия Ляпунова и принял активное участие в борьбе против поляков. Он участвовал в осаде Москвы ополченцами Трубецкого-Заруцкого в 1611-12 гг., в штурме и освобождении Китай-города 22 октября 1612 г. За эту «Подмосковную службу и за Китайское взятие» ему была установлена «боярская придача» к 50 рублям ещё 40 рублей[19]. По видимому, такую придачу установили ему Трубецкой и Пожарский в конце 1612 г. Однако при Михаиле Романове многие боярские придачи не были узаконены.
Пока не обнаружены источники, говорящие о том, где находился Б.Н. Давыдов около трех лет (1613-1615). 15 сентября 1615 г. Борис Давыдов подал челобитную с просьбой восстановить ему прежний оклад хотя бы 50 рублей, который он получил после подавления восстания Болотникова. Эта просьба была удовлетворена, ему установили оклад 50 руб[20].
В 1616 г. Б.Н. Давыдов находится в Дедилове вторым воеводой в полку стольника и воеводы князя Давыда Семёновича Куракина. Борис Давыдов отличился в отражении похода татар к Дедилову. В этом бою под Дедиловом был ранен Остафий Крюков. Об обстоятельствах этого боя мы узнаем из челобитной О.И. Крюкова[21].
В Боярском списке 1616 г. Борис Давыдов записан среди московских дворян[22]. Поместный и денежный оклад в этом списке Давыдову не указан. К тому времени дело об его окладе еще не было окончательно решено. Вскоре, в 1616-1617 гг. с учетом подмосковных боярских придач Б.Н. Давыдов все-таки получил новый оклад 90 рублей. Давыдов записан 12-м в списке, это был очень высокий оклад (40 рублей имел князь Ф.Т. Черново-Оболенский, записан 47-м в этом списке)[23]. Правительство высоко оценило деятельность Б.Н. Давыдова по отражению татарских набегов. В 1616 г. Борис Давыдов получил новое назначение воеводой в Тулу.
В 1616-1617 гг. Б.Н. Давыдов - второй воевода в Туле. В июле 1616 г. из Тулы был отправлен гонец-сеунщик с радостной вестью о победе над татарами. Среди тульских воевод указаны только князь Ф.С. Куракин и дьяк П. Внуков[24]. Возможно, Борис Давыдов в это время ещё не прибыл в Тулу. В Приходно-расходных книгах Разряда записано, что 14 октября 1616 г. из Москвы «на Тулу к стольнику и воеводам к князю Федору Семеновичу Куракину да к Борису Давыдову да к дьяку Потапу Внукову» отправлено государево жалование «для шкотских и ирлянских немец» за три месяца. В подчинении у воевод Ф.С. Куракина и Б.Н. Давыдова находилось 110 шотландцев и ирландцев, которые перешли на русскую службу после взятия крепости Белая осенью 1613 г. Среди них – «шляхтич Юрий Лерман», предок М.Ю. Лермонтова (он получал в месяц 3 руб. 20 алтын). 28 ноября 1616 г. воеводы Куракин и Давыдов докладывали в Разряд, что у них из привезенных Алексеем Бирюлевым 1110 рублей осталось после раздачи 24 рубля[25]. По-видимому, это было связано с гибелью нескольких человек.
В 1618 г. Борис Давыдов - участник обороны Москвы от войск королевича Владислава. Он указан в Осадном списке 1618 г. среди других московских дворян, которые были «по полкам в воеводах и с воеводами»[26]. Более подробно об участии Давыдова в обороне Москвы в 1618 г. сообщают Книги Разрядные. Здесь указано, что Б.Н. Давыдов оборонял участок у Сретенских ворот, он находился под командованием воеводы И.В. Морозова[27].
В 1619 г. Б.Н. Давыдов был назначен воеводой в Яранск, где он сменил Юрия Ловчикова. Однако, в Яранске Борис Никифорович был недолго. Уже в 1620 г. Давыдову «велено быть в Москве», а на его место в Яранск отправлен князь Григорий Борятинский[28]. Судьба вновь сталкивает Давыдова с князьями Борятинскими.
10 марта 1621 г. царь велел быть на государевой службе в Береговом разряде воеводам по полкам. В передовой полк на Дедилов были назначены Юрий Дмитриевич Хворостинин и Борис Никифорович Давыдов. Узнав, что в Большой полк вторым воеводой назначен Василий Романович Борятинский, Борис Давыдов затеял местническое дело против Борятинского (воеводы Большого полка были на ступень выше других воевод). Одновременно Борятинский «просил об оборони и бесчестьи на Давыдова». В итоге Б.Н. Давыдов это дело проиграл. Ему было отказано даже в рассмотрении случаев. После этого Давыдов «многажды бил челом», но царь велел Давыдову быть по росписи меньше Борятинского[29].
25 апреля 1621 г. в Передовой полк к воеводам Ю.Д. Хворостинину и Б.Н. Давыдову был отправлен наказ «быть на Дедилове»[30]. Строптивому воеводе Давыдову пришлось смириться. Он оставался в Дедилове в качестве второго воеводы Передового полка всё лето 1621 г. К осени опасность татарских набегов уменьшилась, и воевода Хворостинин был отпущен к Москве. По указу из Разряда войска оставались в крепостях под командованием вторых воевод. В Книгах Разрядных записано, что на Дедилове в Передовом полку оставить с воеводой Борисом Никифоровичем Давыдовым «тулян обеих половин 196 человек». Кроме этих двух сотен тульских детей боярских в подчинении у Давыдова зимой 1621-1622 гг. находились свыше трехсот служилых людей Дедилова с осадным воеводой Федором Ильиным «90 человек дедиловских стрельцов, 130 казаков, 36 черкас, 32 пушкаря и затинщика, 26 посадских и всяких жилецких людей»[31]. Только к лету 1622 г. Борис Давыдов вернулся в Москву.
Последние сведения о Давыдове относятся к осени 1624 г., когда он получил назначение воеводой в Самару. Здесь он сменил Дементия Семеновича Погожего: «Дементию велено ехати к Москве, а на Самару послан Борис Микифоров сын Давыдов». В 1625 г. мы видим в Самаре воеводой Ивана Андреевича Дашкова[32]. По-видимому, Борис Давыдов умер в Самаре и в город прислали нового воеводу.
Это все известные в настоящее время сведения о Борисе Никифоровиче Давыдове. Начав свою воеводскую службу в отдаленном волжском городке Саратове, он через 20 лет там же на Волге, в Самаре, её закончил. О его семье и потомстве ничего не известно.
Е.Г. ФЕДОСЕЕВ
ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ ДОГОВОР
КАК НОРМАТИВНО-ПРАВОВАЯ БАЗА
РОССИЙСКО-УКРАИНСКОГО СОЮЗА
В исторической и историко-юридической литературе бытуют разные, подчас диаметрально противоположные взгляды относительно характера украинско-российского соглашения 1654 г. П. Кулиш, Г. Карпов, В. Мякотин, их последователи и эпигоны в российской дореволюционной историографии, а позже — вся советская официальная историческая литература отрицали договорные принципы акта 1654 г. В то же время Н. Костомаров, П. Шафранов, М. Грушевский, А. Яковлив, Н. Василенко, Б. Нольде, А. Оглобин и другие исследователи отмечали, что, несмотря на специфику подписанных документов (которые имели вид «прошения» Войска Запорожского и царского «пожалования» на него), есть все основания классифицировать акт как двусторонний межгосударственный договор[33].
Довольно полное представление о понимании содержания российско-украинского договора московской политической элитой дают материалы Земского собора 1653 г., где рассматривался украинский вопрос. С правовой точки зрения в глазах российских политиков он делился на две части. Первой (и главной) была проблема разрыва «вечного окончания» с Речью Посполитой, заключенного в 1634 г., второй – принятие в подданство Войска Запорожского. Именно так этот вопрос формулировался в царской грамоте от 19 февраля 1651 г. о созыве Земского Собора, так он рассматривался и во время его заседаний. Соборные решения в этих двух пунктах были такими: 1) стоять «за честь» покойного царя Михаила Федоровича и правящего Алексея Михайловича и начать войну с «литовским королем»; 2) гетмана, ради православной веры и Божьих церквей, принять под высокую царскую руку.
При ознакомлении с материалами Собора бросается в глаза, что вопросом, который более всего беспокоил московских политиков с государственно-правовой точки зрения, был разрыв мирного соглашения между Россией и Речью Посполитой. Решался он в рамках защиты «чести» царя. Вместо этого юридические аргументы в пользу распространения его власти на территорию Украины (она фигурирует здесь как «города и земли Войска Запорожского» без детального очерчивания границ) искались в сфере церковно-религиозной.
Причиной разрыва «вечного окончания» с московской стороны выдвигались:
– неточности в царских титулах, допущенные польскими членами правительства, которые писали в Москву (в царской грамоте о созыве Собора таких случаев насчитано 186, в том числе – именование Михаила Федоровича Михаилом Филаретовичем, то есть за монашеским именем царского отца Федора Романова);
– издание в Польше книжек, где Владислав IV назван великим князем московским; отказ короля подвергнуть наказанию виновных за вышеупомянутое;
– пропуск крымского посла в Швецию через территорию Речи Посполитой, что запрещалось условиями мирного договора;
– конфликты в пограничных районах[34].
Характерно, что главный «юридический» аргумент российской стороны – об ошибках в царском титуле и о требовании подвергнуть наказанию виновных – вызвал смех со стороны польских членов правительства во время пребывания в Варшаве московского посольства Репнина-Оболенского (что с укором отмечено в материалах Собора), но чрезвычайно серьезно воспринимался в Москве. Этот аргумент и лег в основу решения Собора: стоять «за честь государей».
Проблема принятия «под высокую царскую руку» Войска Запорожского решалась Собором в двух плоскостях. Во-первых, необходимо было разрешить вопрос о том, может ли царь принять в свое подданство подданных другого монарха. Эта проблема была смещена ссылками на то, что Ян Казимир, вступая на престол, давал клятву не нарушать религиозные права своих подданных, а поскольку относительно казаков он нарушил свою клятву – последние могут считаться свободными и перейти в подданство московского царя. Аргумент этот в материалах Собора особенно не подчеркивался, но также должен был внести свою часть в процесс правового обоснования важного внешнеполитического акта Москвы, итак российские послы в Польше активно собирали факты нарушения королевской властью религиозных прав православных.
Религиозной сферы касалась и юридическая аргументация следующего решения собора: «гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с огородами и с землями принять». Делалось это «для православные християнские веры и святых божьих церквей»[35]. Польский король в данном случае выступал как нарушитель религиозных прав своих подданных, а российский царь – как защитник православия и православных церквей, в том числе и за пределами государственной территории России.
Характерно, что среди трех правовых аргументов, на которые опиралось решение Земского собора, только в одном, последнем, находим следы традиционной московской идеологии, которые достигают своими истоками идеи Москвы как третьего Рима и московских князей как протекторов мирового православия. Материалы Собора не упоминают ни о каких династических правах царей на русские земли, которые было характерными для официальной российской идеологии конца XV – начала XVI ст. Призывы на эти права будут использованы в комплексе российских дипломатических документов, связанных с Переяславским соглашением, но позднее – уже после окончания Земского собора.
Политико-правовая, историческая и идеологическая аргументация Переяславского соглашения, которую подает статейный список российского посольства во главе с Василием Бутурлиным, кардинально отличается от аргументации Земского собора[36]. Некоторые из этих отличий можно объяснить разными задачами, которые стояли перед Собором и посольством. В материалах посольства, например, практически не идет речи о «вечном окончании» между Речью Посполитой и Россией – вопрос чрезвычайно важный для Собора. Вместо этого, привлекает особое внимание при изучении статейного списка – новые важные элементы, которые появились в трактовке российской стороной акта принятия Войска Запорожского «под высокую царскую руку».
Аргументы церковно-религиозного характера, единые при рассмотрении этот вопроса во время работы Земского собора, в материалах посольства уходят в тень. Это изменение заметно более рельефно в различиях между двумя речами, возглашенными Бутурлиным во время торжеств 8 января 1654 г. в Переяславле. Первая была прочитана царским боярином сразу же после Переяславского совета и содержала изложение аргументов в пользу принятия Украины в царское подданство, сформулированных Земским собором. Вторую Бутурлин произнес уже после присяги Хмельницкого и старшин, вручая гетману царский флаг, булаву и символическую одежду. Главным отличием второй речи было причисление к аргументам в пользу российско-украинского соглашения новых элементов исторического и правового характера, а именно: увязывание власти московских царей с властью св. Владимира; представление Киева как бывшей царской/княжеской столицы; подчеркивание покровительства и протекции со стороны царя как основного элемента российско-украинского объединения. Последняя идея была фактически главенствующей в речи. Передавая гетману одежду (ферезию), Бутурлин отмечал символизм этой части царского пожалованья: «В знамение таковыя своея царские милости тебе одежду сию даруєт, сею показу я, яко всегда непременною своєю государскою милостию тебе же и всех православних под его пресветлую царскую державу подкланяющихся изволи покрывати»[37]. Похожая мысль звучит и в той части речи, где говорится о даровании гетманские шапки: «сию шапку пресветлое царское величество в покрытие дарует»[38].
Наибольшего же давления идея протекции и покровительства приобрела в том месте речи, где упоминается Богородица. Бутурлин, заметив, что на царском флаге изображена пресвятая Богородица в покров, прямо сослался на Влахернскую легенду, с которой связано возникновение покровского культа на Руси: «яко ж пречистая богородиця некогда верных в Цареграде покрывающи чюдним своим покровом, врат на верных вооружившиеся всесильным своим заступлением, от иконы ея чудотворные бываемым, иния чюдотворно изби, другия же со стыдом прогна, тако да и посреде полков ваших в царском сем знамени написана носима, вас от иноверных оружия покривает и победу на них даруя, тебе со всем православным воинством и со всеми верными соблюдает невредимих»[39].
Надо заметить, что сама стилистика и весь дух второй речи Бутурлина, в которую были введены новые элементы исторически-правового характера, значительно отличаются от стилистики и духа российских официальных документов того времени, однако находят множество параллелей среди известных ныне речей украинских государственных и даже религиозных деятелей, начиная с речи Адама Киселя российскому царю в посольстве 1646 г.
Материалы статейного списка выразительно свидетельствуют в пользу того, что и первая и вторая речь Бутурлина не являлись его собственным экспромтом, а зачитывались из заведомо заготовленных текстов. Однако когда текст первой речи был, очевидно, составлен вместе с общей инструкцией посольству (об этом свидетельствует его стилистическая и фразеологическая близость к материалам Земского собора), то текст второй члены посольства получили значительно позднее, вероятно – накануне его въезда на украинскую территорию в конце декабря 1653 г.
Земский собор принял решение начать войну с Речью Посполитой и принять в подданство «гетмана со всем Войском Запорожским» 1 октября, а уже 9 октября к Хмельницкому было направлено полномочное посольство. Исправляли его второпях, поэтому записки, «по чему гетмана й Войско Запорожское к вере привести и в городы, послати, и знамя, и булова, и фрезея, и шапка», были посланы из Москвы уже вдогонку посольству. 17 декабря послы получили сообщение, что отправленные им флаг и письмо с текстом речи, которую Бутурлин должен был произнести во время передачи флага и других властных инсигний и царских подарков, в дороге оказались поврежденными, поэтому царь приказал изготовить новый флаг. Царский гонец с новым флагом и, судя по всему, новым письмом-речью, догнал посольство уже на украинской территории 1 января 1654 г[40].
Таким образом, 8 января в Переяславле Бутурлин вручал Хмельницкому именно этот, новый флаг и произнес текст упомянутой речи: «говорил гетману речь против государева указу».
Собственно, это и была та речь, которая выразительно отличалась стилем и характером исторически-правовой аргументации от первой речи Бутурлина и других материалов посольства, имея много общего с речами украинских деятелей. Загадочная история с заменой флага и текста речи, хотя и может объясняться целиком тривиальными причинами – повреждением одного и второго в дороге, в целом привлекает внимание к тому, что произошло в Москве в октябре – декабре 1653 г., приведя к формулировке проблемы российско-украинского объединения в полностью новом контексте, не акцентированном на Земском соборе.
Сходство второй речи Бутурлина с памятками такого рода украинского происхождения позволяет предполагать участие в ее составлении украинцев, присутствующих осенью и зимой 1653 г. в Москве. Особое внимание, которое Бутурлин уделил наиболее чтимым в Киеве святым – Антонию и Феодосию и великомученице Варваре, сужает круг поиска к гостям из числа киевского духовенства. Характерно, что почтительность перед киевскими святыми выглядела довольно инородной в устах московского боярина, который, согласно тому же статейному списку, приписывал успех своей миссии заступничеству «великих чудотворцев Петра, и Алексия, и Ионы, и Филиппа Московских и всеа Руси» (речь шла о канонизированных московских митрополитах; прах последнего в этом перечне, Филиппа, был перенесен в Москву при патриаршестве Никона, поэтому упоминание Бутурлиным культа святых-митрополитов играла роль в московских делах того времени амбициозного Никона).
Святые Антоний, Феодосий и Варвара находились вне московской «моды» того времени, принадлежа Киеву, их изображение на царском флаге и соответствующие акценты в речи, которые подчеркивали право первенства Киева в распространении православия на Руси, были не только рассчитаны на украинцев, но, судя по стилю речи, и инициированы кем-то из представителей киевского духовенства[41].
Мотив орла, орлиных крыльев и покрова как протекции над Украиной (Малой Русью) был чрезвычайно популярен в церковных, а в определенной мере – и политических кругах Украины во времена Переяславля. В частности, он широко обыгрывался здесь в русле традиции гербового стихосложения, где отправной точкой поэтических фантазий служило изображение в царском гербе двуглавого орла с раскрытыми крыльями. Аллегорией на эту тему поздравил российских послов при въезде в Переяславль и местный протопоп Григорий: «под его царь совершу пресветлого величества тихо осеняющими крилы почиет и наше Малыя Росии православие». Этот же мотив звучал и в речи митрополита Сильвестра Косова во время приезда Бутурлина в Киев: »...яко да вашим пришествием обновитца, яко орлу юность, наследия больших благочестивых, князей русских». Согласно статейному списку, тема орла использована и в обращении Богдана Хмельницкого и Ивана Выговского к Бутурлину в Переяславле: «Яко орел покривает гнездо свое, тако и вон, государь, изволил нас приняти под свою царского величества высокую руку»[42].
Даже если принять во внимание, что тексты приветствий редактировались московскими писарями (а без этого просто невозможно было обойтись), следует признать, что метафора царского орла с его раскрытыми крыльями была популярной в обращениях к российскому посольству с украинской стороны.
Объединение темы протектората с мотивом крыльев встречаем также в турецких документах того времени. Например, султан Мехмед IV писал в письме к Богдану Хмельницкому: «открывши [нам] всю верную искренность, целиком подвергаетесь под крыла и протекцию нашей необъятной Порты».
С польской стороны отношения казаков с Москвой, равно как и их возможные объединения с другими соседними государствами, также трактовались преимущественно в определениях протекции и протектората. Так, воевода Лещинский писал в феврале 1658 г.: «Казаки живут в такой стране, что сами по себе, без посторонней опеки разобраться не могут, а кому бы ни подверглись под протекцию, каждому будут подозрительными»[43].
Взгляд на Переяславское соглашение, как на акт установления царской протекции над Украиной, которая фиксируется в письмах и обращениях представителей украинского духовенства и старшин во время визита в Украину Василия Бутурлина, а также в речи последнего во время вручения гетману царского «пожалованья», подчеркивал в российско-украинском соединении элементы защиты и протекции со стороны православного царя. Аргументация церковно-религиозного характера занимала важное место в определении украинско-русского союза со стороны казацкой администрации. Чтобы представить значение религиозного фактора в украинской интерпретации Переяславского соглашения, следует обратить внимание на православно-конфессионную окраску большинства писем Богдана Хмельницкого царю, начиная с июня 1648 г. и заканчивая переписками относительно реализации Переяславского соглашения.
Религиозный аргумент выступает главным и в речи Хмельницкого в Переяславле, где гетман сначала объяснил причины восстания гонениями на «церковь Божью», а дальше противопоставил российскому царю турецкого султана и крымского хана, которых называет «басурманами», а также польского короля (Хмельницкий не подчеркивает его католичества, но говорит о «нещадном пролитии крови христианские»). Царь же в упомянутой речи изображен как монарх «единого [с нами] благочестия греческого законы, единого исповедания»[44]. Реакция на эту речь собранных на совете выглядит также мотивированной религиозным фактором: «Волим под царя восточного, православного, крепкою рукой в нашей благочестивый вере умирать, нежели ненавистнику Христовую поганину достать»[45].
Таким образом, анализ тех событий неумолимо свидетельствует, что Хмельницкий, проигрывая восстание, удачно воспользовался последним шансом для сохранения своей власти и обеспечения автономии для казачьего Войска Запорожского.
Значительно тяжелее оказалась ситуация в Московском государстве. Ему пришлось вступить в затяжную и изматывающую войну с Польшей, которая продолжалась почти полтора десятилетия и потребовала колоссальных средств.
А что же Украина? Получив огромные права автономии и блестящий шанс для развития, она им не воспользовалась. Ее элита затеяла непрерывные междоусобные войны, количество гетманов временами доходило до абсурда. Причем каждый гетман руководствовался личными предпочтениями во внешней политике. В результате Русь (Украина) разделилась на две враждующие между собой части — левобережную Украину и правобережную, вошедшую в состав Речи Посполитой. Началась Руина.
Т.С. ЗАЦАРИНИНА
ВЫСШЕЕ ЖЕНСКОЕ ОБЩЕСТВО САРАТОВА
В КОНЦЕ XVIII – НАЧАЛЕ XIX вв.
В последнее время тема провинциальной жизни приобретает особую остроту и значимость для исследователей. Нравственный облик человека в конце XVIII – начале XIX вв. начинает меняться и постепенно развиваться. Между тем женщина той поры была включена, подобно мужчине, в поток бурно изменяющейся жизни и начинала играть в ней всё большую роль. Характер женщины весьма своеобразно соотносился с культурой эпохи. С одной стороны, женщина с её напряженной эмоциональностью живо и непосредственно впитывала особенности своего времени, в значительной мере обгоняя его, а другой стороны – женский характер парадоксально реализовывал и прямо противоположные свойства. Женщина – жена и мать – в наибольшей степени связана с надисторическими свойствами человека, с тем, что глубже и шире отпечатков эпохи. В связи с этим изучение женского общества в последнее время приобретает всё большую актуальность.
О точном времени возникновения женского вопроса, как предмета заинтересованного обсуждения общественностью России в литературе нет единого мнения. Обычно историки, социологи, литературоведы считают началом общественно-политической активности женщин, их борьбы за уравнение в правах с мужчинами 60-е гг. XIX в.[46]
Мое внимание привлекло женское общество дворянско-чиновничьего Саратова конца XVIII – первой половины XIX вв. Этот период в истории России интересен тем, что начинает складываться культурное пространство отдельных провинциальных городов, которое становится объектом внимания представителей самых разных социальных групп и находит отражение во множестве мемуарных документов, т.е. источников личного происхождения. Любой такой документ содержит непосредственную информацию о его творце и опосредованную – об описываемых им событиях.
Воспоминания – литературные произведения, написанные от лица автора и повествующие о событиях и людях, современником которых он был. Отличительная особенность воспоминаний заключается в том, что основой для их написания являются память, жизненный опыт автора и его индивидуальность. В то же время, автор воспоминаний весьма пристрастно относиться к тому или иному событию и лицу. Мемуары – источник весьма субъективный, требующий осторожного, критического отношения к нему.
В начале XIX в. Саратов постепенно становиться одним из крупных культурных центров российской провинции. В 1794 г. здесь была открыта типография, печатавшая главным образом распоряжения губернатора и губернских учреждений. В 1831 г. появилась первая городская библиотека, а спустя семь лет стала выходить первая газета «Саратовские губернские ведомости».
Главным человеком, от которого зависели культурный рост и процветание, во все времена являлся губернатор. Его семья была первой в губернии, дети обучались у самых лучших учителей, а жена считалась первой светской дамой, которую окружали не только представительницы прекрасного пола, но и мужские взгляды.
Женское дворянское общество Саратова в начале XIX в. обладало самыми последними новшествами, и каждая дама старалась показать себя перед соперницами. «…Собрание в день праздника оказалось одним из самых блестящих. При виде массы дам, разместившихся вокруг обширного зала, можно было подумать, что находишься среди одного из самых элегантных салонов Парижа. Все они были в туалетах самой последней парижской моды, а разговор велся исключительно на французском диалекте…», – писал в своих воспоминаниях бывший французский военнопленный [47].
Саратов был довольно непростым провинциальным городом, имевшим свою особенную культуру, в которой, безусловно, важную роль играла жена губернатора. Первая дама женского общества, запомнившаяся не только жителям, но и гостям губернии, является Мария Семеновна Нефедьева, женщина бойкая и властная. Она заведовала всеми губернаторскими делами и никому не давала спуску.
В воспоминаниях А.С. Писчевича отмечается, что «…сей гражданин, Нефедьев[48] был старичок предобрый и честный, не ведущий вовсе, что в его губернии делалось, в которой управление вмешивалась его жена, и потому всегда губернаторшу называли Ильей Гавриловичем, а губернатора Марьей Семеновной: так было имя губернаторши. Когда я был ей представлен, то увидел себя пред женщиной рослой и не молодой, которая впрочем, говоря по пословице: стоя ехала, семерых везла. Она тогда имела обожателем обветшалых своих прелестей некоего гражданина Радищева, но любила видеть вокруг себя всех молодых людей. Я в семь случай как-то не попал на лад, ибо Саратов изобиловал лицами, гораздо приятнейшими, на которых мои глаза останавливались…»[49].
Сейчас удивительно читать такие замечания, как женщина могла иметь в XVIII в. большую власть, чем её муж, но она оказалась более стойкой и сильной, и не упускала шанс показать себя, несмотря на преклонный возраст. Надо сказать, что и рассказчик мог преувеличить по поводу круга её общения. Он был слишком молод для столь категоричных выводов и представлений о такой властной женщине, как Мария Семеновна.
Другой женский образ, оставшийся в памяти автора, также был известен многим саратовцам. «…Глаза мои остановились на гражданке Панчулидзевой, женщине лет 25, которая сверх приятностей её лица, нравилась мне своими душевными свойствами, веселым нравом и кротостью, имело великое искусство нравиться и без всякого кокетства заманивая, в свои сети, уважала своими прелестями, своим добрым именем и долгом, которым всякая честная жена обязана своему супругу»[50].
Надо отметить, что Алексей Давыдович Панчулидзев[51] в это время еще не был губернатором, но уже его фамилия носила довольно-таки известный характер. Между строками автор дает оценку его материального положения и затрагивает отношение жены к мужу: «…Муж её был тогда советником в казенной палате, следственно от падающих крох имел случай жить великолепно, которого она любила не по страсти, а по долгу…»[52].
Трудно определить, какие были отношения в семье и насколько они были честными, но интерес к другим мужчинам все же присутствует. «…Екатерина Петровна видела меня с удовольствием при себе иногда показывала мне в дали будущую награду за мою страсть, дабы совершенным отказом меня от себя не отдалить, и, лаская взаимною любовью, удерживала меня при себе в границах приязни, и в первый раз в жизни моей показала мне удовольствие в любви такой, в которой сердечные чувствования берут верх над минутными утехами сладострастия…»[53].
Вполне возможно, что это абсолютное хвастовство гусара, и может быть, он не правильно воспринял какой-то жест. Однако в женском дворянском обществе были свои тайны и замыслы, и молодой гусар это заметил, так как дело касалось его личности. Оказывается, у Панчулидзева была сестра, вдова и её три дочери, с нетерпением ожидавшие замужества и полагали, что гусар Пишчевич составит партию одной из них[54].
Чиновник Попов в своих записках отмечал, что губернатор А.Д. Панчулидзев и его жена всегда были рады гостям не только дворянского происхождения, но и других сословий: «…Когда были у губернатора балы, которые случались очень часто, в особенности в зимнее время, то приглашались на них чиновники канцелярии. Особенно много балов было в те годы, когда производилась дворянская баллотировка. Дворянство поголовно съезжалось в Саратов изо всей губернии и проживало от Рождества до великого поста, стараясь один против другого задать у себя вечер или бал; потом бывал общедворянский бал. На все эти балы всегда приглашались чиновники канцелярии; те, которые не имели возможности участвовать по бедности и по другим недостаткам, оказывались на хорах, между музыкантами. В парадные высокоторжественные и табельные дни и в дни тезоименитства царствующей фамилии, у Алексея Давыдовича и его супруги всегда были обеды и балы для почетных и малопочетных особ и купцов…»[55].
Семья Панчулидзева внесла большой вклад в культурное развитие города, открыв первый общедоступный театр. Екатерина Петровна имела богатую личную библиотеку и владела несколькими иностранными языками
При всем выше сказанном, автор выявляет интересное замечание, что при губернаторе Панчулидзеве в саратовском обществе не было «блистательной» роскоши: «… в Саратове не было особенной роскоши даже между семейств богатых и почетных помещиков, чиновников и купцов. Одевались все, хотя щеголевато, но просто, скромно, без особенной какой-либо пышной уродливости. Модисток тогда ещё в Саратове не было. Жены и дочери купцов того времени мало выезжали на дворянские балы и вечера; дворянство как-то от купечества отделялось. Купцы желали и искали случая, чтобы своих дочерей отдавать замуж за дворян…»[56].
В середине XVIII в. широкую известность приобрела личность Елены Петровны Фадеевой[57]. «…С глубоким, серьезным умом, замечательным образованием, обладала многосторонними, обширными познаниями, обращавшими на неё внимание европейских ученых, Елена Павловна Фадеева соединяла добрейшее, благородное сердце; любила тихую жизнь среди своей семьи и занятий, составлявших главное утешение и развлечения ее жизни. Любила природу, изучала ее, особенно занималась ботаникой, в часы свободные от занятий с детьми и домашнего хозяйства, которым сама заведовала и вела превосходно…», – так писал о своей супруге губернатор А.М. Фадеев[58]. Елена Павловна прекрасно рисовала. Многие её рисунки, преимущественно растений, заинтересовали натуралистов, и получили высокую оценку и известность в учёном мире[59]. Например, академик К. Бэр просил Елену Павловну подарить ему её собственноручные рисунки для Императорской академии наук.
Таким образом, провинциальный Саратов в конце XVIII – начале XIX вв. становится крупным культурным центром, в котором женщины высшего света проявляют все большее желание и интерес к образованию, светским вечеринкам и последним модным новинкам.
С.В. УДАЛОВ
ОФИЦИАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ
В РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКЕ
(1830-е – 1840-е гг.)
Историю русской журналистики XIX в. традиционно рассматривают в контексте развития освободительного движения. При этом, как правило, особое внимание уделяется так называемой прогрессивной журналистике (либеральной, радикально-демократической), открыто или завуалировано стоящей в оппозиции к правительственному мнению. Тем не менее, считать, что основная задача, которую решало правительство в борьбе с выступлениями оппозиции, заключалась лишь в установлении жестких цензурных ограничений, было бы неверно. Во второй четверти XIX в. в России, осознание властью необходимости не только контролировать развитие общественной мысли, но и принимать участие в его формировании, обусловило стремление к активной пропаганде государственной идеологии. В основу последней в начале 1830-х гг. была положена доктрина министра просвещения С.С. Уварова «православия, самодержавия, народности».
Наверное, любая идеологическая концепция, создаваемая именно на официальном, государственном уровне направлена, прежде всего, на обоснование и, в конечном счете, легитимацию существующей власти, а также того политического и социального порядка, который она устанавливает. Для того чтобы созданная идеология «работала» необходима планомерная пропаганда заложенной в ней системы взглядов, внедрение их в общественное сознание. Попытка подобной обработки умов и была предпринята в 1830 – 1840-е гг. под руководством Уварова и возглавляемого им министерства. Не последнюю роль в этом процессе, помимо учебных заведений, превращавшихся все больше в инструменты нравственного и политического воспитания молодежи, играли литература и публицистика. Вполне осознавая, что в рамках одной статьи раскрыть все особенности развития официальной и околоофициальной журналистики невозможно, я попытаюсь ниже лишь обозначить наиболее значимые аспекты проблемы, которые, безусловно, требуют более углубленного изучения.
«Влияние Университетов простирается на юношество, на грядущее России. Литература, посредством журналов, действует на настоящее, на всю современную массу читающего народа»[60], – писал С.П. Шевырев, обращаясь к правительству с предложением учредить два журнала: один в Москве, а другой в Петербурге. Развивая свою мысль, он отмечал, что журналы «будучи издаваемы в духе истинно Русском, служили бы средоточием для всех ученых и литераторов России, а с тем вместе и предлагали бы читающей публике здравые и основательные сведения о ходе наук и словесности у нас в отечестве и в других странах Европы, в противоположность действиям частных издателей»[61]. Шевырев говорил об изданиях, учреждаемых по инициативе правительства и действующих под непосредственным его контролем, однако, учитывая направление предлагаемое этим журналам, можно сказать, что частично ожидания его оправдались, когда в 1841 г. в Москве вышел первый номер «Москвитянина».
В 1851 г., когда после революций 1848-49 гг. в правительственном курсе произошла смена приоритетов и в борьбе с вредными идеями делался акцент, прежде всего, на проведение жестких ограничительных мер, барон М.А. Корф в частном письме к министру народного просвещения все же писал о «необходимости у нас такой газеты, которая имела бы главною целью распространять здравые и патриотические мысли о событиях внутренних и внешних и противоборствовать всяким вредным или ложным толкам»[62].
Подобные высказывания были не единичными и ясно демонстрируют значение, придававшееся их авторами печатному слову в качестве одного из главных проводников правительственного мнения. Это, в свою очередь, обусловлено рядом причин.
В любом государстве рост городского населения, живущего в несколько иных социальных условиях, сопровождается постепенной деактуализацией и ломкой механизмов социальной регуляции, действующих посредством традиции или обычая. На смену им приходят новые социальные и культурные институты, формирующие в себе новые системы социальной и поведенческой регуляции. Указавшие на этот процесс исследователи Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин отмечают также, что «формирование “культуры” как своеобразной секулярной идеологии, базирующейся на представлениях о естественных врожденных способностях, идеях и правах человека, и, стало быть, общих всему человечеству Разуме, нравственности, инстинктах и проч., предполагает уже полное развитие и экспансию письменности во все сферы общества»[63]. Россия, несмотря на то, что долгое время оставалась государством с преимущественно сельским необразованным или малообразованным населением, несомненно, была включена в этот процесс, сопровождаемый увеличением значения печатного слова. В первой половине XIX в. наблюдается стремительный рост читательской аудитории, в которую наряду с элитарными и наиболее образованными группами общества активно включаются представители провинциального дворянства, а также среднего и отчасти низшего сословий[64].
В то же время первая половина XIX века обозначилась в России медленно, но неуклонно набирающим обороты процессом формирования общественного мнения. Будучи сосредоточенным, главным образом, в пределах светского общества, определяющего свою общественно-политическую позицию в различного рода кружках и салонах, процесс этот, однако, выходил за довольно ограниченные рамки салонных дискуссий во многом именно через литературную деятельность. В связи с этим опасения Николая I по поводу самостоятельного развития литературы и то внимание, какое III отделение уделяло этому вопросу, выглядят вполне обоснованными.
Одним из первых, кто в николаевское царствование обратил внимание на ту роль, которую могла играть литература, а также журналистика как одна из ее составляющих, в условиях вырабатывания и пропаганды государственной идеологии, был известный в то время своей ангажированностью журналист и писатель Ф.В. Булгарин. На фоне преодоления правительством политического кризиса, вызванного восстанием декабристов, Булгарин предложил фактически новую модель взаимоотношений между властью и обществом, подразумевающую не только контроль за формированием общественного мнения, но и возможность направлять этот процесс в нужную для правительства сторону. Учитывая сферу деятельности самого Булгарина, вполне понятно, что он акцентирует свое внимание, прежде всего, на литературе.
В середине мая 1826 г. Булгарин подготовил и подал на имя императора обширную записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще». С момента ее написания и начинается процесс сближения Булгарина с правительством и впоследствии с III отделением. Содержание этой записки и еще одной, написанной им чуть позднее («Нечто о Царскосельском лицее и духе оного»), несколько шире их названий. Именно в них автор предлагал правительству программу построения взаимоотношений власти и общества, а также план действий в такой сфере, как образование и воспитание общества, предвосхитив, в какой-то мере, идею С.С. Уварова об «умственных плотинах».
Несмотря на то, что эти записки неоднократно уже становились объектом внимания исследователей, все же есть необходимость остановиться на них чуть подробнее. Булгарин не представляет каких-то новых идеологических построений, предлагая правительству лишь «схему, которая может наполниться любым содержанием»[65]. Не последнее место в рассуждениях Булгарина занимает проблема западного влияния. Считая вопрос о его ограничении наиболее актуальным, он, тем не менее, выступал категорически против применения силовых мер: «Ныне наступил век убеждения, и чтобы заставить юношу думать, как должно, надобно действовать на него нравственно»[66]. Общественное мнение уничтожить невозможно, поэтому гораздо проще и выгоднее было бы сделать так, чтобы это мнение совпадало с мнением правительства. Политика по его «приручению» была достаточно простой, но, в определенной степени, новой для российских реалий. Разделив все более или менее образованное, умеющее читать, население России на четыре категории (богатые и знатные, среднее состояние, нижнее состояние, ученые и литераторы), Булгарин предложил свой подход к каждой из них. Основным средством формирования общественной мысли должны были стать литература и журналистика.
Для управления самым многочисленным средним состоянием, Фаддей Венедиктович советовал разрешить гласность, но ограниченную и находящуюся под контролем правительства: «Совершенное безмолвие порождает недоверчивость и заставляет предполагать слабость; неограниченная гласность производит своеволие; гласность же, вдохновенная самим правительством, примиряет обе стороны и для обеих полезна»[67].
Вполне естественно, что основным объектом споров и обсуждений должны были стать различного рода безделицы и пустяки, не имеющие отношения к вопросам государственного значения. Булгарин допускал возможность обсуждения в обществе и некоторых вопросов политического характера, но только тех, которые не способны поколебать доверие и любовь к своему монарху, а наоборот, укрепляют их.
По отношению к нижнему состоянию необходимо было применить силу убеждения, выдвинув какой-нибудь символ. По мнению Булгарина, «магический жезл, которым можно управлять по произволу нижними состояниями, есть Матушка Россия». «Искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе, легко покорит умы нижнего состояния»[68].
Что касается первой категории – знатных и богатых, – то на них нужно было обратить особое внимание. Именно среди представителей этого высшего сословия, преимущественно, по мнению Булгарина, свил себе гнездо европейский либерализм. И это не удивительно, если учесть, что воспитанные французскими гувернерами, эти люди вырастали, совершенно не зная России. Мысля западными понятиями, взирая на существующий порядок вещей «французскими глазами», они в итоге обнаруживали в своих умах идеи «вредные для них самих и для правительства»[69].
Положение осложнялось тем, что именно представители этой категории людей считались наиболее образованными и авторитетными в вопросах воспитания. Желание подражать им могло способствовать распространению вредных идей, присутствовавших зачастую в их мировоззрении. В связи с этим Булгарин предлагал создать противовес их мнениям и возможному влиянию на остальные сословия, основой которого должны были стать приверженные правительству писатели. Для этого необходимо дать им определенную свободу действий и через литературу и журналистику воздействовать на умы читателей, давая тем самым нравственное и политическое воспитание.
Таким образом, не цензурные запреты, а противостояние идей, строительство своеобразных идейных заслонов с помощью преподавателей и писателей должны стать главным средством в предотвращении заражения общего мнения вредными понятиями. Подобное определение «умственных плотин» было во многом близко и С.С. Уварову, который считал главной задачей правительства в области просвещения не усиление репрессивных мер, а проведение в первую очередь политики убеждения и воспитания, основанного на вере в «истинно русские охранительные начала»[70].
Несомненно, что сам Уваров прекрасно осознавал ту роль, какую приобретали журналы и газеты в ходе определения ориентации общественного сознания. Одной из первых попыток Уварова включиться в этот процесс была организация издания Журнала министерства народного просвещения и схожих с ним по общему направлению «Ученых записок Московского университета». Журналов, пропагандируемых официальную науку, укладывающуюся в рамки государственной идеологии. Во многом в силу их чисто научного содержания круг читателей этих журналов нельзя назвать обширным. Особенной непопулярностью пользовалось главное детище Уварова – Журнал министерства просвещения. Публикуемые в нем списки подписчиков ясно показывают, что в числе последних преобладали различного рода государственные учреждения, которым это порой ставилось в прямую обязанность. Число же частных лиц, покупавших журнал, было, как правило, незначительным. Все это не позволило реализоваться главному плану Уварова по организации этих журналов как основных проводников государственной идеологической доктрины.
Говоря об официальном направлении русской журналистики, следует учитывать, что в целом издания подобного рода можно условно разделить на две группы, прежде всего по способу их образования. В первую группу можно отнести непосредственно официальные издания, учрежденные по инициативе и под непосредственным контролем правительства, а во вторую частные журналы и газеты, редакции которых изначально позиционировали себя как проводников правительственного мнения. В 30 – 40-е гг. XIX в. наблюдается рост числа официальных газет и журналов. По данным, представленным А.А. Краевским за 1834 г., только в одном Петербурге насчитывалось восемь газет и семь журналов такого рода[71]. Созданием «казенных научно-литературных органов», по мнению В.Г. Березиной, правительство старалось по возможности отвлечь сотрудников от частных изданий[72]. Нельзя с уверенностью сказать, была ли подобная цель приоритетной, но отдельные мероприятия в этом направлении явно предполагались.
Вместе с тем, довольно жесткую фильтрацию проводимой информации в таких изданиях, а также многих частных газетах, носящих практически полуофициальный характер, очень образно охарактеризовал В.Р. Зотов: «…Наши газеты созданы были, по-видимому, с исключительною целью: сообщать только о том, что все обстоит благополучно и все к лучшему в лучшем из государств. Обо всяком не благополучном событии, если его уже нельзя было скрыть, в газетах говорилось весьма глухо, коротко и неясно. Об обличении каких-нибудь общественных, даже городских и, тем более, административных недостатков нечего было и думать»[73].
В частных изданиях и вовсе запрещалось затрагивать какие-либо вопросы, связанные с политикой и деятельностью правительства. Единственным, наверное, исключением в этом отношении была газета «Северная пчела» издаваемая Ф.В. Булгариным, где публиковались политические известия, обработанные в явно проправительственном духе. Жесткая цензурная политика, сильно ограничивающая возможности авторов, обусловила в рассматриваемый период практически полное отсутствие какой-либо политики на страницах журналов и преобладание работ, посвященных вопросам истории, философии и литературной критики. Б.Н. Чичерин вспоминал, что, несмотря на то, что «публика научилась читать между строками», любое серьезное обсуждение актуальных для современников политических вопросов «становилось невозможным»[74].
«Никогда, может быть, не говорили и не писали у нас так много и так основательно о народности, о русизме, о необходимости отвыкнуть от привычки к подражанию и стряхнуть с себя иго чужеземных, несвойственных нам обычаев и мнений, – как в настоящее время»[75]. Этими словами начинается статья молодого журналиста А.А. Краевского «Мысли о России», опубликованных в Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», в 1837 г. Заключение, сделанное Краевским, во многом соответствовало истине, так как в общественной мысли России второй четверти XIX века явно преобладали и наиболее остро обсуждались два главных вопроса: возможность отождествления и противопоставления российского государства с западноевропейским миром. Проблема Россия – Запад стала центральной, в рамках которой решались наиболее важные историософские, культурные и политические задачи. При этом ясно, что теория официальной народности, сформулированная С.С. Уваровым, не стала общей парадигмой в оценке проблемы Россия – Запад. В процессе поисков правильного ответа, споров по этому поводу, помимо официальной версии, сформировались две доминирующие противоположные точки зрения, выразителями которых стали славянофилы и западники. Славянофилы, чьи взгляды были наиболее приближены к официальной точке зрения, в конечном итоге представили свою концепцию исторического развития России.
Тем не менее, нужно признать, что многие журналисты и писатели, публикующие свои работы в «Москвитянине», «Северной пчеле», «Маяке» и других изданиях, решали этот вопрос, опираясь, прежде всего, на основные положения государственной идеологической доктрины[76].
Сам Краевский, развивая в статье «Мысли о России» взгляды на проблему Россия – Запад, предвосхищал, по мнению Н.И. Цимбаева, некоторые положения будущих славянофилов, в целом, однако, следуя официальному мнению[77]. Начиная свою журналистскую карьеру, выпускник Московского университета Краевский какое-то время сотрудничал в Журнале министерства народного просвещения (позже став помощником редактора), публикуя свои статьи, а также ведя обозрение выходивших в России периодических изданий и научных книг. Уже тогда он активно отстаивал идею о мессианской роли России. Перенимая чужой опыт, усваивая «вековые творения Европейского ума», и при этом, сохраняя «драгоценные залоги народности своей», Россия, по его мнению, способна в скором времени показать свое превосходство перед Европой в развитии истинного просвещения[78].
В 1836 г. Краевский совместно с В.Ф. Одоевским попытались реализовать идею об издании нового журнала «Русский сборник». Важно отметить, что при всем разнообразии содержания журнал должен был приобрести черты полуофициального органа, способствующего распространению правительственного мнения и продвижению государственной идеологии. В особой записке, приложенной к общей программе журнала, издатели обращались непосредственно к Уварову, уговаривая его сделаться особым покровителем нового издания « и давать ему по временам направление, как изданию, назначаемому действовать в духе благих попечений правительства о просвещении в России, <…> чуждому неблагонамеренных расчетов, а тем менее каких-либо сторонних, несогласных с духом правительства видов»[79].
Министр просвещения не мог не воспользоваться случаем получить дополнительный печатный орган, действующий в благонамеренном по отношению к правительству духе и способствующий пропаганде государственной идеологии. Однако его содействие не помогло Одоевскому и Краевскому в реализации их планов. Ходатайствовать об издании новых журналов в 1836 г. было запрещено, и Николай I, не вдаваясь в подробности дела, наложил свою обычную для того периода резолюцию: «И без того много». Новый журнал, таким образом, не состоялся, а написанная специально для него программная статья была опубликована, как указывалось выше, в первых номерах за 1837 г. Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду».
Статья, по словам И.И. Панаева, произвела «большое впечатление на многих литераторов, с которыми г. Краевский вступил уже в приятельские связи»[80]. Само ее содержание точно характеризует направление, в каком предполагалось издавать «Русский сборник». Отмечая, что мысль об оригинальности русского народа стала к моменту написания статьи господствующей в русском обществе, автор сам определял Россию как шестую часть света, которую нельзя в полной мере отнести ни к Европе, ни к Азии. Говоря об отличительных признаках русского народного характера, Краевский вполне в духе официальной доктрины выделял приверженность народной вере, смирение, терпение, любовь и преданность к царскому дому, полное доверие к деятельности правительства. Вслед за официальным историком, профессором Петербургского университета Н.Г. Устряловым, он в качестве одного из главных аргументов приводил события Смутного времени, когда «беспредельная любовь к племени царскому была причиною удачной борьбы самозванцев с Годуновым и Шуйским, когда народ в усердии своем не хотел верить, чтоб угас дом Иоаннов и желал спасти последнюю его отрасль, принимая обманщика за истинного Дмитрия».
Согласно с устряловской концепцией исторического развития России в новое время Краевский оценивал и реформы Петра Первого. Петровские преобразования, по его мнению, при всей их значимости не затронули ничего из «коренных оснований русской жизни». Основы русской народности, языка, нравов, общественного быта, а главное, народной религии остались неприкосновенными. Это позволило России принять от Европы лишь «общие всему человечеству умственные познания», не влияющие коренным образом на внутреннюю жизнь и общественное устройство России.
Нашлось в статье Краевского место и для критики декабристов. Они, по его мнению, «думали внести в Русскую жизнь идеи, заимствованные у Запада», а в результате «сделались предметом посмеяния, и навлекли на всю нацию от опрометчивых судей порицание в бессмысленной охоте к подражанию»[81].
Таким образом, Краевский, получивший впоследствии репутацию либерала, будущий редактор прогрессивных «Отечественных записок», где сотрудничали В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, С.М. Соловьев и др., в данном случае выражал свои взгляды практически в рамках государственной идеологической доктрины. Оценивать однозначно направление, проводимое тем или иным журналом, общественно-политическую позицию, занимаемую тем или иным журналистом или писателем, в контексте исследуемой нами проблемы, очень сложно. Связано это не только с определенными цензурными ограничениями, порой не позволяющими прямо выражать свои взгляды, но также с определенной идейной эволюцией, наблюдаемой во взглядах и деятельности многих представителей русского общества.
Определенную роль в развитии консервативных идей, близко примыкающих к доктрине Уварова, сыграл «Московский наблюдатель», редактором которого был первоначально В.П. Андросов. В журнале публиковался М.П. Погодин, принимал активное участие в его издании и С.П. Шевырев. В 1838 – 39 гг. фактическим редактором «Наблюдателя» стал В.Г. Белинский. Но, именно в то время будущий ярый противник «официальной народности», во многом благодаря своему товарищу М.А. Бакунину, находился под сильным влиянием философии Гегеля. Провозглашая гегелевский тезис: «Все, что есть, то необходимо, разумно и действительно», Белинский руководствовался в своем творчестве идеей примирения с действительностью. Сам Бакунин, будущий идеолог анархизма, опубликовавший в «Наблюдателе» две статьи, одна из которых была посвящена «Гимназическим речам» Гегеля, в тот период идеализировал русскую действительность, выступая против революций и признавая русским человеком только того, кто был предан царю и отечеству[82].
Впоследствии Белинский сам себя критиковал за подобное заблуждение. Однако даже на первом этапе своего сотрудничества в «Отечественных записках» он еще следовал заданной установке, раскрывая свои взгляды в критических статьях и рецензиях. В 1839 г. в статье, посвященной «Бородинской годовщине» В.А. Жуковского, он вполне в духе официальной идеологии провозглашал, что «ход нашей истории обратный в отношении к европейской: в Европе точкою отправления жизни всегда была борьба и победа низших ступеней государственной жизни над высшими <…>; у нас совсем, наоборот: у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению»[83].
Более последовательно руководствоваться принципами, заложенными в доктрине Уварова, удавалось издателям журнала «Москвитянин». Сам Уваров принимал активное участие в подготовке этого издания, ходатайствуя за него перед императором. «Вы можете быть уверены, – писал он в сентябре 1840 г. М.П. Погодину, – в моем содействии более, нежели официальном: в моем душевном участии и в моей готовности споспешествовать изданию журнала, соответствующего положению умов и видам правительства»[84]. Первый номер этого журнала министр просвещения с наилучшими рекомендациями преподнес императору, отметив, что, сохраняя свое направление, «Москвитянин» мог бы «служить и образцом для русской журналистики»[85]. Впоследствии он настоятельно рекомендовал выписывать этот журнал гимназиям и духовным училищам[86].
В обществе появление нового журнала встретили благожелательно. П.А. Вяземский в июне 1841 г. писал С.П. Шевыреву: «Читаю «Москвитянин» с большим удовольствием, и вообще он здесь хорошо принят. Продолжайте, и мы будем иметь журнал»[87].
М.А. Максимович, расхваливая в письме к Погодину первый номер журнала, однако заметил: «Знаешь только, не слишком ли ты часто напоминаешь об отчуждении от Запада: пусть оно будет постоянно в виду, но только не каждый раз на выставку»[88]. Обращаясь к Погодину, как к главному редактору журнала, Максимович явно намекал на статью С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы», категоричная по содержанию, и воспринимаемая многими как программная по отношению к журналу в целом. Однако наряду с этой, написанной довольно эмоциональным языком статьей, в этом же номере была помещена статья самого Погодина «Петр Первый». Выводы сделанные в ней, более спокойные и терпимые по отношению к западноевропейской культуре. «Образование западное, – писал Погодин, – отличается точно так же от восточного: одному принадлежит исследование, другому верование; одному беспокойство, движение, другому спокойствие, пребываемость… Оба эти образования, отдельно взятые, односторонни, неполны, одному не достает другого. Они должны соединиться между собою, пополниться одно другим, и произвести новое полное образование западно-восточное, Европейско-Русское»[89].
Наряду с русской историей, как и во многих других периодических изданиях, существовал постоянный раздел, посвященный критическому разбору современной словесности, который вел Шевырев. Много внимания уделялось истории русской церкви, печатались проповеди известных церковных ораторов. Одной из главных тем, затрагиваемых в журнале, был также и славянский вопрос.
Возникший в обществе интерес к журналу в первые годы его существования, постепенно угасал, главным образом из-за направления, выбранного его издателями. Можно предположить, что главной причиной было их стремление согласовывать свою позицию с позицией власти, хотя на самом деле все обстояло, конечно, несколько сложнее. Погодин и Шевырев в первую очередь показали себя неумелыми журналистами, не способными учесть потребности современного им общества. То направление, которое было задано журналу изначально, в традиционном славяно-русском духе, очень быстро набило оскомину. Т. Н. Грановский по этому поводу писал следующее своему товарищу Е. Ф. Коршу: «Погодин и Шевырев вовсе не понимают, что такое современность журнала. Первый думает, что он (т. е. журнал) должен быть сборником всякой старинной дряни, называемой историческими материалами; второй будет наполнять Москвитянин по прежнему своими водяными приписками и жалобами на разврат литературный»[90].
Конечно ни Погодина, ни Шевырева нельзя назвать упрямыми традиционалистами, однако их отношение к старине, как к главному источнику русской народности, не резко отрицательное, как у славянофилов, но подозрительное и осторожное отношение к западноевропейской цивилизации воспринимались современниками именно в таком духе.
В 1845 г. пусть условно и на довольно короткий срок, но «Москвитянин» попадает в руки славянофилов – редактором журнала временно становится И.В. Киреевский. Широко известен тот факт, что многие современники в своих оценках не видели большого различия между общественно-политической позицией, занимаемой издателями «Москвитянина» и славянофилами. Тем более что многие славянофилы, не имея своего журнала, иногда публиковали свои статьи в издании Погодина и Шевырева. Но это не спасло журнал от дальнейшей потери популярности. Возникшие разногласия между Погодиным и новой редакцией заставили в конце концов славянофилов отказаться от сотрудничества в журнале.
Вторая четверть XIX в. – это время сближения общественного и государственного консерватизма. По сути, позицию правительства выражали журналисты, придерживавшиеся консервативных взглядов и развивавшие их в своих статьях. Охватить умы всей русской читающей публики им не удалось. Хотя и здесь наблюдались отдельные исключения. Например, Булгарин, который в литературном обществе обладал скандальной репутацией, но в то же время его издания пользовались определенной популярностью среди «массового» читателя. В данном случае можно сказать, что Булгарин явился более успешным пропагандистом, чем Погодин. Будучи профессиональным журналистом, он умело ориентировался в литературной сфере, не только в плане коммерческой выгоды, но также в совмещении вкусов читательской аудитории и идеологической направленностью многих его произведений. Он стал, по выражению, Н.Л. Степанова, популяризатором теории официальной народности, внося при этом свою специфику[91].
