«Актуальные проблемы истории Российской цивилизации Актуальные проблемы истории Российской ...»
Земские источники содержат множество примеров варварского истребления лесов. Крестьяне, получившие к земельным наделам лесной участок, стремились обратить его в пашню. Так, крестьяне села Куликово Усманского уезда Тамбовской губернии имели леса 116 десятин и в первое трехлетие после его получения поспешили весь вырубить, а место расчистили под пашню[325]. Подобная картина наблюдалась и в других уездах губернии. Например, крестьяне села Крюково (Молчаново) Хмелевской волости Козловского уезда весь лес вырубили и отдали под распашку[326]. Вырубка лесов была продиктована практикой крестьянского землепользования и потребностью хозяйств в строительном материале и дровах.
Вряд ли можно говорить о развитой экологической культуре крестьянства. Однако по мере сокращения лесных угодий сельские общества все чаще прибегали к мерам, направленным на сохранение и охрану общинных лесов. Анализ производственной деятельности крестьянства показал, что жители села сознавали необходимость природоохранных мероприятий и применяли их в своей повседневной практике. Так, в ряде сельских общин Липецкого уезда Тамбовской губернии крестьяне разводили лес. Посадка молодых саженцев производилась как мирское дело, по равномерной разверстке труда и под наблюдением старосты[327]. Эти действия носили прагматический характер и были направлены на приведение среды обитания в состояние, пригодное для жизни и хозяйствования.
В результате истребления лесов сельское население столкнулось с проблемой оврагообразования. По словам одного из членов орловского уездного комитета, «в непомерном развитии оврагов виновато само крестьянское население»[328]. В Корочанском уезде Курской губернии вследствие образования оврагов культурная площадь каждое десятилетие уменьшалась на 2%, в некоторых волостях под оврагами числится около 2/5 всех площадей[329].
Для крестьян борьба с оврагами в большинстве случаев была немыслима. Общинное владение при крайнем малоземелье, недостатке выпасов, растянутость и раздробленность наделов, полное отсутствие знаний, средств, инициативы препятствовали этому. На собрании в Борисоглебской земской управе констатировалось наличие множества оврагов, ежегодно увеличивающихся от усиленной распашки земель. Мер к сокращению их роста, кроме вывоза крестьянами навоза, не предпринималось[330].
Ситуация стала меняться в начале ХХ в., что стало результатом как правительственных мер, так и самодеятельной инициативы отдельных сельских обществ. В 1900 г. было выдано пособие Теплинскому обществу для укрепления оврага Гончаров Верх и начаты работы по укреплению оврага Чернявского, лежащего на границе Лебедянского и Елецкого уездов Тамбовской губернии. Для закрепления и облесения летучих песков устраивались питомники. Одним из первых организацией питомника занялось Больше-Хомутецкое общество Лебедянского уезда. Оно отвело для него 2 десятины под предполагаемую площадь облесения в 500 десятин.[331]
Проблема экологической составляющей крестьянской экономики, безусловно, требует дополнительного изучения. Но утверждать, что крестьяне не проводили природоохранительные мероприятия, было бы неверно. Правда, возможности в этом вопросе сельского мира были ограничены. Однако следует отметить, что, когда такие средства находились, они употреблялись, исходя из приоритета коллективных интересов, именно на восстановление общинных угодий. Современник, представитель просвещенного общества, по этому поводу писал следующее: «Мир лишь в редких случаях тратился на улучшение своей поземельной собственности, на такое улучшение он жалеет даже затраты простого труда. Затем и в этих немногих случаях он исключительно обращает внимание на те виды угодий, которые вполне остаются в общинном владении, т.е. лес, и на луга, где доля каждого домохозяина идеальна большей частью, отводится ежегодно на новом участке. Общинное земледелие наименее благоприятствует улучшению самых ценных частей надела: пашни и огородов»[332].
Низкая агротехника и недостаточное использование удобрения ставили земледельцев в зависимость от природных условий. Изменение климата в конце XIX в. происходило по всей черноземной полосе. Об этом писал в своих воспоминаниях сын Л.Н. Толстого Сергей. Его свидетельства относятся к 1873 г., но описанные им явления, очевидно, были и в последующие годы. Он сообщал: «Поэтому если пшеница плохо родилась, а это случалось очень часто, потому что урожай зависел от того, пройдет ли два-три дождя в мае, то они (крестьяне) не только терпели большие убытки, но и голодали. Это было неправильное, а какое-то азартное земледелие»[333]. Если это и был азарт, то скорее азарт игрока в «русскую рулетку». Большинство крестьянских хозяйств не располагало достаточным продовольственным резервом, и каждый неурожайный год был для них тяжелейшим испытанием.
Влияние засух было связано с уменьшением лесов, развитием оврагов и изменением климата. Так, на собраниях в комитетах по нуждам сельскохозяйственной промышленности в начале ХХ в. отмечалось: «Климат центральной России изменяется к худшему, и это изменение с каждым годом прогрессирует, чем и объясняется падение урожайности. Причина тому – уничтожение лесов, увеличение посевной площади и разрастание оврагов. Безлесье и овраги иссушают землю, мешают задержанию на ее поверхности снега и дождей, и засуха действует привольно, не встречая себе ни в чем помехи»[334].
Традиция земледельческого труда выработала у русского мужика четкое осознание того, что результат его хозяйственной деятельности в большинстве своем зависит от погодных условий. Спустя четверть века тамбовский крестьянин писал в «Крестьянскую газету»: «Климат в последние годы принимает тропический характер: с весны по исчезновению снега не обрадует сердце крестьянина живительный дождик. Горестно смотреть крестьянину на погибающие хлеба, видя грядущий голод и сопряженные с ним лишение скота и вымирание обитателей земли»[335].
Следует признать, что изменение природно-климатических условий во многом являлось результатом хозяйственной деятельности русского крестьянства. Неурожаи, повторяющиеся с завидным постоянством (раз в 7-9 лет), череда голодных лет, особенно голод 1891 г., – все это побуждало крестьян искать пути рационализации своей хозяйственной деятельности, совершенствовать приемы обработки земли. В условиях отсутствия свободных площадей увеличения производства сельскохозяйственной продукции возможно было достичь только через повышение плодородия почв. Истощение почвы стало главной проблемой, с которой столкнулось крестьянство Центрального Черноземья в начале 1890-х гг. Воронежский губернатор в своем отчете императору с плохо скрываемой тревогой сообщал: «Производительные силы земли год от года видимо истощаются, так что, по наблюдениям старожилов, за последние 20–25 лет урожайность уменьшилась почти вдвое. Одновременно с истощением земли умножается количество сорных трав»[336].
Изменение условий крестьянского хозяйствования (аграрное перенаселение, проблема малоземелья, истощение почв, ухудшение климата и пр.) вызывали потребность в интенсификации агарного производства. Однако последнее было затруднено по причине хозяйственной маломощности большинства крестьянских хозяйств. Неблагоприятные последствия хозяйственной деятельности в сочетании с ухудшением климатических условий подвигли крестьян к поиску возможностей повышения урожайности крестьянских наделов при сохранении традиционной системы полеводства.
М.В. ЛАВРЕНТЬЕВ
ТЮРЕМНАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ
ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЮРЬМЫ
(1884–1905 гг.)
Шлиссельбургская политическая тюрьма являлась одной из самых секретных и тяжелых по условиям заключения тюрем самодержавия. Узников охранял довольно многочисленный аппарат контроля и охраны. За более чем двадцать лет заключения перед ними прошла целая вереница комендантов крепости, смотрителей, жандармов и просто рядовых. Не имея возможности описать каждого, остановлюсь на некоторых представителях администрации крепости.
Практически все революционеры упоминали в воспоминаниях М.Е. Соколова («Ирода»), служившего смотрителем в Шлиссельбурге с 1884 по 1887 гг[337]. Это был человек, с одной стороны, ревностно исполнявший свой «долг» и приказы начальства, с другой стороны, относившийся к нарушителям инструкций (не только к заключенным, но и к жандармам) столь жестко, что его имя стало нарицательным в истории царской тюрьмы.
Соколов сначала был смотрителем в Алексеевском равелине. П.С. Поливанов писал о нем: «Первое, что меня в нем поразило, это было выражение глаз. До сих пор я не видел ничего подобного никогда и ни у одного человека: они поразительно походили на глаза крупных пресмыкающихся. Тот же самый холодный блеск, то же самое отсутствие мысли. То же самое выражение тупой, безжалостной злобы в этих глазах ясно читалось, что их обладателя ничем не проймешь, ничем не удивишь, ничем не разжалобишь..»[338]
Соколов был «среднего роста, очень крепкий для своих 50-55 лет, широкоплечий и коренастый, он имел тупое, суровое лицо, обрамленное темной бородой с проседью, серые глаза с упрямым выражением и подбородок, который при волнении судорожно дрожал»[339]. Сам вид Соколова производил впечатление то ли мясника, то ли плантатора. «Отталкивающее впечатление, производимое этим человеком, еще более усиливали щетинистые, подстриженные усы, выдающийся бритый подбородок...»[340].
Происхождения Соколов был простого. «Он вышел из низов, поступив в 1851 г. рядовым: потом, перейдя в жандармы, выслужился из унтер-офицеров корпуса жандармов и, по рассказам, выдвинулся благодаря тому, что проворно, как железными тисками, хватал арестованных за горло при попытках проглотить какую - нибудь компрометирующую записку»[341]. Послужной список Соколова приведен у В.С. Панкратова и Е.Е. Колосова[342].
Прозвище «Ирод» он получил с легкой руки Г.А. Лопатина и под этим прозвищем вошел в историю. Соколов наиболее известный жандармский служака эпохи Александра III. Но все же он был не палач, не садист по своим психологическим характеристикам. Отношение его к заключенным было подозрительным, грубым. Но лишь предписания начальства требовали от него проявлять такую жестокость. Те чиновники, кто составлял инструкцию для содержания заключенных, проявляли большую жестокость к ним, чем такой малообразованный, туповатый служака, как Соколов.
Вокруг Соколова ходило в литературе много легенд. «Особенно он преследовал душевнобольных. В случаях неповиновения или припадков их наказывали и сажали в карцер, лишали прогулок, точно так же, как и здоровых. На просьбы товарищей мягче обращаться с больными Соколов неизменно отвечал: «Знаем мы таких сумасшедших, я старый воробей, меня на мякине не проведешь»[343]. Таких слов, произнесенных Соколовым, автором в источниках найти не удалось. Можно сказать о том, что здесь Соколов просто выполнял инструкцию. По инструкции содержание больных и здоровых было одинаково, и Соколов следовал буквально каждому пункту этого нормативного источника.
«Ирод» был женат и у него было четверо детей. «...он был хорошим семьянином, но удивительно, где он брал время, чтобы проявлять свои семейные чувства, так как он дневал и ночевал в тюрьме. В 9 часов вечера заключенные слышали лязг решетчатых железных ворот, заграждавшие вход в коридор, затем тяжелые мерные шаги смотрителя. В полночь, а затем в три часа ночи повторялось то же самое. А в 6 часов, едва забрезжит утренний свет, он опять тут как тут со свежей сменой жандармов, с неизменной связкой ключей в руке»[344].
Именно при нем погибли или сошли с ума 40 % заключенных. Инструкция и ее верный исполнитель убивали их. Когда покончил самоубийством М.Ф. Грачевский, Соколова уволили. Много лет спустя В.Н. Фигнер встретила Соколова в Петербурге: «В 1907 году... в Петербурге вышел первый том «Галереи шлиссельбургских узников». Он лежал на складе в конторе «Русского богатства». Туда явился Соколов и спросил книгу. Не знаю, каким образом, но завязался разговор, причем Соколов сказал, что интересуется содержанием книги, потому что Поливанов в своих мемуарах об Алексеевском равелине о нем, Соколове, «наговорил много лишнего»[345].
Позже с ним встречался М.В. Новорусский, узник и первый исследователь истории Шлиссельбургской тюрьмы. «Интервью состоялось, но без результатов, а потом Соколов умер»[346]. М.Е. Соколов - это символ карательной политики самодержавия в отношении своих политических противников.
Главой администрации крепости был ее начальник, именовавшийся комендантом. Первым комендантом стал полковник К.К. Покрошинский. Он полностью передоверил «бразды правления» ротмистру Соколову и не вмешивался во внутренние дела тюрьмы. «Раз в месяц тюрьму посещал Каспер Казимирович Покрошинский, поляк. Но этот поляк, во время восстания[347] служил в Сувалкской губернии... В Шлиссельбурге он играл третьестепенную роль; все зависело от Соколова»[348]. Покрошинский постепенно сошел с ума. Ему казалось, что заключенных непременно приплывут освобождать их товарищи, и постоянно бегал смотреть, не пристает ли какая нибудь лодка к стенам крепости. Это также выразилось в том, что он, забывая о том, что уже посылал шифрованную телеграмму на имя начальства, присылал еще одну, за что ему вынесли выговор[349].
После голодовки заключенных в 1889 г., Покрошинского отправили на пенсию, присвоив чин генерал - майора. После него пост коменданта занимали последовательно полковник Добродеев (1889-1890) и полковник Коренев (1890-1891). В памяти заключенных они практически не оставили следов.
С 1891 по 1897 гг. пост начальника крепости занимал полковник И.И. Гангардт. По мнению Фигнер, которая оставила яркие воспоминания о Гангардте, он «несомненно, занимает совершенно особое место. Если имя читинского коменданта Лепарского, облегчавшего участь декабристов, перешло в историю, как и имя доктора Гааза, этого друга обитателей Московской Бутырской тюрьмы, то имя Гангардта по праву может занять место рядом с ними»[350].
Гангардт произвел в тюрьме маленькую революцию. Дело в том, что он «согласился принять должность при условии, что в управлении тюрьмой ему будет предоставлено право применять те меры, какие он найдет нужными»[351]. При Гангардте были введены мастерские (переплетные, столярные, плотничьи), в клетках были убраны верхние доски, и заключенные получили возможность общаться друг с другом на прогулке; созданы органы самоуправления в виде старостата, были завязаны отношения с Подвижным Музеем учебных пособий и Санкт-Петербургской вольной библиотекой. Добра, сделанного комендантом Гангардтом, было так много, что «было бы слишком долго перечислять все другие, более мелкие случаи, в которых Гангардт проявил участие к нашим нуждам и гуманность при всякого рода мелких конфликтах с жандармами и неурядицах, которыми так чревата тюремная жизнь»[352].
Практически все заключенные с теплотой вспоминали о полковнике Гангардте. Но не стоит забывать, что при всей своей гуманности Гангардт был прежде всего жандармом, а уж затем мягким и добрым человеком. Хотя и были отступления от инструкции 1884 г., а затем Гангардт и добился изменения в этой инструкции, но заключенных точно так же называли по номерам, точно так же выводили на прогулку, точно так же кормили недоброкачественной пищей. Гангардт ушел в 1897 г. на повышение, жандармским генералом на Северный Кавказ.
Заключенные оставили теплые воспоминания и о смотрителе Гудзе, надзиравшим за ними с 1897 по 1902 гг. С вступлением в должность нового министра внутренних дел В.К. Плеве в 1902 г., в крепости попробовали ввести инструкцию в полное действие и устранить льготы, полученные многолетней борьбой. В результате Фигнер подвергла оскорблению действием смотрителя Гудзя, хотя, как она пишет, ничего плохого она против него не имела и «вообще он был мягок в обращении и не груб»[353]. В отчете полковника Каирова говорилось, что «ротмистр Гудзь... совершенно не соответствует занимаемой должности... Нет, он человек усердный. Будучи человеком крайне добрым, почти безвольным, нелюдимым, он почти не имеет никакого общения с товарищами, и всецело посвятил себя службе, проводя все время в тюрьме... Он предоставил мне записку, в которой довольно характерно определяет свои убеждения. Он говорит: «государь - император даровал арестантам жизнь. Содержание их согласно инструкции было бы медленным умерщвлением арестантов, чему служат опыты прежних лет, когда арестантов содержали по инструкции.»... Никакие возражения на этой почве его не убеждают, и он упорно стоит на своем взгляде»[354]. Гудзь был уволен без права получения пенсии с места смотрителя, также был смещен и комендант полковник Обух.
Жандармы, охранявшие Шлиссельбургскую тюрьму (144 человека, как уже упоминалось выше), были разными людьми семейными и холостыми (например, у Соколова четверо детей, у Гудзя шестеро), добрыми и злыми, но практически все относились одинаково к заключенным, как к злейшим государственным преступникам, которых надо всемерно охранять. Многие выражали свое отношение и побоями, и отсидками в карцере, и даже простым «тыканьем» заключенных. Кроме редчайших исключений, жандармы ненавидели тех, кого посадили в крепость навечно.
Но кроме этих жандармов, непосредственно охранявших заключенных, существовали и жандармские чиновники, сидевшие в уютных кабинетах в Петербурге и изобретавшие те меры, которые, по их мнению, должны были привести к исправлению злейших врагов самодержавия и заставить их покаяться в своих преступлениях, написав в адрес царя какую-нибудь «Исповедь»[355]. Они периодически приезжали в Шлиссельбург с разными целями: проверить, нет ли каких послаблений со стороны администрации и охраны крепости, поинтересоваться, не дал ли кто слабинку и не пишет ли по ночам прошения на имя царя, поиздеваться над известнейшими революционерами, рассказывая позднее всем о том, какую храбрость надо проявить, войдя в клетку «цареубийц».
Большинство революционеров резко отрицательно относились к посещениям сановников. Но существовала и другая точка зрения. И.П. Ювачев вспоминал, что «во всяком случае, начальствующие лица были до некоторой степени желанными гостями. Они вносили в нашу однообразную жизнь хоть какие-нибудь оживления; кроме того, напоминали о внешнем мире, о возможности вернуться к нему. Ведь самая сладкая мысль в тюрьме - это возвратиться домой»[356].
Первые самые тяжелые годы крепость в основном посещал товарищ министра внутренних дел, командир Корпуса жандармов, генерал-адъютант П.В. Оржевский, помощник Д.А. Толстого по заведованию полицией, «на вид и манерам джентльмен, а по натуре соглядатай, настолько черносотенный и властолюбивый, что, будь его воля, он, по словам А.А. Половцова, “весь свет отдал бы в распоряжение подчиненных ему жандармов”»[357].
Оржевский был составителем инструкции для Шлиссельбургской тюрьмы. Толстой опасался сам ездить по тюрьмам империи и поэтому посылал своего заместителя. Оржевский строго следил за исполнением своей же инструкции и не допускал никаких поблажек.
После смерти Толстого пост министра внутренних дел занял И.Л. Горемыкин. В 1889 г. он посетил с визитом Шлиссельбург. В воспоминаниях Фигнер сообщается, что хотя тюремщики предупредили о посещении министра, но не все заключенные с должным вниманием отнеслись (министры и другие лица часто посещали тюрьму, Шлиссельбург всего в 70 км от столицы) к предупреждению. В результате: «директор департамента полиции Петр Николаевич Дурново, так как на этот раз был он, благополучно следовал от одного заключенного к другому. Вот он входит в камеру номера 28-го, к Сергею Иванову». И видит на кровати запрещенную книгу. «И по выходе из камеры выражает смотрителю и коменданту удивление, что подобные книги допущены к обращению в тюрьме. Затем делает распоряжение рассмотреть библиотечный каталог и изъять все имеющие какую-нибудь связь с общественными и политическими взглядами заключенных»[358]. Лишь длительной борьбой, с применением радикальных средств, с помощью голодовки, удалось частично отстоять свои права. Но отобранных книг так и не вернули.
Некоторые заключенные все же пошли на уступки охранникам. По воспоминаниям Фигнер, ее сопроцессник Ювачев в тюрьме впал в религиозное ханжество. «Религиозная экзальтация, обращение к церкви были как нельзя более на руку ханжам департамента полиции, скорбевшим о безверии политических узников, и они охотно вывезли новообращенного из Шлиссельбурга. Это произошло в 1886 г., т.е. через два года после суда над ним»[359].
Позднее, как узнали революционеры, жандармы уверяли, что в Петербурге, в доме предварительного заключения, «Ювачева посетила вдовствующая императрица Мария Федоровна. Конечно, это был вздор, и за императрицу, вероятно, сошла фрейлина Нарышкина, княжна М.М. Дондукова-Корсакова или какая-нибудь другая высокопоставленная светская дама из числа тех, которые в Петербурге посещали политических заключенных с целью вернуть их в лоно православия[360] ». Сам Ювачев в воспоминаниях о крепости тщательно обходил стороной психологический надлом своей личности и большую часть книги посвятил описанию крепости и борьбе товарищей за права заключенных[361]. Администрация крепости и посетители тюрьмы стремились лишь к одной цели – сломить дух и волю революционеров, унизить их, заставить пойти на уступки. Но лишь несколько человек поддались нажиму. Большинство предпочло умереть или дальше содержаться в крепости, но не сдаться на милость самодержавию.
А.Н. САВОЧКА
РОЛЬ ЗЕМСКОГО САМОУПРАВЛЕНИЯ
В ОРГАНИЗАЦИИ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
В ТАВРИЧЕСКОЙ ГУБЕРНИИ (1866–1918 гг.)
История становления и развития благотворительности в различных регионах Российской империи на сегодня является одной из актуальных проблем как украинской, так и российской исторической науки. Изучение генезиса национальной филантропии позволяет не только восполнить одно из «белых пятен» в отечественной историографии, но и разрешить комплекс теоретических проблем, связанных с формированием гражданского общества и эффективной системы социальной защиты в странах постсоветского пространства.
В последние годы среди историков наметилась тенденция к изучению роли земского самоуправления в организации благотворительной деятельности в губерниях Российской империи. Изучение данного аспекта проблемы в значительной мере дополняет уже существующие исследования, посвященные общественному призрению, поскольку земства принимали активнейшее участие в деятельности различных филантропических учреждений, а представители земской интеллигенции выступали видными участниками различных общественных организаций. Отметим, что первые попытки анализа этого вопроса относятся к 90-м годам ХIХ в., когда Е.Д. Максимов опубликовал книгу «Очерк земской деятельности в области общественного призрения»[362]. Среди современных работ по данной проблематике выделим диссертации российских историков О.С. Киценко «Социально-культурная деятельность земских учреждений Саратовской губернии: 1866–1917 гг.»[363] и О.В. Роскошной «Земские учреждения и решение социальных проблем во второй половине XIX – начале XX вв.: по материалам Московской губернии»[364]. В то же время, роль губернского и уездных земств Тавриды в развитии системы общественного призрения в регионе остается не изученной.
Реформа органов местного самоуправления, инициированная правительством Александра II в 1864 г., началась в Таврической губернии лишь в конце 1866 г. 15 октября 1866 г. в Симферополе состоялось первое заседание губернского земского собрания. Губернская управа начала работать непосредственно с 1 ноября 1866 г. и 7 ноября приняла дела из присутственных мест. С этого момента начинается деятельность Таврического земства вообще и земских учреждений в частности. Среди организаций, которые передали свои функции новым органам местного самоуправления, был и Таврический приказ общественного призрения, занимавшийся опекой обездоленных категорий населения: подкидышей, сирот, инвалидов, престарелых[365].
Наиболее острой проблемой, представшей перед земством, стала опека над младенцами, оставленными матерями, число которых постоянно увеличивалось. Земельная реформа 1861 г., а также рост населения городов Таврической губернии, привел к появлению массы обездоленных не способных содержать детей в уездных центрах региона.
Местный приказ общественного призрения, основанный еще в 1802 г., так и не смог изыскать средств для постройки отдельного заведения для содержания подкидышей. К 1866 г. в ведении этого учреждения находилось 24 ребенка: 14 из них размещались в одном из помещений богадельни, которая именовалась «детским отделением богоугодных заведений», 10 были переданы кормилицам[366]. Такое положение дел не устраивало земцев, и на заседании губернской земской комиссии от 27 августа 1867 г. было принято решение создать особое учреждение для призрения грудных младенцев. После того как земство приняло на себя опеку над обездоленными детьми, количество призреваемых увеличилось до 161 ребенка уже в следующем году. Детское отделение уже не могло вместить всех нуждающихся и в 1869 году подкидышей, сирот и малолетних бродяг разместили в наёмном доме. К 1872 г. сиротское отделение уже помещалось в собственном здании и занимало 9 комнат: 3 комнаты были отведены для младенцев («грудное отделение»), 3 помещения занимали «подростки» (дети от года до 4-х лет), остальные же комнатах размещались «взрослые» (дети от 4 до 12 лет)[367].
До 1874 года дела приюта шли весьма успешно. Современники связывали это с деятельностью С.А. Арендт, которая возглавила благотворительное учреждение. Однако после того как земская управа предложила ей отказаться от должности, приняв его в полное хозяйственное заведывание, положение заведения резко ухудшилось. Спустя несколько месяцев здание приюта было полностью уничтожено пожаром. Питомцев приюта пришлось разместить среди жителей Симферополя, которые получали от земства денежные пособия на содержание детей. В тот период смертность среди младенцев, находившихся в ведении учреждения, достигала 90%[368].
К 1882 году земство построило новое здание приюта. Однако спустя два года оно оказалось тесным в связи с наплывом подкидышей. В «грудном отделении» на тот момент размещалось 35 кормилиц при 69 детях. Нередко на одну кормилицу приходилось от 3 до 5 детей, что приводило не только к их быстрому физическому истощению, но и высокому уровню смертности среди младенцев. В приюте бушевали эпидемии скарлатины, коклюша, дифтерии. Так, лишь за 1886 г. из 44 подростков, находившихся в заведении, умерло 39. Ежемесячно в приют подбрасывалось от 13 до 32 детей. При этом число ежегодных усыновлений было чрезвычайно невелико и ежегодно составляло 2-3% от общего числа воспитанников. Так с 1882 по 1889 г. было усыновлено лишь 214 детей, при том, что лишь за один 1884 г. в приют было подкинуто 360 новорожденных[369].
Тяжелое положение дел заведения объяснялось тем, что городские управления Таврической губернии практически не принимали участия в призрении детей, кроме Керчь-Еникальского градоначальства, которое к 1903 г. также прекратило прием подкидышей и перенаправило их в земский приют. При этом в регионе отсутствовали общества попечения о подкидышах и сиротах, что также усугубляло ситуацию. В итоге земство вынуждено было постоянно увеличивать финансирование этого учреждения: к 1906 г. расходы на оплату на призрение подкидышей в общей сложности составили более 135000 рублей[370].
Положение приюта не изменялось до 1917 г. Однако после событий Февральской революции и ухудшения экономического состояния региона, ситуация в заведении резко обострилась. В сентябре того же года питомцы учреждения «произвели буйство», совершив серию краж и беспорядков. Причинами негативных явлений, происходивших внутри приюта, послужила неспособность земства разрешить его основные проблемы: снизить высокую смертность среди младенцев, наладить обучение ремеслу в приютской школе, обеспечить совершеннолетним воспитанникам достойное место работы или возможность дальнейшего обучения[371].
Среди других благотворительных заведений, основанных Таврическим земством, выделим приют для престарелых и увечных в селе Кизияр Мелитопольского уезда. Решение об открытии этого учреждения было принято на ХХII очередной сессии Таврического губернского земского собрания 15 декабря 1888 г. Со следующего года началось строительство здания, в котором предполагалось разместить до 20 нуждающихся, окончательно завершенное к 1892 г.
В 1893 г. министру внутренних дел было предоставлено ходатайство Таврического губернского земства с просьбой присвоить приюту в с. Кизияр наименования «Мариинский», в память о событии 17 октября 1888 г., когда царская семья уцелела в результате железнодорожной катастрофы. Несмотря на благодарность со стороны Александра III за подобную инициативу, в Министерстве внутренних дел отклонили ходатайство на основании того, что на содержание учреждения земство не выделило особого капитала, отнеся его обеспечение на общие средства органов самоуправления. Согласно положению комитета министров от 14 декабря 1877 г. для присвоения особых наименований для благотворительных учреждений требовалось обеспечение таковых особым взносом, необходимым для содержания. Лишь 26 мая 1896 года этот порядок был изменен, и Таврическое губернское земство снова подняло вопрос о присвоении приюту особого наименования. В итоге ходатайство было удовлетворено в 1899 г., с этого периода благотворительное учреждение получило известность как Мариинский губернский земский приют в Кизияре[372].
Кроме содержания двух благотворительных учреждений Таврическое губернское земство оказывало пособия филантропическим организациям региона, выдавало денежные пособия нуждающимся, а также занималось призрением прокаженных. Общие затраты земства на нужды общественного призрения к 1906 году составляли около 145 000 рублей[373]. Уездные земства региона также принимали активное участие в развитии сети заведений, оказывавших помощь обездоленным жителям Крыма и Северной Таврии. В 1904 г. Ялтинское земство открыло в Алуште ночлежный приют. Несмотря на то, что учреждение подобного типа было единственным в городе, его существование вызывало крайнее недовольство у крымских татар, которые стремились перенести его за пределы населенного пункта. Такое положение дел объяснялось тем, что «ночлежка» привлекала в Алушту лиц сомнительной наружности, безработных и бродяг[374]. Тем не менее, ночлежный приют, устроенный на 200 мест, продолжил свою работу до 1918 г.
Большинство уездных земств Таврической губернии не могли позволить себе содержание отдельных заведений для призрения нуждающихся, сосредоточив своё внимание на предоставлении средств к содержанию филантропических учреждений и организаций региона. Так, Евпаторийское земство, выделив 1000 р., принимало участие в постройке здания училища Караимского благотворительного общества, Бердянское, Днепровское и Мелитопольское земства в совокупности ежегодно отчисляли более 1000 р. в пользу Таврического губернского попечительства детских приютов. На эти содержались приют гр. Адлерберг и Бердянский детский приют[375].
Большинство благотворительных учреждений, существовавших за счет средств губернского и уездных земств, окончили свою работу в качестве заведений для призрения нуждающихся в 1918 г. После большевистского переворота и немецкой оккупации Крыма, а также выхода из состава Таврической губернии северных уездов, приюты и богадельни потеряли основной источник финансирования, и были превращены в медицинские учреждения: госпитали, лазареты и больницы.
Таким образом, органы земского самоуправления сыграли важную роль в развитии системы общественного призрения в Крыму и Северной Таврии во второй половине XIX – начале ХХ вв. Особая заслуга Таврического губернского земства состоит в основании и содержании приюта для подкидышей, который являлся единственным благотворительным заведением подобного типа в регионе. Кроме того, благодаря финансовой поддержке губернского и уездных земств филантропические общества и учреждения имели возможность расширять свою деятельность, охватывая значительные группы нуждающихся в различных городах края. Тем не менее, земству Таврической губернии не удавалось проводить централизованную политику в области благотворительности, что приводило к снижению эффективности работы всей системы общественного призрения в целом.
М.Н. БОНДАРЬ
ЗАЩИТА ПРАВ И ИНТЕРЕСОВ ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ
ПО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВУ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Одним из важнейших условий процветания малого, среднего бизнеса и сельского хозяйства является уверенность землепользователя в том, что земельное владение находится под строгой охраной закона, дающее возможность без излишних хлопот и потере времени защититься от незаконного посягательства. В XIX в. В России такой уверенности не было. Причина сложной ситуации в сфере землепользования заключалась в отсутствии надлежащей государственной политики и механизмов её реализации. Тогда как, законодательство всех культурных народов должно стремиться охранять право землепользования, лишение этого права должно допускается только по решению суда или с учетом интересов государственных или общественных. Дополнительные ограничения этого права законодательством, во всех государствах должно стремиться облечь ограничение такими же условиями, при которых землепользователь потерпел бы минимум ущерба и неудобств.
Российское законодательство XIX в. в сфере защиты права землепользования было противоречивым. Так, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных рассматривало присвоение чужой движимой вещи, как воровство[376], а Свод законов гражданских рассматривал присвоение земли в каком бы то ни было размере как гражданское правонарушение и захватчик земли считался не вором, а фактическим владельцем[377]. Если иск о восстановлении владения предъявлялся земскому начальнику по истечении 6 месяцев, то в нём отказывалось и дело передавалось в окружной суд, где помимо волокиты и значительных издержках потерпевший должен был доказать свои права на основании документа. В соответствии со Сводом Законов Межевых главным документом в данном случае являлся план земли[378]. Так, ст. 724 Свода признавала необходимым решать возникающие споры на основе планов генерального межевания, служащих «несомненным и непоколебимым» доказательством владения землями. Однако, если земля была размежёвана до 1861 г., то в плане крестьянская земля не выделялась из помещичьей. После утверждения уставных грамот земля крестьян была в натуре вырезана и обозначена на плане, что было утверждено подписью сторон и мировым посредником. Но этот план не имел силы формального акта, так как губернское правление не считало возможным восстанавливать по нёму межи, потому что это не являлось специальным размежеванием, а отдельных планов на крестьянские наделы не было[379]. Кроме того, во многих случаях планы составлялись не специалистами, без обхода на месте или просто копировались с общего плана. Так, например, в результате такой деятельности топографов Саратовским Спасопреображенским монастырем было захвачено 100 десятин земли[380].
Для подтверждения права на земельный участок требовались акты, удостоверяющие принадлежность участка, но планы специального межевания к таким актам не причислялись, а так как граница и её нарушение в спорном месте могли быть доказаны только планами специального межевания, не признаваемым судом за доказательства юридического владения спорным участком, то вопрос сводился и в общих судах к показанию свидетелей, которые даже при добросовестности их, всегда подтверждали, что нарушивший, владение владел оспариваемым участком бесспорно в течение известного времени. Такое положение приводило к безнаказанности незаконных отчуждений земельных участков и увеличивало их количество до бесконечности. Поэтому российский государственный деятель, цивилист Л.А. Кассо обращал внимание на особое значение межевых актов, составленных не только при генеральном межевании, но и специальном межевании для доказывания права в суде[381]. В.Утин также отмечал большое значение специального межевания, произведенного в порядке судебно-межевого разбирательства, которое выражало собой решение по возникшему при межевании спору о владении[382].
Вместе с тем, вопрос о юридическом (доказательном) значении межевых актов неоднозначно толковался в теории и практики. Теоретически межевые акты имели решающее значение в споре о территориальной неопределенности границ. Однако, на практике дело обстояло иначе. Так, по делу между крестьянами и церковнослужителями о спорной земле одна сторона ссылалась на план генерального межевания, а другая на беспрерывность в течение земской давности владения. Решением Правительствующего Сената была отмечена недопустимость законного перехода частей владения в черте генерального межевания по давности. Т.е. была признана безусловная доказательная сила планов генерального межевания[383]. Однако, в ряде решений гражданского кассационного департамента выражено положение, что давностью владения не может быть изменено только направление межи, в качестве границы, отделяющих одну дачу от другой, что генеральное межевание не препятствует переходу права собственности на землю всеми законными способами, не исключая и приобретения прав собственности по давности владения[384]. В свою очередь, В. Утин предлагал в неразмежеванные губернии направлять землемеров, основной задачей которых было бы не определение права владения на межуемую землю, а определение окружных границ, причем, принадлежность внутреннего владения одному или многим лицам не принималась во внимание, относясь к ведению гражданского суда. При этом, так как межевые акты могли быть выданы по общему согласию всех соучастников или по обязательному для всех сторон решению суда, то связанные с ним права не могли подлежать сомнению. Что значительно упростило бы решение вопроса о значении межевых актов[385].
В тоже время, губернские комитеты, в целях устранения захватов и ложных заявлений о правах на земельные участки, предлагали в купчих крепостях точно обозначать границы согласно с приложенными к ним планами, проверенными на месте сторонами или правительственным землемером. При отчуждении частей владения, кроме планов этих частей должны были представляться планы целого имения с отмеченными на них частями, предназначенными для передачи[386]. В связи с этим Кассо отмечал, что владельцу легче доказать принадлежность захваченной полосы к его участку, чем доказывать свое право на данную полосу[387].
Вместе с тем, незаконное отчуждение земельных участков осуществлялись и при содействии государственных органов[388]. В связи с этим, в отношении государственных земель осуществлялись мероприятия по предотвращению их от незаконного отчуждения. Так, согласно предписанию Министерства государственных имуществ от 26 мая 1847 г. №2229 Саратовской палате государственных имуществ указывалось на необходимость принятия мер по установлению количества казенных земель и предотвращении их от захватов. Для этого в обязанность палат ставилось «подробное рассмотрение актов и приговоров об осмотре границ тех земель, в случае, если границы окажутся утраченными»[389]. Кроме того, на волостные правления, совместно с сельскими старостами, в целях предотвращения незаконных отчуждений, была возложена обязанность периодической проверки целостности межевых знаков[390]. Таким образом, межевые акты имели большое значение в решении спорных земельных вопросов. Однако, следует отметить, что в целях устранения правовой и территориальной неопределенности земельных участков необходимо использовать не только межевые акты, но и иные правоустанавливающие документы.
В целях защиты землепользователей от незаконного изъятия земельных участков для государственных и общественных нужд, законодательством предусматривались формы, закрепляющие порядок перехода отчуждаемого имущества, а именно купчая крепость и данная. Однако, В.В. Салов отмечал необходимость придания законного характера получаемым от владельцев агентами подписки с заявлением владельцев, как об условном согласии их на немедленное занятие под предприятие принадлежащего им имущества, без составления как формальных полицейских описей, так и о размере объявляемого ими за эти имущества вознаграждения[391]. Но, следует обратить внимание, что «согласие владельца на представление предпринимателем немедленно занять имущество» и вопрос «о вознаграждении» два различных момента.
Кроме того, Сводом законов гражданских устанавливалось, что если размер вознаграждения определялся добровольным соглашением, то на отчуждаемое имущество совершалась купчая крепость[392]. А если участок выкупался за ту цену, за которую был отчужден, или продавался по требованию владельца за сумму, определенную новой оценкой, то по уплате денег, совершалась данная. Данная - это односторонний акт, совершаемый административной властью в интересах приобретателя, заключавшийся в выдачи ему удостоверения о приобретении им права на имущество[393]. Однако, по мнению В.В. Салова, данные применялись с целью облегчения добровольного соглашения с владельцами отчуждаемых имуществ. Поскольку, часто у владельцев не имелось надлежащих документов для совершения на отчуждаемое у них имущество купчей, в особенности, если владельцы эти крестьяне, мещане и т.д. – а таких владельцев было до 80% всех железнодорожных отчуждений. Несмотря на соглашение с такими владельцами приходилось направлять дело к оценочному правительству, для того, чтобы получить право заменять купчую крепость данною[394]. В свою очередь, С.А. Дедюлин предлагал, добровольное соглашение облекать в форму письменного договора, представляя в оценочную комиссию, при общем от сторон заявлении, с описями и планами. Оценочная комиссия, утвердив договор, выдавала бы предпринимателю данную на имущество, по внесению в комиссию причитающихся владельцу вознаграждения[395]. Однако, эти действия возможны были лишь после получения от старшего нотариуса справки об отсутствии на имуществе запрещения[396].
Поскольку законодательство в отношении отчуждения земельных участков (недвижимых имуществ) предусматривало определенные формы (купчие крепости, данные), следовательно, заявление владельцев не могло иметь общеобязательной силы в отношении продажи имущества. В тоже время, можно предположить, что придание законного характера заявлениям вызвало бы множество злоупотреблений на практике. Таким образом, отсутствие четкого механизма правового регулирования права землепользования способно породить проблемы в правоприменительной практике и как следствие, снизить эффективность земельной политики в целом. В связи с этим, государство, как суверен, обязано непрерывно регулировать земельные отношения, осуществлять регулятивные функции по управлению земельными ресурсами и создавать среду для эффективного использования земли и ее охраны.
На основании вышеизложенное представляется возможным сделать вывод, что землепользователи, практически во все времена без государственной поддержки, вынуждены были рано или поздно уступить свои земли «захватчикам». В связи с этим богатый исторический опыт, в частности XIX в., свидетельствует о необходимости со стороны государства следующих необходимых действий: во-первых, обязательного контроля за выдаваемыми ссудами, (особенно сельскохозяйственным землепользователям) как коммерческими, так и государственными кредитными организациями; во-вторых, оказания максимального содействия в защите нарушенных прав. Что в свою очередь, позволит нейтрализовать проблемы на практике и повысить эффективность земельной политики. Необходимость правового регулирования землепользования не вызывает сомнений. Однако, только продуманная система законов может обеспечить рациональное использование и охрану земли как части природной среды, как территорию расселения людей и как средства производства. Но, в последнее время внимание к правовому регулированию в этой области законодательства ослабилось, что, естественно, повлекло разнообразные отрицательные последствия, в частности, неупорядоченность использования и охраны земель. Если проанализировать законодательство с начала 90-х годов, можно сделать вывод о том, что подавляющее большинство документов посвящено развитию отношений частной собственности и соответствующим отношениям государственного управления (регистрации прав на землю и т.д.). Вместе с тем, многофункциональность земель требует сбалансированного регулирования земельных отношений, включающего, наряду с развитием отношений собственности и отношений землепользования.
Таким образом, необходимо создание такого правового регулирования в сфере землепользования, которое бы сдерживало усилившиеся в условиях рыночной экономики тенденции к хищнической, хаотической эксплуатации как земель, так и иных связанных с ней элементов природной среды. Все это только еще раз подчеркивает необходимость совершенствования земельного права, с учетом исторического опыта правового регулирования. Естественно, что при этом предстоит решить множество вопросов: как общих и специальных, так и теоретических и практических. И как показывает опыт земельных преобразований в России, формирование эффективного землепользования не может обойтись без участия государства, являющегося одновременно и организатором, и регулятором и активным субъектом земельных отношений.
М.Н. ЛЯДАЩЕВА-ИЛЬИЧЕВА
К ВОПРОСУ О РЕВИЗИИ СВОДА ГРАЖДАНСКИХ ЗАКОНОВ
Ч.1, Т.X СВОДА ЗАКОНОВ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
В 1833–1917 ГОДАХ
Свод гражданских законов ч.1, Т. X Свода законов РИ в редакции 1832 г. содержал существенные недостатки и был подвергнут чиновниками Второго отделения собственной его императорского величества канцелярии ревизии и постепенным преобразованиям. Манифест Николая I от 31 января 1833 г. утвердил силу и действие Свода законов РИ в 15 томах в качестве основы к постепенному преобразованию действовавшего законодательства. В частности, Свод гражданских законов ч.1, Т. X Свода законов РИ 1833 г. составил основу системы гражданского законодательства.
Указом от 30 августа 1834 г. Николай I поручил чиновникам Второго отделения с. е. и. в. канцелярии с 1 января 1835 г. продолжить ревизию Свода законов Российской Империи с учётом текущих изменений действующего законодательства, которые планировалось систематизировать в форме ежегодно издаваемых продолжений[397].
В результате, в связи с ранее утверждённым планом систематизации, в начале 40-х гг. XIX века Второе отделение с. е. и. в. канцелярии под руководством Д.Н. Блудова продолжает ревизию Свода гражданских законов ч.1 Т.X, осуществлявшуюся в рамках Свода законов Российской Империи 1842 г., предпринятой с учётом изданных ранее ежегодных приложений, создававшихся с целью устранения пробелов и противоречий.
8 августа 1846 г. из доклада Д.Н. Блудова следует, что кроме пересмотра Свода гражданских законов в целом, чиновники Второго отделения продолжают пересмотр отдельных институтов гражданского права. Несмотря на то, что архивные материалы не содержат более подробных сведений по этому вопросу, известно, что верховная власть осознавала все недостатки действующего законодательства, но продолжала придерживаться идеи преемственности, предполагавшей постепенность его преобразований. Так, в 1846 г. чиновник Г. Клевейский представил Д.Н. Блудову записку о необходимости дополнить и исправить отдельные разделы гражданских законов и, прежде всего, раздел о договорных обязательствах. 17 апреля 1847 г. её содержание стало известно Николаю I, который отметил поверхностный характер работы и отсутствие какой-либо новизны[398].
В 1848 г. в ответ на очередной доклад Д.Н. Блудова о недостатках ч.1, Т.X Свода законов РИ Николай I подтвердил ранее выбранное направление ревизии, по-прежнему, не предполагавшее коренных изменений в действующем законодательстве[399], т.к. Свод гражданских законов ч.1, Т.Х Свода законов РИ в редакции 1842 г. требовался очередной пересмотр. Так, вопрос «о подрядах с казной» не был достаточно урегулирован Сводом законов Российской Империи, поэтому 26 апреля и 11 марта 1852 г. в заседаниях Комитета министров было оглашено и разъяснено высочайшее повеление Николая I «Об изыскании способов к улучшению существующих узаконений о подрядах с казной». Управляющий делами Комитета министров В.П. Бутков передал документы Д.Н. Блудову, которому было дано указание «как можно скорее» собрать точные сведения по данному вопросу[400].
Несмотря на то, что в 1857 г. Второе отделение завершает очередной пересмотр Свода гражданских законов ч. 1, Т. X Свода законов РИ, общественность и круги высшей администрации, по словам М.А. Корфа, гласно высказываются за его пересмотр, но не в смысле изданий 1842 и 1857 гг., где законодатель ограничился приспособлением к общей системе промежуточных продолжений, а в совершенно ином виде. В связи с этим он пишет о необходимости составить Гражданское уложение[401].
И всё же из докладов Д.Н. Блудова от 28 февраля 1859 г. и «О ходе и положении законодательных работ» за 1859 г. было сказано, что ревизия гражданского законодательства планировалась и осуществлялась «на основе начал отечественного законодательства», в соответствии с которыми Второе отделение, с одной стороны, по-прежнему осуществляло подготовительные работы направленные на очередной пересмотр свода, с другой – направленные на пересмотр разделов об опеке, о завещаниях, о введении ипотечной системы, положений об обязательствах и т.д.[402]
В 30–50-х гг. законодатель стремится упрочить самодержавие путём реформирования или обновления различных сфер общественной жизни при неизменности основных начал государственного и общественного строя.
Николай I придерживается плана систематизации, предложенного М.М. Сперанским в 1826-1833 гг., в соответствии с которым средства ревизии Свода гражданских законов по-прежнему не были направлены на коренные изменения его принципов, форм и содержания гражданского права.
В царствование Александра II политическая обстановка изменилась, т.к. «кончилось время реакции и готовились либеральные реформы»[403]. Из воспоминаний К. Арсеньева конца 50–начала 60-х годов XIX века следует, что «это было хорошее, хотя во многих отношениях тяжёлое время, – хорошее, в особенности, потому, что открывались новые дороги, рисовались светлые перспективы»[404].
В период с 1857 по 1867 гг. наиболее важными вопросами являлись отмена крепостного права и судебные преобразования. Однако, несмотря на то, что крестьянская реформа вела Россию к коренным изменениям общественного строя, когда они наступят, никто не знал, т.к. известно, что ликвидацию крепостного права в России только очень условно можно было считать гранью, разделявшей феодально-крепостную систему и систему рыночных отношений. Этому способствовал характер политической власти, остававшейся в руках дворянско-помещичьего класса, сохранившего за собой возможность контроля и влияния на гражданский оборот. Поэтому реформы осуществлялись «тихо среди шумных манифестов политической жизни», а накопившиеся проблемы по-прежнему решались с особой осторожностью[405].
Общество 60-х годов получило в наследство систему мировоззрения 40-х годов XIX века (славянофильство и западничество) и идею общественного развития (идею преемственности)[406], а также «дух расчёта и мелкой практичности»[407].
Закон воспринимался обществом не в качестве вечного начала правды и справедливости, а оценивался в денежной форме[408]. Недостатки гражданского законодательства были осознаны всеми, кто с ним сталкивался в условиях постепенных преобразований социально-политической структуры общества, поэтому издание нового Свода или Уложения считалось одной из самых важных потребностей времени. И всё же в ходе либеральных реформ, по мнению Александра II, все необходимые изменения и дополнения действующего законодательства по-прежнему должны были соответствовать его основополагающим принципам[409].
26 апреля 1865 г. в докладе главноуправляющего Вторым отделением с. е. и. в. канцелярии В.П. Панина нашло отражение общее направление ревизии российского законодательства эпохи либеральных реформ. В частности, он пишет, что несмотря на то, что во Втором отделении не сохранилось полного плана законодательных работ, Свод законов РИ 1857 г. должен был стать основанием к составлению уложения[410].
В правительственных кругах эпохи либеральных реформ господствовала уверенность в том, что до завершения устройства быта крестьян, судебной реформы и других преобразований создать Гражданское уложение было практически невозможно[411].
30 ноября 1865 г. В.П. Панин в докладе на имя Министра юстиции писал о необходимости привести российское законодательство в соответствие с предпринятыми преобразованиями, выявив разделы законодательства, которые, прежде всего, требовали ревизии, но не подлежали скорой замене новыми законами, а также предлагал установить постепенный пересмотр томов Свода законов РИ 1857 г.[412]
В мае 1869 г. главноуправляющий Вторым отделением с. е. и. в. канцелярии С.Н. Урусов пишет «о постепенном усовершенствовании или пересмотре гражданских законов» на основе принципов отечественного законодательства, материалов судебной практики, теории гражданского права и западноевропейского правового опыта. Он также подчёркивает, что судебная реформа вызвала настоятельную необходимость пересмотра гражданских законов. Работа в этом направлении, по мнению С.Н. Урусова в любом случае должна была рассматриваться в качестве «новой кодификации гражданских законов»[413].
В 60-е годы XIX века многие юристы поддержали мнение К.Д. Кавелина писавшего, что в условиях, когда быт полностью перестраивается, когда жизнь развивается с усиленной быстротой, прокладывая новые пути гражданской и общественной жизни, создать в России Гражданское уложение практически невозможно[414].
В рамках работы I съезда юристов 1875 г. подверглись обсуждению теоретические проблемы издания новой редакции Свода гражданских законов ч.1, Т.Х Свода законов РИ и новой кодификации гражданского права. В ходе обсуждения стало очевидно, что решение подобных вопросов не относилось к компетенции съезда. По поводу проблемы кодификации гражданского права в России съезд юристов приходит к выводу о его преждевременности[415].
К 1876 г. систематический пересмотр ч.1, Т. X Свода законов РИ так и не был завершен. Более того, всё, что в гражданских законах имело очевидную связь с либеральными преобразованиями осталось неприкосновенным[416].
В процессе очередного пересмотра Свода гражданских законов ч.1, Т.Х Свода законов РИ 1857 г. возникли существенные затруднения при согласовании: во-первых, основных начал (принципов) действующего гражданского законодательства и Судебных уставов 1864 года; во-вторых, их содержание необходимо было привести в соответствие с проектами Второго отделения с.е.и.в. канцелярии, вневедомственных комитетов и комиссий. Так, в 60-70-е гг. XIX в. действовало более двадцати комитеов и комиссий: об опеке и попечительстве; о давности владения; об экспроприации; о вознаграждении лиц, потерпевших несчастья на железной дороге; об укреплении прав на недвижимое имущество; об акционерных компаниях; о личном найме; о векселях; о торговом судопроизводстве и торговой несостоятельности; о казенных подрядах и поставках; о договорных обязательствах и т.д.[417]
25 сентября 1860 г. Д.Н. Блудов предоставил в Государственный совет доклад «О способах улучшения законодательства по делам о подрядах с казной». 8 апреля 1863 г. Александр II утвердил мнение Государственного совета о необходимости создания Особого комитета о подрядных делах с казной. Председателем комитета был назначен адмирал Н.Ф. Метлин. В состав комитета вошли представители министерств и ведомств, имевших отношение к договорным обязательствам с казной[418]. Его работа была направлена на пересмотр действующего законодательства по производству торгов, подрядов, поставок и хозяйственных заготовок.
29 января 1879 г. комитет был преобразован в комиссию под председательством М.Н. Осторовского по пересмотру положений о казенных заготовках и хозяйственных операциях. Комиссия планировала выявить наиболее выгодные способы заготовки предметов довольствия для армии и флота, а также пересмотреть «узаконения о казенных заготовках, подрядах, поставках и хозяйственных операциях вообще».
В 1880 г. комиссия приступила к пересмотру законов о подрядах, поставках и казенных заготовках в порядке изложенном Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ. Однако в связи с назначением М.В. Островского министром Государственных имуществ, деятельность комиссии была приостановлена.
21 ноября 1881 г. председателем комиссии был назначен и утвержден В.Д. Философов. В сравнительно короткие сроки комиссии удалось разработать и с 28 февраля 1884 по 3 июня 1886 гг. поочередно внести на рассмотрение Государственного Совета все IV главы проекта «Положений о казенных заготовках».
8 января 1889 г. Соединенный департамент Государственного совета поручил Государственной канцелярии составить перечень статей, заключавших в себе новые правила или изменения и дополнения действующих законов о казенных подрядах и поставках с соответствующими к ним объяснениями. 1 апреля 1889 г. комиссия под председательством В.Д. Философова была закрыта. Дело о казенных заготовках и хозяйственных операциях находилось в производстве Государственного совета без рассмотрения до 9 ноября 1905 г[419].
Соответственно работа по созданию нового закона о казённых подрядах и поставках зашла в тупик. В связи с тем, что работа в этом направлении изначально продвигалась довольно трудно, Второе отделение с. е. и. в. канцелярии представило уже в 1865 г. на рассмотрение Александра II вопрос о необходимости пересмотра и исправления кн. IV «Об обязательствах по договорам» Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ[420].
Александр II утвердил лишь доклад С.Н. Урусова от 10 июня 1869 г., в котором вновь был поставлен вопрос о пересмотре гражданского законодательства. По его мнению, до утверждения новых уставов об опеке, ипотеке и завещании преждевременно пересматривать первые три книги Свод гражданских законов ч. 1, Т. X Свод законов РИ, а следует начать с книги IV «Об обязательствах по договорам». Работа особой комиссии о договорах с казной не была, с его точки зрения, препятствием к пересмотру раздела договорных обязательств в рамках ч. 1, Т.X Свода законов РИ. Все подготовительные работы по созданию проекта были поручены редактору Свода гражданских законов А.Ф. Тюрину. Комиссию предполагалось создать из чиновников Второго отделения с. е. и. в. канцелярии и Министерства юстиции[421].
14 февраля 1880 года С.Н. Урусов доложил Александру II о том, что работа комиссии близится к окончанию и вслед за тем планируется обобщение судебной практики и выявление потребностей гражданского оборота для внесения изменений в действующем гражданском законодательстве[422].
Либеральные реформы 60-70-х гг. XIX века направленные на постепенное перераспределение прав и обязанностей сословий, состояний и разрядов в обществе были реализованы в рамках ревизии Законов о состояниях Т. IX и Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ.
В 1871 году журнал «Отечественные записки» писал: «Если судить по печатному Своду законов с его бесчисленными дополнениями и приложениями, то можно подумать, что общество наше сверху до низу благоденствует, что все без исключения верноподданные: от благородно владеющего мечём на защиту отечества до скромно работающего ремесленным орудием, пользуются совершенно одинаковыми правами как лично, так и по имуществу; но на практике все это оказывается несколько иначе»[423].
Сословный характер гражданского законодательства, с точки зрения Л.К. Слонимского, проявлялся в том, что, несмотря на формальную защиту гражданско-правовых интересов всего общества, закон трактует преимущественно право дворян-помещиков, гораздо меньше говорит о купечестве и уж совсем мало о мещанах. Кроме того, к концу XIX века из 2334 статей только в 64 статьях упоминается о крестьянах[424].
Свод законов гражданских ч. I, Т. X Свода законов РИ в редакциях 1833, 1842, 1857, 1887, 1900, 1914 гг. являлся основным источником гражданского права. Статьи Свода гражданских законов имели юридическую силу, равную силе законов, указов, уставов, учреждений и других его источников, получивших законодательное закрепление в Полном собрании законов РИ 1830-1916 гг. включившим в себя нормативные акты с 1649 до 1913 гг.[425]
Структура СводА гражданских законов ч. 1 Т. X Свода законов РИ состояла из четырех книг: Книга I « О правах и обязанностях семейственных»; книга II. «О порядке приобретения и укрепления прав на имущество вообще» состояла из трех разделов; Книга III. «О порядке приобретения и укрепления прав на имущества в особенности» состояла из трех разделов; книга IV. «Об обязательствах по договорам» содержала четыре раздела[426].
С 1882 года сначала под руководством главноуправляющего Кодификационным отделом В.Э. Фриша, затем в рамках Государственной канцелярии продолжается работа по систематическому пересмотру гражданского законодательства в рамках Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ.
4 апреля 1885 года главноуправляющий Кодификационным отделом В.Э. Фриш внёс на рассмотрение Государственного совета проект плана дальнейшей работы по систематизации, который не предусматривал принципиальных изменений в системе и содержании Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ.
К ноябрю 1886 года был завершён систематический пересмотр Свода законов РИ. В ходе работы была признана особая значимость ревизии Свода гражданских законов ч.1, Т.X и Торговых уставов ч.2, Т.XI Свода законов РИ, т.к. её необходимо было проводить «с особой осторожностью». Поэтому ч. 1, Т. X Свод законов РИ в редакциях 1887, 1900 и 1914 гг. была основана на принципах действующего гражданского законодательства и по-прежнему не была согласована с Уставом гражданского судопроизводства, т.к. его ревизия проводилась по примеру редакции 1857 г.
13 июня 1816 г. в отделении Свода законов РИ при Государственной канцелярии было принято решение создать постоянно действующее Совещание об издании Свода законов РИ. Законодатель продолжил ревизию общих гражданских законов в рамках Свода гражданских законов ч.1, Т. X Свода законов РИ. Реализация идеи создания в России гражданского уложения была отложена законодателем на неопределенный срок[427].
Итак, проблемы систематизации гражданского законодательства в России были тесно взаимосвязаны с процессом и характером социально-политических реформ и преобразований, что определяло реконструкцию отдельных институтов и разделов гражданского права.
С 1833 по февраль 1917 гг. сначала во Втором отделении с.е.и.в. канцелярии, затем в Кодификационном отделе были продолжены работы по систематическому пересмотру общих гражданских законов, но законодатель по-прежнему не предусматривал принципиальных изменений в системе и содержании Свода гражданских законов ч.1, Т.X Свода законов РИ.
Ю.В. ВАРФОЛОМЕЕВ
СЛУХИ О ЦАРСКОЙ ИЗМЕНЕ
В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
КАК ФАКТОР ДЕСАКРАЛИЗАЦИИ САМОДЕРЖАВНОЙ ВЛАСТИ
Американский историк Ричард Уортман отмечал, что «в 1881 году центр национального мифа сместился от сакрализации монархии к сакрализации самодержавной власти как священного начала и исторической русской традиции. Царствование Николая II продвинулось еще на шаг вперед: коронация освящала не только монархию, но и самого монарха как избранного Господом»[428]. Однако в начале XX века в России появились первые признаки потери властью авторитета и десакрализации самодержавия, что свою очередь, явилось одной из главных причин падения монархии в России. Создание представительных органов власти в России привело к процессу постепенного «выдавливания» монарха из реальной политической жизни, чему в немалой степени способствовало разрушение сакрального образа императора.
Слухи об измене в высших эшелонах власти курсировали в различных слоях общества на протяжении нескольких лет. Однако А.Я. Аврех справедливо указал на то, что «Слухи об “измене” стали широко муссироваться по стране, начиная с момента галицийского разгрома и отступления весной и летом 1915 г. Здесь мы наблюдаем два параллельных, а иногда и перекрещивающихся потока слухов: в “низах” – в обывательской массе и в “верхах” – в помещичье-буржуазных и даже придворных кругах» [429].
Вместе с тем, как считает Б.И. Колоницкий, очень часто встречающиеся в литературе противопоставления развитой культуры верхов и примитивной культуры низов не соответствуют действительности: «Изучение слухов о Марии Федоровне позволяет предположить, что механизм распространения слухов был более сложным, некоторые слухи «возникли», по-видимому, в народной среде, имели фольклорные источники»[430]. Действительно, не настолько глубоки были различия между слухами «народными» и интеллигентскими», циркулировавшими в «низах» и «верхах» русского общества.
Отражением взглядов «верхов» на существование измены в правительстве можно считать позицию официального органа кадетской партии газеты «Речь». «Слава богу, – отмечалось в ее передовой статье сразу после победы Февральской революции, – мы все – и многие из нас по собственному опыту – знаем, что между русской и германской реакцией всегда существовал теснейший союз, своего рода договор взаимного страхования от революции, и что этот договор не был разорван и после возникновения войны. Слава богу, мы еще помним, как горячо приветствовали в Германии Штюрмера и Щегловитова, Маклакова и Протопопова и какое место в германских планах играла “придворная партия”, группировавшаяся вокруг молодой царицы» [431].
В то же время в качестве причины и характера слухов «низов» Аврех назвал традиционный в таких случаях мотив – «темная, неосведомленная мысль всегда ищет объяснения, идя по линии наименьшего сопротивления» [432]. Что же касалось «верхов», то здесь он пришел, на наш взгляд, к нелогичному, но идеологически верному, с точки зрения советской историографии, выводу о том, что причину упорных толков об измене в этой достаточно просвещенной и, самое главное, хорошо осведомленной части населения, «…надо искать в исторической недееспособности и контрреволюционности русской буржуазии. <…> Вот почему Временное правительство и ЧСК так ухватились за “измену”»[433], – резюмировал он. Но в материалах следствия ЧСК не было и нет никаких подтверждений «недееспособности и контрреволюционности русской буржуазии».
Одним из центральных эпизодов в расследовании ЧСК «царской измены» и шпионажа стал допрос автора скандально знаменитой думской речи лидера кадетов П.Н. Милюкова, послужившей, по сути, сигналом к решающему штурму власти. Лидер кадетов недвусмысленно обвинил власти в «глупости или измене». Сделать выбор он предоставил коллегам. В итоге, большинство депутатов поверили в последнее – «измену» Верховной власти, причем «…даже там, где сам я не был в нем вполне уверен»[434], – признался спустя несколько лет автор сенсационных «разоблачений».
Настроение воспаленной подозрительности, зародившись в стенах Таврического дворца, очень скоро передалось всему обществу. «Здесь все потрясены разоблачениями в Государственной думе, – говорилось в письме с подписью “Борис” из Петрограда в Киев К.А. Фармаковской 3 ноября 1916 г. – “У нас чудовищная измена”, – вот что остается от рассказов, которые слышишь от бывших на заседании Думы. Как же воевать, стараться, проливать кровь, когда все делается “для виду”, “так, чтобы не победить”, “так как сепаратный мир невозможен”»[435]. Даже после февральской революции, когда монархия прекратила свое существование, подозрения о «чудовищной измене не развеялись, и когда возник вопрос: «А кого, собственно, мы победили?» в феврале 1917-го, то были варианты: победа над бюрократией, патриотическая победа – «Мы победили немца внутреннего, чтобы победить внешнего». «Для многих это была патриотическая, антинемецкая, может быть даже шовинистическая революция, – считает Б.И.Колоницкий. – Когда рабочие уходили с оборонных заводов, инженеры им кричали: “Что ж вы делаете, ребята? Война идет!”. А они отвечали: “Ну и что, царица сама шпионка”»[436].
Однако не все поддались настроениям изменофобии и шпиономании, трезво оценивая ситуацию в стране и речь известного политика. А.И. Савенко был «решительно не согласен» с линией поведения, усвоенной левым крылом Прогрессивного блока, и «уже выступил против тех, кто тянет блок на дно». «Одно – политическая борьба, а другое – хулиганство. К сожалению, наши парламентарии, опирающиеся на улицу, совершенно не обладают чувством меры», – писал он 10 ноября 1916 г. в Киев Н.К. Савенко. А 15 ноября в письме тому же адресату Савенко так откликнулся на речь поддержавшего Милюкова В.В. Шульгина: «Мой девиз: “помни о войне” и “не зарываться”». К сожалению, Шульгин сильно подпал под влияние Милюкова и зарывается. А может быть, просто ведет свою линию по карьеристским соображениям»[437].
Выступление, или, как его назвал Савенко, «хулиганство» лидера кадетов, больно задело одного из университетских учителей и коллег Милюкова. Оценивая думский расклад в свете последних событий, известный московский историк, «октябрист» и член Государственного совета В.И. Герье делился своими мыслями с А.Н. Куломзиным в письме от 16 ноября: «Прежде, по крайней мере, можно было указывать на октябристов как на людей, понимающих потребности переживаемого нами исторического момента. Теперь все забрали в руки милюковские кадеты, не понимающие и не желающие понять сути нашего политического законодательства. Они воображают, что депутаты призваны к участию в самом правительстве... Но что простительно Чхеидзе и ему подобным, то непростительно дипломированному нахалу. Это свойство его мне известно с его студенческой скамьи»[438], – писал о Милюкове преподававший ему в университете медиевист Герье.
Вместе с тем, депутат, заслуживший эпитеты «хулигана» и «дипломированного нахала», получил целый ряд одобрительных откликов. «Совесть» и почетный председатель кадетской партии, издатель газеты «Речь» И.И. Петрункевич был очень доволен милюковской речью и реакцией на нее Думы. «И кто бы мог подумать, что четвертая Дума проявит столько политического смысла, – писал он из Кореиза в Петроград В.И. Вернадскому 18 ноября 1916 г. – Мне всегда казалось, что П.Н. Милюков в ряду своих талантов и способностей не обладает одной – способностью организации. Он дал блестящее опровержение этому, ибо ему удалось соединить несоединимое». На следующий день в письме Ф.И. Родичеву, считавшему, что Милюков один обладает верой в победу и волей к ней, он доказывал, что Милюков «пробуждает, превращает в динамическое состояние и веру, и волю в других»[439].
«Динамическое состояние», в которое привел общество Милюков своей речью разразилось в итоге Февральским переворотом, а спустя несколько месяцев после этого, лидеру кадетов пришлось уже перед лицом ЧСК давать пояснения по поводу своего эмоционально-популистского заявления. Только теперь в показаниях следственной комиссии он должен был разъяснить и подтвердить свои обвинения, выраженные формулой «трусость или измена», достоверными фактами, а не слухами или домыслами.
Прежде всего, Милюков сообщил комиссии о стране происхождения подобных слухов. «Когда я приехал в Швейцарию, – вспоминал он, – то там было общее мнение тогдашней эмиграции, что русское правительство, через своих агентов ведет переговоры с Германией. Это считалось общепризнанным»[440]. Когда же он стал доискиваться фактов и конкретных данных по этому вопросу, то ему дали определенную информацию, большая часть которой затем была включена в его речь.
Во-первых, эмигранты указали на германофильские салоны в Швейцарии, и, прежде всего, на салон Е.К. Нарышкиной, «перетащенный из Италии». «Туда специально приезжал чиновник, присланный Штюрмером, – уточнял Милюков, – он, очевидно, наблюдал, вроде Ратаева, и другое лицо (не помню его фамилии, кажется, она названа в моей речи), специально посланное для сношений и бывшее в этом салоне постоянным посетителем. Все это вызвало большие подозрения со стороны эмигрантов» [441]. Вместе с тем, Милюков уточнил, что для него «в дальнейшем выяснилась невинность этой дамы (Нарышкиной. – Ю.В.), но все, что сообщалось за границей о ней, особенно относительно ее поездки туда, приуроченной ко времени этих переговоров, было подозрительно. Она – родственница жены Извольского, останавливалась у него в посольстве, чем его шокировала, жила довольно долго и демонстрировала и там свои германофильские симпатии»[442].
Во-вторых, Милюков получил записки некоего Августа Рея[443], адресованные лично ему, как председателю партии народной свободы. В одной из этих записок содержались сведения о том, что посол России во Франции А.П. Извольский принимает участие в переговорах с германцами и что эти переговоры ведутся через банковские структуры. Причем указывались случаи сношений агентов Извольского с банками. Это последнее заявление Рея показалось Милюкову очень подозрительным, и когда он вернулся в Париж, то первым делом попытался прояснить эту ситуацию у Извольского. Посол связался с премьер-министром А. Брианом, который сообщил ему, что «Рей значится на фишке, как человек подозрительный, как агент, но агент особого типа, квалифицированный, не платный, не наемный. Относительно банков он сказал, что, правда, были сношения с банками, но по вопросу о займе или по финансовому вопросу, который, по поручению министра финансов, надо было провентилировать за границей»[444].
Между тем, к Извольскому в Париже сложилось довольно враждебное отношение, отчасти из-за его угловатости в личных отношениях, но в особенности потому, что его жена баронесса была остзейского происхождения. «Все это казалось демонстративным, особенно для чувствительных французов, – пояснял Милюков. – Может быть, обороты речи, которые для нас прошли бы незаметно, обращали на себя их внимание, и указывалось, что в русском посольстве германофильское гнездо»[445].
Эти обстоятельства, а также сведения в иностранных газетах о неприглядном закулисном назначении Штюрмера и его связях с «темными силами» послужили канвой для речи Милюкова 1 ноября 1916 г., а также способствовали формированию у него собственного взгляда на проблему измены и шпиона в высших кругах русского общества. Для лидера кадетов с самого начала показалось подозрительным то, что новый глава правительства приблизил к себе проходимца из лагеря «темных сил» И.Ф. Манасевича-Мануйлова, и он решил, что «тут дело не чисто». Еще больше укрепило депутата в мыслях, что здесь есть что-то таинственное в способе сношений с германцами, – это прошлое Манасевича-Мануйлова, о котором ему сообщил Извольский[446].
ЧСК, прежде всего, заинтересовал вопрос о том, откуда почерпнул сведения Милюков для свой речи относительно измены царицы. «Самое сильное место, об Александре Федоровне и об ее связи с этим кругом, я взял из германской газеты[447], – засвидетельствовал Милюков. – Я воспользовался этим, во-первых, как способом, чтобы сказать это в наиболее удобной форме в Государственной Думе, а во-вторых, чтобы показать, что за границей уже имеются эти сведения»[448]. После скандальной речи Милюкова состоялось заседание Совета министров, на котором Штюрмер решительно выступил с требованием отсрочки Государственной Думы, т.-е. перерыва ее занятий. Поддержки он не встретил, большинство министров высказалось против этого, и единственное что ему удалось добиться по вопросу преследования депутата, так это санкции выдвинуть обвинение Милюкову в клевете не от имени правительства, а лично от него – Штюрмера.
