«Актуальные проблемы истории Российской цивилизации Актуальные проблемы истории Российской ...»
В обстановке антисамодержавного настроя и обвинений царской четы в симпатиях к Германии и даже в измене, ЧСК должна была ответить на этот злободневный вопрос: так ли это на самом деле. Допросы видных политиков, отнюдь не благосклонных к бывшему правителю сразу же опровергли слухи в царской измене. Даже автор «разоблачительной» речи П.Н. Милюков в своих показаниях признал, что в ответ на германские попытки найти точку соприкосновения и повлиять на русскую дипломатию, повлиять «царь реагировал определенно отрицательно, но обстановка кругом него была очень подозрительная…»[449].
В марте 1917 г., в самом начале своей работы, ЧСК была направлена по ложному следу. Подобная ситуация возникла в связи со скандальной публикацией озаглавленной «Загадочная переписка Алисы Гессенской с ее друзьями» в газете «Российская республика». В сенсационной статье приводились тексты телеграмм бывшей императрицы и некоего Арнольда Розенталя с мая по октябрь 1916 г. Эти телеграммы, по мнению газеты, давали основание обвинить царицу «в шпионстве в пользу Германии». «Аляповатость подделки, – свидетельствует Завадский, – бросалась в глаза, но Муравьев так и взвился»[450]. Достойна восхищения «прозорливость» сенатора. Правда, обнаружил он «аляповатость подделки» также как и все члены Комиссии, только после тщательно проведенной по этой публикации проверки следователем Г.П. Гирчичем. Особое предварительное следствие по этому вопросу было вызвано тем, что ЧСК никак не могла проигнорировать скандальное газетное сообщение. В результате чего выяснилось, что все тексты сочинила и передала репортеру служащая петроградской цензуры за обещание газетчика презентовать ей торт, если она даст ему какой-нибудь сенсационный материал.
Слухи о германофильстве Императрицы-немки и ее измене упорно циркулировали в российском обществе с самого начала войны. Но ответа на вопрос, – так ли это, на самом деле, – ждали от ЧСК. Поэтому расследование этого сюжета стало одной из первоочередных и приоритетных задач в деятельности Комиссии, а не прихотью министра юстиции или председателя ЧСК. Рассуждая об особом отношении Керенского и Муравьева к бывшему императору, А.Я. Аврех утверждал, что «…Муравьев не посмел даже настоять на производстве обыска у царя…». Напротив, факты свидетельствуют о другом.
Следователь В.М. Руднев, которому было поручено дознание по этому вопросу, провел глубокое и беспристрастное расследование в этом направлении. Им были произведены тщательные осмотры помещений членов Императорской Фамилии и Царских покоев на предмет существования в прямого провода в Берлин. В итоге следователь пришел к выводу: «…никаких указаний на сношение Императорского Дома с немецким, во время войны, установлено не было. При проверке же мною слухов об исключительно благожелательном отношении Императрицы к раненым военнопленным-немцам выяснилось, что отношение Ее к раненым немцам было таким же одинаково теплым, как и к раненым русским воинам, причем такое свое отношение к раненым Императрица объясняла выполнением лишь Завета Спасителя, говорившего, что кто посетит больного, тот посетит Его Самого» [451].
Также ослабили подозрения в измене Императрицы и показания И.Ф. Манасевича-Мануйлова, который, ссылаясь на Распутина, заявил на допросе, что царица «стоит страшно за продолжение войны и что про нее говорят неправду, что она стоит за мир. Это он мне много раз говорил искренно, потому что была такая обстановка, что он не врал, – я глубоко убежден в этом. На царя, наоборот, он смотрел так, что царь ненадежный и царь скорее может уступить, чем она» [452].
В поисках ответа на этот вопрос ЧСК обратилась и к переписке царя и царицы. По свидетельству члена Комиссии А.Ф. Романова, Муравьев через коменданта Царскосельского дворца «намекнул» Николаю II о том, «…чтобы бывший император сам отдал свою переписку, что тот и сделал, самолично рассортировав и разложив ее по конвертам со свойственной ему аккуратностью» [453]. После исследования переписки стало ясно, что она полностью подтверждает слова «старца» и показания Манасевича-Мануйлова. Теперь стало очевидно, что царь и царица отвергали даже саму возможность постановки вопроса о сепаратном мире. В их переписке находим также и объяснение этому факту: все свои надежды на упрочение власти и преодоление революционного кризиса в стране царская чета полностью связывала с военной победой [454].
Такие же выводы сделал на основе материалов допросов секретарь Комиссии А.А. Блок: «Я читал показания С.Д. Сазонова, которые он дал следователю. Царь быстро схватывал вопросы внешней политики. Во внутренней был просто не осведомлен. Он и Александра Федоровна относились отрицательно к Вильгельму (случаи свиданий, фразы по этому поводу). Александра Федоровна получила английское воспитание и никаких немецких симпатий не выражала, как и царь <…>. Германофильство выражалось, разве, у Маклакова. <…> Николай II унаследовал нелюбовь к немцам от Александра III» [455].
Даже автор публичного обвинения царицы в измене П.Н. Милюков так и не смог назвать президиуму ЧСК в ходе допроса неопровержимых фактов, которые подкрепляли бы его хлесткую, но малодоказательную думскую речь. «Не знаю, что говорится о ее сношениях, допустим, что они были личного характера, это возможно, но что они были, это, несомненно, – неуверенно и путано пояснял он на допросе. – Были лица, которые приезжали регулярно, говорилось, что это поездки за лекарствами, вероятно, были личные сношения с родственниками, были предлоги, были случаи протекции, которые оказывались раненым и даже убитым на счет похорон их, были случаи непосредственного влияния, была общая атмосфера сочувствия Германии <…> Я не делаю вывода, что были политические переговоры, но что вызывало сочувствие, для меня это, несомненно»[456]. В то же время на просьбу председателя комиссии назвать эти случаи и этих лиц, Милюков так и не смог ничего конкретного пояснить: «Я знал раньше, но теперь не помню, не могу сказать, если вспомню, скажу»[457], – невразумительно ответил он.
Таким образом, можно сделать вывод о том, что многочисленные слухи о царской измене, хотя на деле и оказались досужими домыслами, однако, сыграли роковую роль в дискредитации и десакрализации царской власти, и в конечном итоге - в ее падении.
К 1917 г. углубился разрыв единения между царем и народом. В период кризиса власти негативную роль сыграло отсутствие у монарха качеств государственного лидера. При всей его образованности, личной честности, скромности и приветливости все знавшие его отмечали также слабоволие, упрямство, застенчивость и равнодушие к людям. В результате верховная власть и управление продолжали оставаться аморфными, кризис постоянно углублялся. В 1915 г. царь стал главнокомандующим (сделал шаг, который в войсках не приветствовался), уехал в Ставку и потерял управление страной. Во время правления Николая II российская монархия постепенно вырождалась, деградировала. Думается, следует согласится с М.М. Пришвиным, который спустя месяц после отречения Николая Второго (3 апреля 1917 г.) записал в дневнике: «Творчество порядка и законности совершается народом через своих избранников. Таким избранником был у нас царь, который в религиозном освящении творческого акта рождения народного закона есть помазанник божий. Этот царь Николай, прежде всего, сам перестал верить в себя как божьего помазанника, и недостающую ему веру он занял у Распутина, который и захватил власть и втоптал ее в грязь. Распутин, хлыст – символ разложения церкви и царь Николай – символ разложения государства соединились в одно для погибели старого порядка»[458].
Ю.В. ВАРФОЛОМЕЕВ, Е.Н. СИНЕЛЬНИКОВА
«ЦАРЕДВОРЕЦ. РЕФОРМАТОР. БОРЕЦ»:
Е.К. БРЕШКО-БРЕШКОВСКАЯ О ВОСПОМИНАНИЯХ С.Ю. ВИТТЕ.
Личность одного из ключевых и знаковых представителей правящей элиты России рубежа XIX-XX столетий – Сергея Юльевича Витте – не оставляла равнодушными ни современников[459], ни потомков. Сослуживцы, оценивая его незаурядные способности и профессионализм, отмечали: «Казалось, будто он обладает каким-то волшебным жезлом…»[460]. И, действительно, тогда, в конце девятнадцатого столетия, многим казалось, что с помощью этого «волшебного жезла», как с помощью волшебной палочки Витте сможет преобразовать Россию. Это был один из немногих крупных политиков России, на которого, как на выдающегося государственного деятеля той эпохи обратил в свое время внимание даже Отто фон Бисмарк. «Железный канцлер» Германской империи совершенно определенно и недвусмысленно высказал самое высокое мнение о личности молодого русского министра, в то время как на родине, смелый реформатор удостоился крайне противоречивых, подчас взаимоисключающих, характеристик.
Исследование различных сторон жизни и деятельности Витте уже на протяжении нескольких десятилетий находится в центре внимания отечественных и зарубежных ученых[461]. Очередной всплеск внимания к личности «Русского Бисмарка» был связан с его смертью 28 февраля 1915 г. Даже, несмотря на то, что С.Ю. Витте к тому времени уже восемь лет находился в тени политики, а его кончина произошла в самый разгар ожесточенных сражений первого года мировой войны, это событие оказалось в центре общественного внимания, и его имя в течение нескольких дней не сходило со страниц отечественных и зарубежных изданий самых разных направлений.
Праволиберальная печать искренне скорбела по поводу смерти «первого русского премьера», с сожалением констатируя факт его преждевременного устранения с политической арены[462]. Кадетская пресса, также высоко оценивая заслуги Витте, вместе с тем, отмечала сложность и противоречивость его натуры. Так, П.Б. Струве, признавая его необыкновенную даровитость как государственного деятеля, превосходившего талантом всех сановников царствования трех последних российских самодержцев, в то же время отмечал, что в отношении нравственности «личность Витте <…> не стояла на уровне его исключительной государственной одаренности», что «он был по своей натуре беспринципен и безыдеен»[463]. Вторя соратнику, П.Н. Милюков писал о «беспомощности» Витте в 1905 г. в тех государственных вопросах, которые ему приходилось решать как главе правительства, критикуя позицию премьера о невозможности сотрудничества с общественностью[464].
Леворадикальная и черносотенная печать, по сути, солидаризовались в своих негативных оценках личности и деятельности С.Ю. Витте. Если первые характеризовали его, как «беспощадного карателя революции», «жестокого и циничного бюрократа», строившего могущество империи «на костях подданных», то вторые очень скоро подняли шум о «весьма нездоровой и нежелательной популяризации» имени некогда всесильного царского сановника. «Одним вредным для России человеком стало меньше»[465], – так откликнулось на смерть Витте черносотенное «Русское знамя», выразив, как оказалось, вслух чувства самого императора. По воспоминаниям французского посла Мориса Палеолога, Николай II, с которым он беседовал 13 марта, высказался относительно кончины Витте в том смысле, что «большой очаг интриг погас вместе с ним», добавив: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением. Я увидел в ней также знак Божий»[466].
Тогда же на страницах газет промелькнули упоминания об оставшихся после смерти Витте мемуарах. 1 марта 1915 г. в «Русском слове» появилась небольшая заметка петербургского корреспондента газеты, известного журналиста А.В. Руманова «Мемуары графа Витте»[467]. Этот же факт подтвердил и редактор «Исторического вестника» Б.Б. Глинский в статье «Граф Сергей Юльевич Витте (материалы для биографии)», напечатанной в 1915 г.[468].
Наряду с этим, «круг лиц, знавший о существовании мемуаров Витте, был не так уж мал, – резонно предполагают Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин, и приводят соответствующие факты. – О них в газете “Речь” 1 марта писал ее редактор И.В. Гессен (будущий издатель “Воспоминаний”, буржуазный юрист и публицист, один из лидеров кадетской партии) со ссылкой на то, что Витте еще в 1909 г. читал ему записи о событиях 17 октября 1905 г. В “Биржевых ведомостях” 1 марта 1915 г. М. Ковалевский замечал, что ему как-то “пришлось заглянуть в рукописные мемуары” Витте»[469]. Допуская такую «утечку» информации, автор, по-видимому, рассчитывал на то, чтобы еще раз привлечь к себе внимание, и каким-то образом повлиять на политические события в стране.
Вместе с тем, такая «реклама» имела и обратный эффект, благодаря которому, посмертная судьба рукописи воспоминаний Витте приняла совершенно неожиданный поворот и сложилась почти как детективный сюжет. Бумаги бывшего премьера были опечатаны сразу же после его смерти, а 5 марта в его особняк на Каменноостровском проспекте явились официальные лица во главе с генерал-адъютантом К.К. Максимовичем. «Архив Витте был просмотрен и значительная часть его увезена, – отмечают Ананьич и Ганелин. – Искали мемуары, но не нашли. Обнаружено было только оглавление к стенографическим рассказам, которое еще больше разожгло любопытство Николая II, заявившего через генерал-адъютанта вдове Витте о своем желании ознакомиться с мемуарами, в чем ему было отказано со ссылкой на то, что мемуары хранятся за границей»[470].
Через некоторое последовал обыск и в заграничной вилле С.Ю. Витте в Биаррице, произведенный чиновником русского посольства в Париже, и в нарушение закона, в отсутствие хозяев. Но и эта попытка завладеть опасной для имиджа власти рукописью оказалась безрезультатной. Очевидно, бывший глава царского правительства очень хорошо знал методы работы русской полиции, и поэтому не стал хранить свои рукописи в доступном месте даже далеко за пределами России. «Они долгое время хранились в одном из парижских банков на имя его жены, – отмечают исследователи, – и незадолго до смерти Витте были переведены в Байонну на имя другого лица»[471].
Хотя о существовании мемуаров Витте стало широко известно сразу же после его смерти, прошло более пяти лет, прежде чем они увидели свет. Только в конце 1920 г. выяснилось, что рукописи мемуаров оказались в берлинском книгоиздательстве «Слово», членом правления которого был редактор газеты «Руль» И.В. Гессен. Именно он, работая над подготовкой издания мемуаров, стал помещать в этой газете отдельные отрывки из них[472], а спустя некоторое время, в 1921 г., вышел из печати первый том «Воспоминаний» графа Витте[473].
В то же время издательство «Слово» не было первым и единственным, опубликовавшим эти мемуары. Пальму первенства ему пришлось разделить с заокеанским издательством. Рукопись мемуаров каким-то образом, или при жизни автора, или после его смерти попала в руки американских издателей. В 1921 г. в Нью-Йоркском журнале «Worlds Work» были опубликованы три отрывка из мемуаров, и в том же году, несколько опередив выход первого тома берлинского издания, появилось американское однотомное издание мемуаров Витте на английском языке[474].
Таким образом, к концу 1921 г. увидели свет сразу два издания «Воспоминаний» С.Ю. Витте, подготовленные по его рукописи. «Оба эти издания (а все последующие представляют собой перепечатку или перевод текста того или иного из них) выполнены таким образом, что полного представления о том, как же выглядят рукописи мемуаров Витте, получить невозможно, – подчеркивают Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин – Все наши сведения о том, как писались мемуары Витте и как выглядели рукописи, оставшиеся после его смерти, ограничиваются тем, что сообщил об этом в своих вступительных замечаниях к берлинскому изданию И.В. Гессен»[475].
Сам же автор, как бы подводя итог всей своей работе над мемуарами и определяя их канву, сделал 11(24) октября 1912 г. такую запись, больше напоминающую завещание: «Итак, я оставляю: 1) историю возникновения русско-японской войны (эта работа составлена при сотрудничестве некоторых лиц, которые были моими сотрудниками, когда я был министром финансов), работа эта состоит из двух томов и тома приложений – ее можно напечатать сейчас после моей смерти; 2) стенографические рассказы (можно тоже напечатать после моей смерти с некоторыми выпусками, касающимися лиц еще живущих), – и, наконец, настоящие мои рукописные заметки, которые тоже должны быть в ближайшее время после моей смерти напечатаны. Прошу это в точности исполнить. Гр. Витте»[476].
В этой части своих «рукописных заметок» Витте, как справедливо отметили Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин «не рассматривал свое рукописное наследие как нечто единое, а разделял его на три совершенно самостоятельных сочинения, которые завещал опубликовать после своей смерти каждое отдельно и в определенной очередности. С другой стороны, если говорить о жанре каждого из этих трех сочинений, то с этой точки зрения автор не делал между ними такой уж большой разницы»[477].
На протяжении многих лет к мемуарам С.Ю. Витте как ценному источнику по истории России кон. XIX-нач. XX в. обращаются отечественные и зарубежные ученые, работающие над различными сторонами истории России – внешней политикой и международными отношениями, освободительным движением, экономикой и финансами[478]. Критическое использование этих мемуаров в сопоставлении с другими источниками расширяет наши представления об одном из важнейших периодов истории России. При этом Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин справедливо указывают на «…необходимость специального источниковедческого анализа мемуаров Витте, содержащих, само собой разумеется, не только ошибочные и тенденциозные оценки приводимых фактов, но порою и намеренные их искажения. Между тем некоторые из этих фактов историк не может почерпнуть в других источниках, так как они ни в одном из них не нашли отражения»[479].
Первые же отклики на воспоминания Витте обнаружили такой же разнообразный по характеру отзывов разброс мнений, как и полярные оценки его личности и свершений. Бывший высокопоставленный царский чиновник консервативного толка В.И. Гурко, отмечая крайний «субъективизм» и «сумбурность» текста «Воспоминаний», писал: «Отличительной особенностью воспоминаний является то самовосхваление, которым они дышат, можно сказать, от первой страницы до последней. В результате получается неизгладимое впечатление, что самая цель составления записок состояла исключительно в возвеличении себя и, увы, в принижении всех прочих современных ему русских государственных деятелей»[480].
В этой связи, особый интерес для исследователей, на наш взгляд, представляет отзыв о воспоминаниях исконного представителя правящей элиты императорской России, прозвучавший из другого лагеря общественных сил, и представленный легендарной и такой же кондовой личностью, но уже освободительного движения – Е.К. Брешко-Брешковской. Речь идет о неопубликованной заметке «Бабушки русской революции», направленной ею в редакцию газеты «Дни», и озаглавленной: «Царедворец. Реформатор. Борец»[481]. Рукопись относится к марту 1923 г., т.е., очевидно, написана ею под впечатлением от прочтения первого тома «Воспоминаний» С.Ю. Витте.
Предваряя характеристику виттевских мемуаров, Брешко-Брешковская рассуждает о выдающихся личностях своей эпохи: «…их так много, и так они разнообразны по внешним и внутренним своим свойствам и качествам, что определить их индивидуальность было бы трудно, мудрено. Однако разнообразие не доходит до той степени расчлененности, чтобы каждый человек являл собой особую категорию, т.е. тип, не имеющий никакого сходства с другим ему подобным видом. Это взаимоподобие подбирается в группы и образует характерные круги общества, члены которых преследуют цели, соответствующие их моральным вкусам»[482]. Автор не случайно обратила внимание, прежде всего, на различные типы личностей, так как это позволило ей рассматривать мемуары Витте в контексте взглядов и позиций определенной группы, образующей, как она выразилась, «характерные круги общества».
Брешковская, констатируя тот факт, что в 20-е годы XX в. было «…издано и продолжает издаваться много “воспоминаний” не просто зрителями и наблюдателями, а непосредственными деятелями, принимавшими личное близкое участие в событиях эпох ими изображаемых подробно и обстоятельно»[483], тем не менее, остановилась только на трех из них[484], «выдающихся, – как она заявила, – по своим достоинствам и определимости своей жизненной позиции авторах воспоминаний; обративших на себя сердечное внимание читающей публики. Все они говорят о лично ими переживаемой среде, в которой прошли вся их общественная деятельность»[485].
Отмечая пристальный интерес современников к только что вышедшим в свет воспоминаниям С.Ю. Витте, Брешковская считает, что они являются «…весьма интересными не только потому, что касаются закулисной стороны государственного регламента двух царствований, но и потому что сам их автор оценивается и как большой ум, и как знаток в людях, с которыми ему пришлось работать на протяжении двух почти царствований»[486]. Здесь же она очень точно подметила важное качество этого выдающегося государственного деятеля: «Наблюдательный, он изучил свою среду до глубины ее нутра, и знал наперед, что можно ожидать от каждого сотрудника. Можно сказать, что каждого из них он перепробовал со всех сторон, изучая можно ли от него добиться грамотного содействия и помощи»[487].
Размышляя над мемуарами Витте, и называя их «богатые на подробности записки», Брешковская приходит к обобщающему выводу относительно деловых и моральных качеств большинства представителей правящего класса царской России: «…все яснее веришь, все тверже убеждаешься, что среди “царедворцев” преимущественно преобладают: ограниченность, неустойчивость мнений, честолюбие, корыстная и полная неразборчивость в достижении личных целей»[488].
Анализируя интересы и нравы придворной элиты и, в частности, их отношение к царю и судьбе монархии, Брешковская опирается при этом на свидетельства Витте, который, по ее словам «…не может указать ни на одну святую личность бескорыстно ему преданную – ни говоря уже своему народу, так как никто из царедворцев его не знал и не интересовался, но и своему царю, интересам той династии, что присутствием своим их обогащала и возвеличивала»[489]. Эти наблюдения позволяют Брешковской сделать далеко идущий вывод о том, что «Все были озабочены одним: как бы удержаться на своих местах, и как бы удалить своего соперника»[490], а это, в свою очередь, привело, как известно, к стагнации чиновничье-бюррократического аппарата царского режима, к его неспособности и нежеланию решать острые насущные социально-экономические проблемы страны, и, в конечном счете, привело к падению монархии.
Складывается общее впечатление, что отзыв Е.К. Брешко-Брешковской на воспоминания знаменитого царедворца весьма объективен и беспристрастен. В устах «Бабушки русской революции» достаточно неожиданно выглядит и характеристика автора мемуаров: «Витте был приличнее, как умный человек мог не прибегать к примерам недостойным шаблонных царедворцев какими и были почти оба царствования. И нельзя требовать <…> чтобы в той среде оказался или учился человек другого [склада], других нравственных спросов»[491].
Д.Ю. КУРМАКАЕВА
НЕКОТОРЫЕ ИСТРИОГРАФИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
УРБАНИЗАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ В НИЖНЕМ ПОВОЛЖЬЕ
(конец XIX в. – 1930-е гг.)
В настоящее время в исторической науке одним из актуальных направлений является изучение опыта российских модернизаций, представляющего собой переход от традиционного общества к современному, от аграрного к индустриальному. Урбанизационные процессы приводят к качественному изменению страны и её населения на пути социального прогресса. Поэтому без понимания значимости и механизмов урбанизации трудно адекватно объяснить как путь развития России в XX в., так и перспективы её в будущем.
Урбанизация была свойственна уже древним и средневековым обществам, однако лишь новое и новейшее время дало толчок урбанизационному переходу: здесь количественный рост городских поселений и горожан переходит в новое качество. В конце XIX в. в нашей стране происходит бурный рост городов вследствие промышленного переворота. Переломный момент в урбанизационном отношении произошёл в 1920 – 1930-е гг., когда началось бурное градостроительство. В этот период возникло около 2/3 всех городов нашей страны, а городское население стало превалировать над сельским. Постепенно сложился новый тип общества – городской. Этому способствовало много объективных причин, но в первую очередь, конечно же, проводимая в ту пору политика индустриализации.
В исторической литературе существуют различные определения терминов «урбанизация» и «урбанизационный процесс». Так, А.С. Сенявский отмечает, что суть урбанизации заключается в территориальной концентрации человеческой жизнедеятельности (и условий её обеспечения). Важнейшими показателями урбанизационного процесса на всех его стадиях, по мнению автора, являются рост численности городского населения, распространение поселений городского типа, влияние города на деревню в техническом, технологическом, культурном отношении. При этом автор также определяет понятие «урбанизационный переход» как качественно выделяющуюся, «высшую» стадию урбанизационного процесса, которая ведёт к радикальному преобразованию всего общества на «городских началах»[492].
По мнению Л.П. Репиной, урбанизационная история возникла на стыке трёх наук – истории, социологии и экономики. Автор считает урбанизационную историю 1960 – 1970-х гг. самым удачным «детищем» междисциплинарного подхода и взаимодействия смежных наук. Город впервые превратился в специальный предмет изучения именно в интеллектуальном контексте. Исследования в этой области строились в фокусе пересечения целого ряда общественных наук: демографии, социологии, экономической и исторической географии и др.[493]
Социальная история, как научное направление, сложилась в зарубежной историографии в 1970-е гг. и стала результатом общемировой тенденции антропологизации науки. В нашей стране публикации переводных работ западных исследователей в этой области стали появляться со второй половине 1980-х гг.[494]
В последние десятилетия весьма популярным направлением в исторической науке стала история повседневности. Эта новая отрасль исторического знания, предметом изучения которой является человек в своей обыденности, в быту. Она возникла на стыке двух наук – истории и социологии и нашла немало приверженцев в современной России, в том числе среди тех, кто занимался историей рабочего класса.
История повседневности, как направление современной социальной истории, также первоначально стала предметом специального исследования в трудах зарубежных историков. Инструментарий этой отрасли тесно переплетается с другим направлением социальной истории – микроисторией, в центре которой стоит человек или коллектив, социальная группа, существующая в конкретно-исторических обстоятельствах как часть более общего социального организма. Большое внимание в отечественной историографии уделяется проблеме использования в исследованиях микроисторических подходов. Микроистория становится все более привлекательной для исследователей, что, по мнению Л.П. Репиной, объясняется истощением потенциала традиционных макроисторических подходов к изучению прошлого[495].
В историографии проблемы урбанизационных процессов Нижнего Поволжья можно выделить три комплекса литературы: 1) общие работы, посвящённые социальной истории и истории повседневности; 2) специальные исследования по социальной истории СССР и истории советской повседневности 1920 – 1930-х гг.; 3) труды по социально-экономической истории Нижнего Поволжья в рассматриваемый период.
В первом комплексе следует выделить двухтомник Б.Н. Миронова «Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства». Автор изучает такие проблемы, как демографические процессы, семейные отношения, взаимоотношения личности, общества и государства в рассматриваемый период. Отдельная глава посвящена городским и сельским поселениям. Миронов дает классификацию городов (большие – средние – малые; аграрные – торговые – административно-военные; доиндустриальные – индустриальные – постиндустриальные и т.д.) и сравнительный анализ развития города и деревни на протяжении нескольких веков. Дав характеристику российскому городу, он приходит к выводу, что деревня всегда была тесно связана с городом и не являлась его противоположностью[496].
В настоящее время история повседневности, активно развивающаяся в течение нескольких последних десятилетий на Западе, в России переживает этап своего становления. В современной отечественной историографии можно отметить труды Л.П. Репиной, А.К. Соколова, А.С. Сенявского, Е.А. Осокиной и др., в которых определяются основные направления истории повседневности и её структура[497].
Главным событием ХХ в. для России Сенявский считает переход России от традиционного сельского к городскому обществу, или «урбанизационный переход». Рассматривая российскую урбанизацию, автор делит её на два периода: возникновение и распространение городских поселений до середины XIX в. и второй период – с 1960 – 1970-х гг. XIX в. после отмены крепостного права. При этом автор выделяет как общие объективные тенденции урбанизации, так и особенности России в этих процессах. Общим является рост количества городов вследствие развития промышленности, а основной особенностью то, что города возникали «сверху»[498].
На наш взгляд закономерным является вывод автора о том, что развитие городов зависит от развития страны в целом.
По мнению Соколова, история повседневности – перспективное поле для дальнейших исследований рабочей истории в России. Громадное значение приобретает изучение символов, способов поведения, привычек[499].
В работах Репиной рассматриваются проблемы антропологии, взаимодействия истории и социологии, локальные исторические исследования, микроистория, история женщин и гендерные вопросы[500].
Второй историографический комплекс представляют специальные труды, посвящённые социальной истории СССР 1920 – 1930-х гг., включая историю советской повседневности. В целом, все они делают акцент на росте благосостояния людей и улучшении качества жизни.
Первые работы, затрагивающие отдельные аспекты социально-экономической истории СССР, появились сразу после революции. В них рассматривались вопросы социально-бытовых условий и уровня жизни населения, включая такие вопросы, как динамика заработной платы, питание населения, уровень обеспечения предметами первой необходимости, жильём и т.д.[501]
Проблема народного потребления рассматривается П.С. Мстиславским в книге «Народное потребление при социализме». Уровень и структура народного потребления, по мнению автора, выступают существенным элементом пропорциональности социалистического хозяйства. В центре его внимания такие аспекты, как жилищный вопрос, социально-культурное обслуживание народа, обеспечение одеждой и т.д.[502]
Форсированная индустриализация в 20-30-е гг. ХХ в. послужила основным толчком для урбанизационных процессов. В работах В.И. Кузьмина и П.Б Жибарева рассматривается ход индустриализации и её итоги, а также темпы прироста производства разных отраслей промышленности[503].
Анализируя вопросы повышения народного благосостояния, В.Ф. Майер приходит к однозначному выводу: «в нашей стране навсегда уничтожены такие присущие капитализму социальные язвы, как голод и нищета, безработица и неграмотность, социальный и национальный гнет»[504]. Помимо этого он рассматривает вопросы увеличения социалистического производства, темпах роста продукции в разных отраслях, заработной платы, потреблении и т.д.[505]
Л.А. Гордон, Э.В. Клопов сами свою книгу характеризуют как попытку описать социальные аспекты повседневного поведения городских рабочих в быту. Важность исследования непроизводственной сферы жизнедеятельности людей, по мнению авторов, является одним из факторов не только формирования человека, но и позволяет выявить механизмы воздействия индивидуума, общества и власти в целом[506].
Проблемы развития культуры в 1920 –1930-е гг. рассматриваются в книге Ш. Плаггенборга[507].
Большую научную ценность представляют работы по исторической демографии. В исследованиях В.З. Дробижева, А.Г. Вишневского, В.А. Исупова, В.Б. Жиромской освещаются различные аспекты демографического развития населения. В этих трудах собран значительный статистический материал и описывается демографическая ситуация в СССР[508].
Объектом специального рассмотрения в советской историографии была история женского вопроса в СССР и семейных отношений, состояния здравоохранения, включая охрану материнства и детства[509].
В целом работы советского периода содержат значительный фактический материал и солидную источниковую базу. Вместе с тем, характерной чертой исследований этого этапа являлась излишняя идеологизированность, в основе которой лежала концепция коммунистического строительства, предполагавшая непрерывность роста общественного благосостояния и безоговорочность улучшения условий жизни трудящихся.
Новый этап социальной истории СССР начался с конца 1980-х г. Эпоха перестройки позволила во многом переосмыслить историю советского общества, обратив специальное внимание на повседневную жизнь людей. В последнее десятилетие история повседневности рядового советского человека стала предметом специального рассмотрения в отечественной историографии. В работах Н.Б. Лебиной, А.К. Соколова, Ю.М. Иванова и др. нашли отражение история производственной и бытовой повседневности (заработок, жилище, питание и т.д.) проблемы мотивации труда у советских рабочих, вопросы советской ментальности[510].
Третью группу исследований по проблемам урбанизации представляют труды, посвящённые социально-экономической истории Нижнего Поволжья в рассматриваемый период.
Из работ начала ХХ в. следует отметить книгу под редакцией Семенова «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества». Это издание можно смело рассматривать двояко: с одной стороны, это великолепный источник, с различными комментариями и заметками автора, с другой, научное исследование Нижнего Поволжья, представленное фотографиями, рисунками и таблицами[511].
В советский период изучению социально-экономических вопросов в Нижнем Поволжье посвящено множество исследований[512]. В работах В.А. Васильева достаточно основательно рассматривается жилищная проблема, как одна из трудно решаемых в Нижнем Поволжье в 1920 – 1930-е гг. Автор изучает особенности жилищного строительства в различных городах региона, анализирует классовый подход в политике государства в этом вопросе[513].
На современном историографическом этапе отмечено появление целого ряда работ, написанных в новом объективистском направлении. В частности, такая масштабная работа по истории нашего края, как «Очерки истории Саратовского Поволжья (1917-1941)» под редакцией Ю.Г. Голуба. В исследованиях А.А. Гуменюка, Г.Г. Корноуховой, В.А. Чолахяна и др. рассматривается широкий комплекс проблем экономической, социальной и духовной жизни общества, а также урбанизационные и демографические процессы[514].
Изучение истории отдельных регионов способствует углублению понимания хода общенационального исторического процесса и открывает возможности для более полного раскрытия многообразных связей между явлениями прошлого: политическими, экономическими, социальными, культурными. Именно региональный масштаб исследования придает указанным взаимосвязям элемент конкретности и позволяет определить те черты «движения времени», которые характерны лишь для данной местности. Иными словами, локальное и общероссийское не могут быть отделены друг от друга. Понимание этого обуславливает интерес исследователей к изучению истории отдельных регионов, в том числе Нижнего Поволжья.
ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ
В НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ
В.А. ЧОЛАХЯН
РЕГИОНАЛЬНАЯ ДИНАМИКА
МОДЕРНИЗАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ
НИЖНЕГО ПОВОЛЖЬЯ
(конец XIX в. – 1930-е гг.)
Процессы, которые происходят сегодня в России, многие специалисты определяют как модернизационные, подразумевая при этом движение в сторону цивилизации (западной), внедрение в стране рыночных институтов, правового государства, либерализма и т.д. Под модернизацией мы понимаем всеобъемлющий процесс инновационных мероприятий при переходе от традиционного к современному обществу, который, в свою очередь, охватывает различные сферы общественной жизни – экономическую, социальную, политико-правовую, культурную и может быть представлен как совокупность таких подпроцессов, как индустриализация, урбанизация, бюрократизация, профессионализация, рационализация, становление современных мотивационных механизмов и т.д. В свете сказанного актуализируются изучение истории российских модернизаций, реконструкция исторического опыта развития и определение региональной динамики этих процессов.
Хронологические рамки заявленной темы охватывают этапы капиталистической и социалистической модернизации. Модернизационный процесс сам по себе относительно независим от капитализма и социализма, что, конечно, не снимает вопроса о социокультурной цене использования «капиталистических» или «социалистических» методов модернизации, а также об их экономической и организационной эффективности.
В связи с этим трудно согласиться с тезисом А.С. Ахиезера об «антимодернизационном взрыве» в России в 1917г.[515] Взрыв действительно был. С одной стороны, он нарушил естественное течение модернизационных процессов, а с другой – сильно их катализировал. В течение жизни одного поколения страна вырвалась в передовые индустриальные державы мира. Это не антимодернизация, а скорее сверхмодернизация, которую народ оплатил высокой ценой жертв и страданий.
Весьма спорной является и концепция Л.С. Васильева о псевдо модернизации Советской России, поскольку де она добилась «немалых результатов в весьма специфической сфере, сфере того, что работает на войну и насилие»[516]
. При этом автор не учитывает того весьма важного обстоятельства, что, достигнутые Россией результаты касались не только военной сферы, а переустройства всего социально-политического уклада страны на базе индустриализации.
Большинство исследователей едины в том, что пути развития России и западных стран существенно отличались. На Западе модернизация осуществлялась естественно, на внутренней основе, как результат имманентного развития. Россия, осуществляя модернизацию, конечно же, опиралась преимущественно на свои внутренние ресурсы. Однако стимулы для российской модернизации обыкновенно исходили извне: в нашей стране во многом использовался опыт других держав, который силой авторитарного режима навязывался обществу. Инициатором модернизации выступало государство. Главными целями модернизации были поддержка военно-политического влияния державы и укрепление ее позиций в мире.
В высшей степени актуальной, по нашему мнению, является сегодня проблема соотношения и совмещения в процессе проектирования будущего традиционности и современности. Чтобы вырваться из порочного круга, обрекающего страну на стадиальное отставание, необходим глубокий и тщательный анализ взаимодействия инноваций и традиций, позволяющий фиксировать моменты перехода первых во вторые. Печально яркими примерами непродуманных модернизаций являются сначала отказ от традиционных ценностей цивилизованного мира и переход к новым ценностям социализма, а затем ещё более мучительный поворот от них к ценностям далеко ушедшего за это время вперёд постмодернизационного общества.
Российское народное хозяйство в конце XIX – начале XX вв. имело устойчивую систему организации. Её основные отличия от европейской заключались не только в преобладании аграрного сектора, но и в значительной роли коллективных форм собственности.
Неодобрительное отношение к частной собственности и к рынку были присущи российской экономике. Основная масса крестьянства была настроена антирыночно. По словам Бердяева «западные понятия о собственности были чужды русскому народу»[517]. Антирыночная, антисобственническая идеология в России уходила корнями в давние народные представления.
Догоняющий тип развития экономики обусловил растущую организующую роль государства как естественного спутника прогресса. Государственная поддержка промышленности и рост размеров иностранных капиталовложений предопределили создание в России передовой индустриальной и транспортной инфраструктуры, изменившей хозяйственный облик страны. В свою очередь, возникшие новые производственные отношения привели к расколу общества на новый капиталистический и старый артельно-общинный уклад. В силу сложившихся исторических и географических особенностей общинное начало в России преобладало над индивидуализмом. Капиталистический, частнособственнический уклад находился в постоянном столкновении с многовековыми традициями хозяйственной жизни, морально-этическими и культурными ценностями народа. Всё это и предопределило выбор специфической формы развития России – имперской или консервативной модели модернизации. По мнению Красильщикова В.А., имперская модель модернизации, предпосылки которой складывались в России ещё в XV-XVI вв., опиралась на мощь государства и ставила своей центральной задачей создание мощного военно-производственного комплекса во имя сохранения военно-политического статуса империи. Такая модернизация никогда не ставила своей целью улучшение условий жизни народа[518].
Общественное настроение в России в начале XX в. склонялось в пользу быстрого промышленного развития при сохранении многих традиционных ценностей. Особенно ускоренно развивались в конце XIX – начале XX в. новые отрасли производства: тяжёлое машиностроение, химические производства, электроиндустрия, железнодорожный транспорт, добыча полезных ископаемых. Наряду со старыми промышленными зонами, такими как Центральный промышленный район, польский регион, Урал, возникли новые, выросшие на волне капиталистической индустриализации: Донбасс, Бакинский район, Баку, Кузбасс.
В экономическом отношении Нижнее Поволжье представляло собой ярко выраженный аграрный регион с низким уровнем развития промышленности. Основными её отраслями являлись предприятия по переработке сельскохозяйственного сырья, цементная и деревообрабатывающая промышленность. В результате территориального разделения труда и благоприятным природно-климатическим условиям в Нижнем Поволжье в конце XIX в. бурное развитие получили мукомольная и маслобойная промышленность. Этому способствовало расширение сети железных дорог[519] и введение в 1893 г. новых хлебных тарифов на железнодорожные перевозки.
Наибольшие темпы модернизации в Нижнем Поволжье, как и в целом по России, в конце XIX – начале ХХ вв. демонстрировали металлургические и металлообрабатывающие производства. Бурное развитие мукомольного и маслобойного производства требовало совершенствования оборудования и техники, что, в свою очередь, способствовало модернизации механических и чугунолитейных производств. В Саратовской губернии в середине 1890-х гг. работало 38 механических и металлообрабатывающих предприятий, вырабатывавших более 80 % всего промышленного производства[520]. В основном это были небольшие предприятия с количеством рабочих от 50 до 300 человек.
Активное железнодорожное строительство в 1890-е гг. потребовало открытия новых производств по обслуживанию подвижного состава. В 1895 г. в Саратове начали работу ремонтные мастерские Рязано-Уральской железной дороги, вскоре ставшие по количеству рабочих крупнейшим предприятием города (свыше 1000 работников). За семь лет подобные мастерские появились ещё в шести городах губернии, в которых работало почти 3,5 тыс. человек при ежегодном производстве в сумме 1,3 млн. рублей[521].
Проникновение иностранного капитала в Нижнее Поволжье ознаменовалось строительством в 1898 г. металлургического завода «Урал-Волга» в Царицыне и Волжского сталелитейного в Саратове. Учредителями завода в Царицыне выступили Парижско-Нидерландский банк, Парижский международный банк совместно с Петербургским международным, Учётным и Ссудным банками, а в Саратове – Французская анонимная кампания[522].
В этом же году был открыт гвоздильно-проволочный завод акционерного общества «Б. Гантке» с немецким капиталом в Саратове, в котором в 1904 г. уже работало 400 рабочих, а объём производства составлял 890 тыс. рублей[523]. Аналогичный завод открыли французские инженеры П.Г. Гардиен и А.М. Валлос в Царицыне[524]. Там же, в 1901 г. начал действовать завод, основанный братьями Серебряковыми, рассчитанный на переработку проката Царицынского металлургического завода[525].
Создание новых технологий, развитие инфраструктуры России (в первую очередь железнодорожного сообщения) привело к появлению в Нижнем Поволжье новых видов производств (металлургическая, металлообработка и цементная промышленность), работавших частично на привозном топливе и сырье. Они не имели непосредственной связи с работавшими здесь ранее фабрично-заводскими предприятиями и кустарными промыслами, и появились следствии привлечения в экономику региона столичного и иностранного капитала.
За годы Первой мировой войны общее число промышленных предприятий в Нижнем Поволжье увеличилось с 494 в 1914 г. до 507 в 1916 г.[526] Расширение промышленного производства коснулось только тех отраслей, которые были тесно связаны с военными нуждами. Так, число предприятий металлообрабатывающей и машиностроительной отраслей увеличилось на 18,9 %[527]. В то же время на предприятиях по производству гражданской продукции объёмы неуклонно сокращались. В Царицыне в 1916 г. производство уменьшилось на 40-50 % на 12 лесопильных, 3 горчично-маслобойных и 2 кирпичных заводах, 2 типографиях и чулочной фабрике[528]. В целом по Саратовской губернии к 1 января 1917 г. сократили производство 33 предприятия и совершенно приостановили 56[529].
Стабильность промышленного производства и даже заметный рост его в годы войны объясняются централизованными государственными оборонными заказами, а также приспосабливаемостью местных предпринимателей к нуждам военного времени. Эти обстоятельства оказались определяющими в изменении структуры отраслей местной промышленности, где произошёл существенный рост металлообрабатывающих и машиностроительных предприятий на фоне сокращения производства остальных.
Революция 1917 г. и Гражданская война прервали имперскую модернизацию. Они стали мощным источником как разрушительных, так и модернизирующих импульсов. Становление новой власти сопровождалось ростом социальной напряжённости, углублением экономической разрухи. В основе экономической политики большевиков лежала марксистская доктрина построения социалистического, бесклассового и бестоварного общества, в котором будет ликвидирована частная собственность и осуществится полное обобществление производства. Частичное совпадение задач, диктовавшихся чрезвычайной обстановкой с доктринальными установками большевиков о социализме, с плановой системой хозяйствования привело к формированию феномена «военного коммунизма». Он был порождён не только утопической верой в коммунизм и своеобразным пониманием экономических процессов, но и логикой предшествующего развития страны. Это социокультурное явление пришлось на первоначальный этап становления советского государства и оказало большое влияние на всю его последующую историю, в том числе на выбор модели дальнейшего экономического и политического развития.
Сама логика перехода к более жесткому ограничению и практике административного управления привела к полному разрушению хозяйства. В Нижнем Поволжье положение приобрело катастрофический характер в связи с неурожаем 1920 и 1921 г. и последовавшим за ним голодом, одним из эпицентров которого стала Саратовская губерния. Наступившая «демографическая катастрофа» явилась не только результатом природных катаклизм, но и прямым следствием Гражданской войны и военно-коммунистических методов правления большевиков, которые усугубили социально-экономический кризис в регионе и затормозили начало восстановительных процессов.
Вместе с тем, «военный коммунизм», рождённый в чрезвычайных экономических обстоятельствах, помог большевистскому режиму выжить и создать новую модель экономического развития. По сравнению с «военным коммунизмом» это было принципиально новым, хотя главным здесь оставалось «старое» - стратегический курс на создание бесклассового общества и жесткий авторитарный режим.
По своему экономическому содержанию нэп, хотя и выглядел на практике как политика быстрого реагирования на возникавшие и усугублявшиеся кризисы, несомненно, явился системой серьёзных реформ, способствовавших восстановлению промышленности. Новая экономическая политика выдвинула необходимость более точного распределения предприятий по отдельным хозяйственным организациям на основании строго определённых производственных признаков, а именно: значения предприятий для государства в целом в обслуживании важнейших нужд – транспорта, обороны, снабжения орудиями производства, экспорта и т.п. как в общегосударственном, так и в более узком, губернском и местном масштабах. Так создавались предприятия государственного и негосударственного значения. Первые подразделялись на предприятия общегосударственного, т.е. общесоюзного значения, республиканского и местного подчинения, а вторые составляли кооперативную, кустарную (не объединённую) и частную промышленность.
Первые шаги нэпа в государственной промышленности проявились в ликвидации жёстких вертикалей отраслевых образований – главков и центров, характерных для периода «военного коммунизма», постепенном переходе от натуральной к денежной форме зарплаты и т.д. Появились такие новые организационные формы промышленности, как тресты, синдикаты, акционерные общества, осуществлявшие свою производственную деятельность на основе хозяйственного расчёта.
Характерно, что внедрение в государственную промышленность таких элементов, как хозрасчёт, самоокупаемость, прибыль, ценообразование и т.п. осуществлялось прежними революционными силовыми методами времён «военного коммунизма». Ленин в телеграмме Г.Я. Сокольникову от 1 февраля 1922 г. рекомендовал карательные, репрессивные меры для внедрения в работу промышленности сугубо экономических, коммерческих методов: «Я думаю, что тресты и предприятия на хозяйственном расчёте основаны именно для того, чтобы они сами отвечали за безубыточность своих предприятий. Если это окажется ими недостигнуто, то, по-моему, они должны быть привлечены к суду и караться в составе всех членов правления длительным лишением свободы (может быть с применением по истечении известного срока условного освобождения) с конфискацией своего имущества и т.д.»[530].
Спустя десять дней в письме тому же Сокольникову Ленин ещё раз требовательно запрашивал: «Обдуманны ли формы и способы ответственности членов правлений трестов за неправильную отчётность и за убыточное ведение дела? Не спит ли у нас НКюст? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар. НКюст, конечно, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жесткости кар»[531].
Все эти указания находили своё практическое разрешение в промышленности не только центральных регионов страны, но и в периферии, в частности, в Нижнем Поволжье со своими специфическими особенностями. Здесь восстановительный период в промышленности начался значительно позднее (в 1923 г.). Это объяснялось объективными трудностями, сложившимися в регионе: большие разрушения в годы Гражданской войны, засуха и голод 1920 и 1921 гг., низкий уровень развития промышленности, основными отраслями которой являлись предприятия по переработке сельскохозяйственного сырья. Этим можно объяснить тот факт, что в плане ГОЭЛРО Нижнее Поволжье не рассматривалось как самодостаточный регион и лишь в 1925 г. были предприняты шаги к пересмотру программы его электрификации[532].
Проведение нэпа в промышленности региона началось с перевода предприятий на хозрасчёт и создания трестов. Первым шагом в этом процессе было утверждение в августе 1921 г. СТО «Основных положений о мерах к восстановлению крупной промышленности, поднятию и развитию производства»[533]. Трестирование означало создание крупных производственных объединений государственной промышленности на началах хозрасчёта. В ходе его осуществления стало проявляться определённое противоречие: с одной стороны провозглашалась децентрализация управления промышленностью, а с другой – практика создания трестов означала укрепление централизма, поскольку только таким образом государство, как собственник, могло контролировать работу предприятий и обеспечивать плановое управление ими. С годами, по мере укрепления позиций сторонников полного обладания партией «командными высотами» народного хозяйства, это противоречие усиливалось, и происходил переход к жёсткой централизованно-плановой структуре управления промышленностью.
В результате проведения нэпа в Нижнем Поволжье удалось вывести промышленность из тяжёлой кризисной ситуации. В известном смысле нэп представлял собой шаг вперёд по пути модернизации. В то же время восстановление промышленности региона шло с большим трудом и медленными темпами. В целом экономика обобществленного сектора страны была малоэффективной, а достижения в промышленности базировались исключительно на мобилизации накопленного ранее материального и интеллектуального материала. В 1928 г., в сравнении с 1913 г., производительность труда упала на 23 %, а фондоотдача – на 25%. Рост национального дохода (2% в год) оказался меньше, чем рост численности населения – 6%[534]. Низкая рентабельность промышленности Нижнего Поволжья объяснялась также устаревшей техникой на предприятиях и изношенностью промышленного оборудования (30 – 41 %)[535].
Следует также отметить, что к 1927/28 хозяйственному году удельный вес государственных и кооперативных предприятий достиг 97,3 %, а частных – понизился до 2,7%. Хотя в целом по общему объёму промышленной продукции был достигнут довоенный уровень, производство чугуна, стали, цветных металлов, проката, строительных материалов было ниже показателей 1913 г.[536] Такие результаты вызывали у многих партийных деятелей твёрдую убеждённость в необходимости форсированной индустриализации. При этом происходит окончательная переоценка нэпа и с весны 1929 г. Сталин делает акцент не на использование рыночных механизмов для развития промышленности, а только «на обеспечение регулирующей роли государства на рынке»[537]. Он уже откровенно отмечал, что «если мы придерживаемся нэпа, то потому, что она служит делу социализма. А когда она перестанет служить делу социализма, мы её отбросим к чёрту. Ленин говорил, что нэп введён всерьёз и надолго. Но он никогда не говорил, что нэп введён навсегда»[538].
Следует признать, что Сталин выражал точку зрения большинства партийного руководства. В сознании многих тогдашних лидеров прочно сохранялись со времён «военного коммунизма» силовые, административно-командные методы, как универсальный инструмент для решения любых задач. Отсюда и готовность партийно-бюрократического аппарата к быстрым и решительным действиям для достижения цели: построения социализма. Новая экономическая политика изжила себя и постепенно заменялась элементами планового хозяйства. Свою роль в свертывании нэпа сыграла не только идеология, но и международная обстановка: мировой экономический кризис 1929–1932 гг. укрепил уверенность политической элиты СССР в том, что рыночная экономическая модель непредсказуема, нестабильна, поэтому нужен другой подход к экономическому развитию страны. Сказался и внешнеполитический фактор: в условиях противостояния двух диаметрально противоположных политических и идеологических систем большевики рассматривали СССР как «осаждённую крепость» в окружении капиталистического мира и стремились в короткие сроки догнать экономически развитые страны. Интересна аргументация, с помощью которой Сталин обосновывал необходимость форсированной индустриализации. «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[539].
Такая постановка вопроса в целом соответствовала и «оборонному сознанию» народа, сложившемуся за несколько веков, и архетипу культуры русского традиционного общества, которое привыкло искать врага[540]. Правда теперь эта внешняя угроза принимала классово-идеологическую окраску как противостояние между мировым капитализмом и рабоче-крестьянским государством. В российской действительности 1920-х гг. выбор мобилизационной модели ускоренной индустриализации был предопределён не столько политической волей Сталина, сколько объективными причинами и задачами, стоящими перед страной. Этот выбор в целом соответствовал социокультурным и государственным традициям страны.
Таким образом, курс на ускоренную индустриализацию, переход к плановой экономике и свертывание нэпа в конце 1920-х гг. рассматривался большевиками как главное условие построения социализма, как политическая задача, требующая экстраординарных мер. Доминирование политических факторов над экономическими при решающей роли государства обусловило формирование мобилизационной модели развития страны, предусматривавшей своеобразный экономический рывок с использованием чрезвычайных средств.
Одной из проблем ускоренной индустриализации страны стал вопрос о размещении производительных сил и ресурсов. Наряду с реконструкцией старых индустриальных районов намечалось интенсивное промышленное освоение Востока страны, а также Нижнего Поволжья. Реализация сложных задач модернизации страны потребовала изменения ее административно-территориального деления. Переход к директивному планированию и централизованному, командно-административному методу управления обусловил создание в 1928 г. Нижне-Волжского края в составе трёх губерний (Саратовской, Сталинградской и Астраханской), Автономной республики Немцев Поволжья и Автономной Калмыцкой области. Край представлял территорию в 319 тыс. кв. км. с 5714 тыс. жителей, занимая по территории 4-е место в РСФСР, а по населению – 5,8% от населения РСФСР[541].
Официально изменение районирования страны объяснялось хозяйственной целесообразностью, а также необходимостью учёта максимальной эффективности и отдачи общественного труда. Настоящие причины создания столь крупных образований диктовались потребностями централизации и унификации, выстраивания строгой вертикали власти, а также нехваткой подготовленных новых кадров, их неопытностью и несамостоятельностью. Замена волостей районами, губерний округами и ликвидация уездов, как предполагалось, должна была приблизить органы власти к массам, качественно улучшить руководящий аппарат и удешевить его.
Превращение Нижнего Поволжья в мощную хозяйственную единицу открывало возможность Центру посредством централизованного директивного планирования более полно использовать природные богатства края и разрешать масштабные экономические задачи, требующие больших средств. Крайняя ограниченность материальных финансовых ресурсов стала одной из главных причин не только укрупнения территориальных образований, но и выделения приоритетных направлений развития промышленности.
Благоприятные географические и транспортные условия обусловили развёртывание в Нижнем Поволжье сельскохозяйственного машиностроения. Планом первой пятилетки предусматривалось форсированное строительство тракторного и комбайнового заводов-гигантов в Сталинграде и Саратове. Наряду с этим, намечалось сооружение еще ряда крупных предприятий: электростанции и лесозаводы в Сталинграде, химический завод в Саратове, судоверфь в Красноармейске, консервные комбинаты в Астрахани. Из общей суммы краевых капиталовложений в размере 505,1 млн. руб., на группу «Б» приходилось 79,3 млн. руб. (15,7 %), а на группу «А» - 425,8 млн. руб. (84,3 %)[542]. Особого внимания заслуживают масштабы нового промышленного строительства: 384,6 млн. руб. из 505,1 направлялось на эти цели, причём 324,4 млн. руб. (84,3 %) – на развитие производства средств производства, главным образом на организацию в регионе крупного машиностроения[543]. Столь значительные капиталовложения в индустриализацию края, помноженные на трудовой подъём рабочего класса, позволили в первые годы пятилетки резко ускорить темпы развития.
Таблица 1.
Темпы прироста промышленной продукции Нижнего Поволжья
в первой пятилетке[544].
| Годы пятилетки | Темпы прироста промышленной продукции Нижнего Поволжья (в %) | Общесоюзные темпы (в %) |
| 1927/28 | 3-4 | — |
| 1928/29 | 29,7 | 20,0 |
| 1929/30 | 32,0 (по группе «А» - 35,5) | 22 |
| 1931 | Нет данных | 20,5 |
| 1932 | Нет данных | 14,7 |
Следует отметить, что рост объёма промышленной продукции в 1928-1930 гг. происходил, главным образом, за счёт рентабельной работы старых, реконструированных предприятий[545]. Несмотря на отсутствие конкретных данных третьего и четвёртого годов пятилетки, многочисленные документы крайкома ВКП(б), партийных организаций промышленных предприятий подтверждают наличие многочисленных прорывов в выполнении плана[546]. На этот период приходится пуск новых предприятий, связанный с серьёзными проблемами в освоении технологии производства.
Необоснованное увеличение годовых планов привело к серьёзным диспропорциям, нарушениям материального снабжения, простоям и снижению качества труда. Было очевидно, что произвольные фантастические скачки в планах развития после временного роста приведут к значительному спаду темпов. Однако в экономике уже срабатывал механизм «бюрократического лицемерия». Вместо того, чтобы тщательно проанализировав сложившуюся ситуацию, вскрыть трудности развития, обеспечить необходимые резервы и т.п., партийные организации взяли курс на выполнение пятилетки в четыре года. 2-я Нижне-Волжская краевая партконференция, состоявшаяся в июне 1930 г., записала в своих решениях: «Исходя из огромного трудового подъёма рабочих масс, признать возможным и необходимым намеченный план работы по пятилетке, утверждённый крайкомом (март 1929 г.), осуществить в 4 года»[547].
Резкое увеличение капитальных вложений (с 22 млн. руб. в 1927/28 г. до 324 млн. руб. в 1931/32 г.) создавали обстановку штурмов, перенапряжения сил и в конечном счёте не могли привести к желаемым результатам[548]. Так, в тезисах к докладу ВСНХ СССР о работе промышленности в первом полугодии 1929/1930 хозяйственного года под грифом «не подлежит оглашению» отмечалось значительное недовыполнение плана «по решающим отраслям» тяжёлой индустрии: добыча угля – за полугодие было недодано 1150 тыс.т., производство чугуна – около 85 тыс.т., стали – 105 тыс.т.[549] Отставание в выполнении плана машиностроения, химической, нефтяной, электротехнической, хлопчатобумажной, кожевенной, маслобойной промышленности крайне неблагоприятно отражалось на всей экономике, поскольку создавало многочисленные затруднения в снабжении как других отраслей, так и всего народного хозяйства.
За годы первой пятилетки коренным образом изменилось экономическое положение Нижнего Поволжья. Из преимущественно аграрного региона оно превратилось в один из развитых индустриальных центров СССР. Было построено свыше 25 крупных промышленных предприятий, освоено производство тракторов, комбайнов, аккумуляторов, высококачественных сталей и т.д. Удельный вес основных отраслей производства Нижнего Поволжья в общесоюзной промышленности удвоился и в конце 1932 г. определялся следующими данными.
Таблица 2.
Удельный вес Нижне-Волжского края в общесоюзной продукции
в конце 1932 г.[550]
| Вид продукции | Удельный вес в общесоюзной промышленности (%) |
| 1. Производство тракторов | 48,0 |
| 2. Производство комбайнов | 22,3 |
| 3. Производство высококачественных сталей | 48,3 |
| 4. Производство цемента | 15,0 |
| 5. Производство сланцев | 20,0 |
| 6. Производство пиломатериалов | 10,3 |
